Сесил приветствует меня с обычной своей невозмутимостью, словно никогда в жизни не подозревал меня в заговоре против себя, словно никогда не умолял подружиться с шотландской королевой, словно сейчас не подстраивает мое падение. Он говорит мне, что королева очень занята ущербом, нанесенным восстанием, и примет меня, как только сможет. Говорит, что Норфолк, посол шотландской королевы епископ Росский Лесли и испанский посол стояли за восстанием, планировали его и финансировали, и их вина, скорее всего, означает соучастие шотландской королевы.
Я неловко отвечаю, что едва ли Норфолк, кузен королевы Елизаветы, человек, который много выиграл от ее прихода к власти, станет делать что-то, чтобы свергнуть свою родственницу. Он мог надеяться освободить свою нареченную, но это далеко от восстания против королевы и кузины. Сесил спрашивает меня, есть ли у меня свидетельства? Он был бы очень рад увидеть любые документы или письма, которые я пока не представил. Я даже не могу заставить себя ответить ему.
Я возвращаюсь в покои, которые мне выделили при дворе. Я мог бы остановиться в нашем лондонском доме, но у меня не хватает духа открывать его на такое краткое время, к тому же я не хочу, чтобы о моем приезде стало известно в городе. Мой дом всегда был центром гордости моей семьи, там мы показывали, как мы велики, а сейчас у меня нет чувства величия: мне стыдно. Все очень просто. Заговоры этих двух королев и их советников так меня унизили, что я даже не хочу спать в своей собственной постели с вырезанной на изголовье гербовой короной. Я не хочу проходить между каменными столбами, где на каждом камне высечен герб. Я бы отдал все это внешнее великолепие, если бы мог вернуть себе душевный мир. Если бы снова мог почувствовать, что знаю себя, знаю, кто моя жена и кто моя королева. В итоге это восстание не свергло никого, лишь отняло у меня душевное равновесие.
Я виделся с Генри, сыном Бесс, и своим сыном Гилбертом, но они в моем присутствии держатся неловко, полагаю, они слышали, что меня подозревают в том, что я изменил жене с шотландской королевой. Бесс их обоих очень любит, естественно, что они встанут на ее сторону против меня. Я не смею защищаться и, осведомившись об их здоровье и о том, не наделали ли они долгов, отпускаю их. Они оба в добром здравии, оба при деньгах – думаю, я должен быть рад.
На третий день ожидания, когда решено, что я страдал довольно, ко мне приходит придворная дама и говорит, что королева примет меня в личных покоях после обеда. У меня не получается есть. Я сижу на своем обычном месте в большом зале, за столом с равными себе; но они со мной не говорят, и я низко клоню голову, как паж, которого высекли. Я выхожу из-за стола, как только становится можно, и снова возвращаюсь ждать в ее приемную. Чувствую я себя ребенком, который надеется на доброе слово, но уверен, что его побьют.
По крайней мере, понятно, что меня не арестуют. Это должно бы меня немного утешить. Если бы она собиралась меня арестовать за измену, она сделала бы это при полном собрании совета, так, чтобы все видели мое унижение и оно стало предупреждением прочим дуракам. Меня бы лишили титулов, обвинили в неверности и отослали прочь, сорвав шляпу с головы, под конвоем двух стражей. Нет, она пристыдит меня наедине. Обвинит в том, что я ее подвел, и хотя я могу перечислить свои поступки и доказать, что не сделал ничего, что не было бы в ее интересах, или того, что не было бы мне приказано, она может ответить, указав на снисходительность моего отношения к королеве и на растущую уверенность в том, что я слегка влюблен в Марию Стюарт. И, по правде говоря, если меня обвинять в том, что я ее люблю, я по чести не смогу это отрицать. Я даже не хочу это отрицать. Часть меня, безумная часть меня, жаждет об этом объявить.
Как я и думал, именно слухи об этой близости расстраивают королеву сильнее всего. Когда меня, в конце концов, допускают в ее личные покои, где нас открыто слушают ее дамы, а возле нее стоит Сесил, это первое, о чем она заговаривает.
– Я думала, что из всех мужчин вы, Шрусбери, будете последним, кто сделается таким дураком из-за хорошенького личика, – выплевывает она, едва я вхожу в комнату.
– Я не сделался.
– Не сделался дураком? Или у нее не хорошенькое личико?
Будь она королем, такие вопросы не выпаливались бы со столь яростной завистью. Ни один мужчина не сможет ответить женщине почти сорока лет, чьи лучшие годы давно позади, на вопрос о сопернице так, чтобы ее это устроило; соперница – прекраснейшая женщина в мире, и ей нет тридцати.
– Уверен, я дурак, – тихо произношу я. – Но я дурак не из-за нее.
– Вы позволяли ей делать все, что она захочет.
– Я позволял ей делать то, что считал правильным, – устало отвечаю я. – Позволял ездить верхом, как мне приказали, для здоровья. Она заболела под моей опекой, и я об этом сожалею. Я позволял ей сидеть с моей женой и вышивать вместе с ней. Я точно знаю, что они ни о чем таком не говорили, просто попусту болтали.
Я вижу, как вспыхивают ее темные глаза. Она всегда гордилась тем, что у нее ум и образование мужчины.
