Мы снова встретимся там же, где расстались, на поле боя. Он оставил меня после страшного длинного дня в Карберри-Хилл, и он сказал мне напоследок все. Он предсказал, что восставшие шотландские лорды поклянутся, что не тронут ни меня, ни его, но предадут свою клятву, едва он скроется из вида. Сказал, что они объявят его вне закона и арестуют меня. Он умолял меня позволить ему пробиться с боем из окружения, проложить нам путь и бежать вместе. Но я думала, что лучше знаю. Я сказала, что они не могут причинить мне вред, ведь я королевской крови. Они не посмеют причинить мне вред, я была уверена, что я в безопасности. Никто не прикоснется ко мне, я священна, и он мой муж, они не посмеют прикоснуться к нему.
Он отбросил шляпу и обругал меня, сказал, будь он проклят, он знает, что они причинят мне вред – ни имя мое, ни корона меня не защитят. Сказал, что я дура, неужели то, что он сам меня похитил, меня ничему не научило? Неужели я не вижу? Неужели не понимаю? Чары короны – наваждение, которое может развеять человек, лишенный совести. Он кричал на меня: ты что, думаешь, я – единственный насильник в Шотландии? Ты сейчас хочешь выйти из-под моей защиты?
В ответ я вышла из себя. Я поклялась, что он ошибается, что даже самый порочный из шотландских лордов признает короля. Сказала, что они никогда не причинят вреда особе королевской крови, они могут злиться, но не безумны же они – они не посмеют наложить на меня руки.
И тогда он мне сказал. Он сказал мне в лицо правду, которую я поклялась открыть, но боялась услышать. Сказал, что он и восставшие лорды заключили союз и поклялись убить Дарнли, в котором, как и во мне, текла королевская кровь. Они объединились и подписали пакт об убийстве Дарнли, консорта королевы, отца принца, особы королевской крови. Ботвелл положил тяжелые руки мне на плечи и сказал:
– Мари, послушай, тело твое не священно. Если и было когда-то, то теперь уже нет. Оно было моим. Они все знают, что я тебя поимел, не получив твоего согласия. Они все знают, что ты – смертная женщина. Тебя можно изнасиловать, можно соблазнить. Можно убить. Можно бросить в тюрьму, отвести на эшафот и уложить головой на плаху. Я их этому научил. Да простит меня Господь, я не понимал, что это был урок и они его выучат. Я думал, что уберегу тебя, сделав своей, но я лишь разрушил твои чары. Я показал им, что можно сотворить. Показал, что мужчина может делать с тобой все, что хочет, согласна ты или нет.
Я даже не услышала его. В тот миг он говорил мне правду, как никогда раньше, а я не слушала. Я просто спросила:
– Кто? Назови мне имена. Назови мне убийц, которые посягнули на Дарнли.
В ответ он вынул из-под дублета тот самый пакт, который они подписали, бережно свернутый и сохраненный до сего мгновения. Он сказал:
– Это тебе. Возможно, это последнее, что я для тебя смогу сделать. Это тебе. Он доказывает, что ты совершенно невиновна в его убийстве и на тебе нет нашей вины. Это мой прощальный дар тебе.
И потом он уехал прочь, не попрощавшись. Он не сказал мне больше ни слова.
В пакте стояли имена почти всех знатных лордов моего королевства, восставших предателей и убийц, включая моего сводного брата Джеймса. Они поклялись убить моего мужа Дарнли.
И – voilà – первым шло имя Ботвелла. Он был виновен, как и все прочие. Это он и пытался сказать мне в тот день, когда оставил меня. Что все они могут убить священную королевскую особу, как я, того, в ком течет королевская кровь, как во мне. Любой человек, лишенный совести, может это сделать. И Ботвелл смог.
1569 год, декабрь, Ковентри: Джордж
Я не могу спать в этом грязном городе. Шум от наших солдат стоит всю ночь, точно началась война, а пронзительный визг городских девок разрывает ночь, словно лисий лай.
Я одеваюсь при свече, оставляя спящую Бесс. Тихо выходя из комнаты, я вижу, как она поворачивается и рука ее ложится поперек кровати, туда, где обычно сплю я. Я притворяюсь, что не заметил этого движения. Я не хочу говорить с Бесс. Я ни с кем не хочу говорить.
Я сам не свой. Мысли меня одолевают, пока я спускаюсь по скрипучей лестнице и отпираю входную дверь. Стражник у дверей неловко отдает честь, увидев меня, и пропускает наружу. Я сам не свой. Я не тот муж, каким был прежде, не тот слуга королевы. Я больше не Талбот, прославленный верностью и целеустремленностью. Мне больше не подходит ни моя одежда, ни мое место, ни мое достоинство. Мне кажется, что меня носит ветром, я чувствую, как меня вертят мощные порывы истории. Чувствую себя беспомощным мальчишкой.
Если восторжествует королева Шотландии, что вполне вероятно, мне придется вести с ней мирные переговоры как со своей новой королевой. Мысль о ней в роли новой королевы Англии, о ее прохладных руках, обхвативших мои, когда я опускаюсь перед ней на колени, чтобы принести клятву верности, так мощна, что я снова останавливаюсь и опираюсь рукой на городскую стену, чтобы сохранить равновесие. Проходящий мимо солдат спрашивает:
– Все хорошо, милорд?
И я отвечаю:
– Да, все в порядке. Ничего.
Я чувствую, как колотится в груди мое сердце при мысли о том, чтобы присягнуть ей, стать ее человеком, поклясться честью, служить ей до самой смерти.
