Но он верно услышал в моем голосе окончание всего. Он был моим мужем. Я отдала ему сердце, как добрая жена, я доверила ему наследство своих детей и свое состояние, как подобает доброй жене. Теперь и сердце, и состояние ко мне вернулись в целости и сохранности. Я прощаюсь.
1 июня 1572 года, Лондон: Джордж
Вот королева и дошла до предела, которого, мы думали, она не достигнет никогда. Она приказала казнить своего кузена, и казнь назначена на завтра. Днем она вызывает меня в Вестминстерский дворец, и я жду среди прочих в приемной. Я никогда не видел, чтобы двор был в таком подавленном настроении. Те, кто тайно общался с другой королевой, полны страха, и у них есть на то причины. Но даже те, чья совесть чиста, встревожены. Мы превратились в двор, полный подозрений, мы – двор сомневающихся. Тени, которых так долго страшился Сесил, омрачили само сердце Англии.
Королева Елизавета манит меня пальцем, встает с трона и ведет меня к окну, выходящему на реку, где мы можем поговорить наедине.
– В ее вине сомнений нет, – внезапно говорит она.
– Ее вине?
– Его, я хотела сказать. Его вине.
Я качаю головой.
– Но он всего лишь переправил деньги и знал об их планах. Он сдался вам. Он не поднял против вас оружие. Он повиновался.
– И снова затеял заговор, – отвечает она.
Я кланяюсь. Бросаю на нее взгляд искоса. Лицо ее под белилами покрыто морщинами и устало. Она держится, как несгибаемая королева, но в кои-то веки все видят, каких усилий ей это стоит.
– Вы можете его помиловать? – спрашиваю я.
Заговаривать об этом рискованно, но я не могу позволить ему пойти на смерть, не сказав ни слова.
– Нет, – говорит она. – Это вложило бы нож в руку каждому наемному убийце в стране. Что помешает ему снова примкнуть к заговору? Мы больше не можем ему верить. А она, видит Бог, будет плести заговоры до самой своей смерти.
Я чувствую, как леденею при мысли о том, что ей грозит.
– Вы не обвините следом и ее? Вы не позволите Сесилу ее обвинить?
Королева качает головой.
– Она королева. Она не подчиняется моим законам, если только я не узнаю, что она затевала заговор с целью меня убить. Нет доказательств, что она посягала на мою жизнь. Другое обвинение против нее выдвинуть нельзя.
– Если бы ее можно было освободить…
– Она никогда не выйдет на свободу, – напрямик отвечает королева. – Такова наименьшая цена ее заговора с Ридольфи. Шотландцы теперь не захотят ее возвращения, даже если бы я их умоляла, а отпустить ее в никуда я не могу. Она показала, что она мне враг. Я буду вечно держать ее в заключении.
– В Тауэре?
Лицо, обращенное ко мне, непроницаемо, как у василиска.
– Я оставлю ее с вами до конца ее дней, – отвечает она. – Это будет и вашим, и ее наказанием.
Я на неверных ногах выхожу из ее приемной, прежде чем она придумает для меня проклятие страшнее, и возвращаюсь в лондонский дом. Спать я не могу. Я встаю с постели и брожу по тихим улицам. Кругом никого, кроме шлюх и шпионов, а ни те, ни другие меня нынче ночью не беспокоят.
Я дохожу до Тауэра. Толстые стены чернеют на фоне серебряной тихой реки, и тут я вижу, что вниз по течению тихо движется королевский корабль, с подвязанным для секретности штандартом. Королеве сегодня тоже не спится.
Корабль тихо входит в водные ворота, куда она однажды сама прибыла как предатель, где плакала под дождем и говорила, что дальше не пойдет. Я подхожу к решетчатой калитке в стене, привратник узнает меня и впускает. Я стою, словно призрак, в тени стены и вижу, как королева тихо входит в Тауэр. Она пришла увидеться с герцогом, со своим кузеном, с ближайшим своим родственником, накануне его смерти. Я даже не сомневаюсь, что она его помилует. Никто не сможет отправить Томаса Говарда на смерть, увидев его унижение, увидев, как от боли покрылось морщинами его красивое лицо; но возле самой двери его камеры она вдруг поворачивает назад. Она не может его видеть; она решила провести ночь под одной с ним крышей – он в своей камере, она в королевских покоях. Он даже не узнает, что она здесь, что она разделяет его мучение. Она знает, что он не спит: молится и готовится к смерти на рассвете, пишет детям, просит их беречь друг друга. Он не подозревает, что она так близко к нему, пока он готовится к смерти по ее приказу. Но она совсем рядом, не может спать, как и он, ждет рассвета, глядя в окна того же здания, слушая, как шелестит по крыше легкий дождь. Бог знает, о чем она думает; ее должно терзать сомнение, раз она решилась на подобное бдение рядом с Говардом.