– Женская болтовня, – снисходительно замечаю я и вижу, как она одобрительно кивает. – И она чаще всего обедала с нами, потому что ей нужно было общество. Она привыкла к тому, что вокруг нее много народу. Привыкла ко двору, а теперь у нее его нет.
– Под собственным королевским балдахином! – восклицает королева.
– Когда вы передали ее мне под надзор, вы приказали обращаться с нею как с правящей королевой, – произношу я так мягко, как только могу.
Мне нужно сдержать чувства, если я хотя бы повышу голос, это будет смерть.
– Я писал вам и Сесилу десятки раз, спрашивая, могу ли я урезать ее свиту.
– Но вы этого так и не сделали! Ей прислуживали сотни людей!
– Они возвращаются, – говорю я. – Я отсылаю их и говорю, что у нее должно быть меньше слуг и сопровождающих, но они так и не уходят. Выждут несколько дней и возвращаются.
– Да? Они ее так любят? Она так им дорога? Ее слуги обожают ее, раз служат ей бесплатно?
Это еще одна ловушка.
– Возможно, им некуда больше идти. Возможно, это плохие слуги, которые не могут найти другого хозяина. Я не знаю.
На это она кивает.
– Очень хорошо. Но почему вы позволили ей встречаться с северными лордами?
– Ваше Величество, они вышли на нас случайно, когда мы катались верхом. Я не думал, что от этого может быть какой-то вред. Они ехали с нами рядом несколько минут, но они не говорили с ней наедине. Я не знал, что они затевают. Вы видели, я увез ее от опасности в ту же минуту, когда они собрали армию. Я до буквы исполнил предписания, полученные от Сесила. Даже он вам это подтвердит. Я перевез ее в Ковентри за три дня. Спрятал ее от них и тщательно охранял. Они за ней не пришли, мы были для них слишком быстры. Я сберег ее для вас. Если бы они за ней пришли, мы бы погибли; но я ее слишком быстро увез.
Она кивает.
– А эта нелепая помолвка?
– Норфолк написал мне о ней, и я передал письмо королеве, – честно говорю я. – Моя жена тут же предупредила Сесила.
Я не говорю, что сделала она это, не поставив меня в известность. Но я никогда бы не прочел личное письмо и не переписал его. Я стыжусь того, что Бесс – шпионка Сесила, как и того, что на мне тень подозрения. Бесс, будучи шпионкой Сесила, спасет меня от тени подозрения. Но меня унижает и то, и другое.
– Сесил мне об этом ничего не сказал.
Я смотрю лгуну прямо в лицо. На лице у него любезная заинтересованность. Он склоняется вперед, словно хочет получше расслышать мой ответ.
– Мы сообщили ему тотчас же, – самоуверенно отвечаю я. – Я не знаю, почему он от вас это скрыл. Я думал, он вам скажет.
Сесил кивает, словно это ценное наблюдение.
– Она думает, что сделает моего кузена королем? – яростно спрашивает Елизавета. – Что он будет править Шотландией и станет моим соперником? Томас Говард думает, что будет королем Томасом Шотландским?
– Она не делилась этим со мной, – отвечаю я довольно честно. – Я только знал, что она надеялась, что они поженятся с вашего разрешения и что он поможет ей с шотландскими лордами. Ее величайшим желанием, насколько я знаю, всегда было возвращение в свое королевство и правление в нем благодаря союзу с вами.
Я не говорю: как вы обещали. Не говорю: как вы обещали, что всем нам известно. Не говорю: если бы только вы слушали свое сердце, а не подлые измышления Сесила, ничего этого не случилось бы. Королева не из тех хозяев, кому нужно напоминать о нарушенных обещаниях. А я тут борюсь за свою жизнь.
Она встает со стула и идет к окну, чтобы выглянуть на дорогу, убегающую от замка. У каждой двери выставлены дополнительные стражи, у ворот – дополнительная охрана. Этот двор по-прежнему опасается осады.
– Те, кому я верила всю жизнь, предали меня в этом году, – с горечью произносит она. – Те, кому я доверила бы свою жизнь, подняли против меня оружие. Почему они это сделали? Почему предпочли мне эту выросшую во Франции чужачку? Эту королеву без доброго имени? Эту так называемую красавицу? Многомужнюю девицу? Я отдала свою молодость, красоту и саму свою жизнь этой стране, а они бегают за королевой, живущей ради тщеславия и похоти.
Я едва смею говорить.
– Думаю, дело, скорее, в их вере… – осторожно произношу я.
– Вопрос не в вере, – оборачивается она ко мне. – Я бы позволила всем исповедовать ту веру, которую они пожелают. Из всех монархов Европы я единственная, кто разрешил бы людям поклоняться Господу по их собственному смотрению. Я единственная, кто обещал и дал им свободу. Но они превращают это в вопрос верности. Вы знаете, кто сулил им золото, если они пойдут против меня? Сам папа. У него был банкир, раздававший золото мятежникам. Нам все об этом известно. Им платят иностранные, враждебные силы. Это превращается в вопрос веры, это измена мне. Дело не в вере, дело в том, кто будет королевой. Они выбрали ее. Они умрут за это. Что вы выбираете?