При мысли об этом у меня кружится голова. Если она победит, страна снова перевернется, но люди быстро изменятся. Половина и так хочет, чтобы все было, как раньше, остальные покорятся. У Англии будет молодая прекрасная королева, Сесил исчезнет, мир будет совсем иным. Это будет похоже на рассвет. На теплый весенний рассвет, надежда не ко времени, в середине зимы.
А потом я вспоминаю. Если она взойдет на трон, то ценой этого станет смерть или поражение Елизаветы, а Елизавета – моя королева, и я ее человек. Ничто этого не изменит до смерти или поражения; и я поклялся жизнь положить на то, чтобы предотвратить и то, и другое.
Я прошел вдоль городской стены до южных ворот и там остановился на мгновение, чтобы прислушаться. Уверен, я слышу стук копыт, и вот уже часовой выглядывает в смотровое окошко и кричит: «Кто там?» – и, услышав ответный крик, распахивает одну створку деревянных ворот.
Это гонец, он мгновенно спешивается, словно очень спешит.
– Лорд Шрусбери? – спрашивает он у стражника.
– Я здесь, – отвечаю я, медленно выступая вперед, как тот, кто не торопится услышать дурные вести.
– Послание, – произносит гонец почти шепотом. – От моего господина.
Мне нет нужды спрашивать имя его господина, а своего он мне не называет. Один из тех нарядных, хорошо оплачиваемых молодых людей, что составляют тайный отряд Сесила. Я протягиваю руку за бумагой и машу, отсылая его к кухням, которые обосновались в Шамблсе; там уже горит огонь и пекут хлеб.
Сесил, как всегда, краток.
Пока не заключайте с шотландской королевой никаких соглашений. Но берегите ее. Испанский флот в Нидерландах вооружен и готов выдвинуться, но пока не вышел. Он все еще в порту. Будьте готовы привезти ее в Лондон так быстро, как только можете, когда я пришлю приказ. Сесил
1569 год, декабрь, Ковентри: Мария
– Пока вы спали, пришло письмо.
Агнес Ливингстон будит меня, нежно прикоснувшись к плечу, ранним утром.
– Его принес один солдат.
Сердце мое взвивается.
– Давай сюда.
Она протягивает письмо. Это всего лишь клочок бумаги от Уэстморленда, его острый почерк размыт дождем. Оно даже не зашифровано. В нем говорится, чтобы я сохраняла веру и надежду, что он не будет разбит и не забудет меня. Не теперь, так в другой раз. Я снова увижу Шотландию, я буду свободна.
Я сажусь и машу, чтобы Агнес принесла свечу, чтобы я рассмотрела, не написано ли на бумаге что-то еще. Я ждала, что он скажет, когда они придут за мной, о своей встрече с испанцами. А это похоже на молитву, когда я ждала плана. Если бы записка была от Ботвелла, он бы написал, где и когда мне быть; сказал бы, что делать. Он бы не сказал мне сохранять надежду, не сказал бы, что не забудет меня. Мы никогда так друг с другом не говорили.
Но если бы это была записка от Ботвелла, она была бы не в таком скорбном тоне. Ботвелл никогда не видел во мне трагическую принцессу. Он считает меня живой женщиной в опасности. Он не поклоняется мне, как произведению искусства, как красивой вещи. Он служит мне, как солдат, берет меня, как мужчина с каменным сердцем, спасает, как вассал спасает монарха в беде. Не думаю, что он когда-либо обещал мне что-то, чего не пытался сделать.
Будь она от Ботвелла, не было бы трагических прощаний. Были бы мчащиеся во весь опор всадники, едущие ночью, чтобы убить и победить. Но Ботвелл для меня потерян, он в темнице в Мальме, и мне нужно полагаться на защиту людей вроде Шрусбери, на решимость Норфолка, на отвагу Уэстморленда, на трех ненадежных пугливых мужчин, будь они прокляты. Они бабы по сравнению с моим Ботвеллом.
Я велю Агнес поднести свечу поближе и держу записку у самого пламени, надеясь увидеть тайное письмо квасцами или лимонным соком, которое побуреет от тепла. Ничего. Я обжигаю пальцы и отдергиваю их. Он не прислал мне ничего, кроме этого выражения сожаления и тоски. Это не план, это жалоба, а я не выношу чувствительности.
Я не знаю, что происходит: эта записка мне ничего не объясняет, она ничему меня не учит, кроме страха. Мне очень страшно.
Чтобы утешиться, я пишу, не надеясь на ответ, пишу человеку, совершенно лишенному чувствительности.
Боюсь, что Уэстморленд меня подвел, и испанцы не вышли, и Папа не издал буллу о свержении Елизаветы. Знаю, что ты не святой, даже того хуже: знаю, что ты убийца. Я знаю, что ты – преступник, которому место на плахе, который точно будет гореть в аду.
Так что приезжай. Я не знаю, кто меня спасет, если не ты. Прошу, приезжай. Ты, как и прежде, моя единственная надежда.
Мари
1569 год, декабрь, Ковентри: Бесс
Когда я стою на городской стене, ко мне подходит Гастингс; в лицо мне дует резкий ветер, глаза у меня слезятся, словно я плачу, и на душе так же мрачно, как мрачен этот серый день. Хотелось бы, чтобы рядом был Джордж, чтобы обнял меня за талию и снова дал ощутить, что мне ничто не грозит. Но не думаю, что он ко мне прикасался с того дня в Уингфилде, когда я сказала ему, что я – шпион, которого Сесил внедрил в наш дом.