Она знает, что он должен умереть. Все ее советники говорят, что она должна, скрепя сердце, отправить его на казнь. Пусть он ее кузен, пусть она его любит; он известный и признанный мятежник. Живой, он каждый день был бы воплощением предательства, до конца ее правления. Прости она его, он подарил бы каждому шпиону надежду на прощение, а как бы Сесил мог править, внушая ужас, если бы мы знали, что наша королева милостива? Англия Сесила омрачена дурными предчувствиями. Он не может позволить королеве стать доброй. Говард бросает вызов власти ужаса, нравится ему это или нет. Он должен умереть.
Но он – ее кузен, она любит его с детства. Мы все знаем и любим его. У каждого из нас есть история про то, как он гневался или шутил, про его нелепую гордость и чудесный вкус. Мы все наслаждались его щедрым гостеприимством, восхищались его прекрасными землями, верностью его слуг, нежностью, которую он питал к своим женам; я был горд тем, что зову этого человека своим другом. Все мы любим его детей, которые завтра осиротеют, еще одно поколение Говардов с разбитыми сердцами. Все мы хотим, чтобы он жил. И все же завтра я буду стоять перед эшафотом и наблюдать его казнь, а потом отправлюсь вниз по реке и скажу его кузине королеве, что он мертв.
Я думаю об этом, идя по холодной дорожке вокруг Белой башни, когда замечаю, что навстречу мне движутся две женщины. В мерцании факела я вижу королеву, за которой следует придворная дама, а за ними – стражник-йомен, который держит факел, дымящий на холоде, поднимающемся от реки.
– И вы здесь? – тихо спрашивает она меня.
Я снимаю шляпу и опускаюсь на колено на мокрый камень.
– Тоже не спится, старина? – говорит она с призрачной улыбкой.
– Не спится и тоскливо, – отвечаю я.
– И мне, – со вздохом отзывается она. – Но если я его помилую, я подпишу себе смертный приговор.
Я встаю.
– Пройдитесь со мной, – говорит она, опираясь на мою руку.
Мы медленно идем вместе по белой мощеной дорожке вдоль Тауэра, сияющего в лунном свете. Вместе мы поднимаемся по ступеням на лужайку, где стоит новый эшафот, пахнущий свежим деревом, словно сцена, ожидающая актеров.
– Будем молиться, чтобы этим все и закончилось, – говорит королева, глядя на эшафот, где сложила голову ее собственная мать. – Если вам удастся прекратить ее заговоры, Шрусбери, может статься, он будет последним, кто ради нее умрет.
Я не могу обещать. Другая королева так и будет требовать свободы, настаивая на том, что особа ее священна, теперь я это знаю, я знаю ее, эту женщину я любил и изучал годами.
– Вы ведь не казните ее? – спрашиваю я очень тихо.
Белое лицо Елизаветы, обращенное ко мне, ледяной устрашающей красотой напоминает горгону, грозного ангела. Факел за ее спиной окружает ее золотым нимбом, как святую, но дым пахнет серой. Ее образ – образ торжествующей королевы, окруженной огнем, непостижимой и тихой, – наполняет меня немым ужасом, словно она – предзнаменование, пылающая комета, предвещающая смерть.
– Она говорит, что ее особа священна, но она не священна, – тихо отвечает она. – Уже нет. Она шлюха Ботвелла и моя пленница, она больше не королева-помазанница. Простонародье зовет ее шлюхой, она сама разрушила свои чары. Она моя кузина, но, смотрите, сегодня я из-за нее убью родного мне человека. Она вынудила меня отправить мою семью на плаху. Она – женщина и королева, как я, и она сама показала мне, что женщина и королева уязвима для убийц. Она показала мне, как приставить нож к горлу королевы. Я молюсь, чтобы мне не пришлось ее казнить. Молюсь, чтобы на этом все закончилось, на моем кузене, любимом кузене. Молюсь, чтобы ей хватило его смерти. Ведь если мне посоветуют ее убить, она сама подсказала мне способ.
Она отсылает меня, слегка махнув рукой, и я с поклоном оставляю ее, придворную даму и стражника с факелом. Я выхожу из тьмы Тауэра на улицу, где еще темнее, и отправляюсь домой. Всю дорогу я слышу за спиной тихие шаги шпиона. Кто-то теперь все время за мной наблюдает. Я ложусь в постель одетым, не думая, что усну, но потом проваливаюсь в сон, и мне снится самый жуткий кошмар за всю мою жизнь. Мешанина страшных мыслей, путаница, муть, поднятая самим дьяволом; но сон этот так явственен, словно он – Видение, отблеск грядущего. Я готов поверить, что околдован. Что меня постигло проклятие предвидения.
Я стою перед эшафотом среди пэров, но к нам из внутренних покоев выводят не Норфолка, но другую изменницу – кузину королевы: мою Марию, мою возлюбленную Марию, королеву Шотландии. На ней бархатное чернейшее платье, лицо ее бледно. К волосам приколото длинное белое покрывало, в руке распятие слоновой кости, вокруг стройной талии четки. Она в черно-белом облачении, как монахиня. Она прекрасна, как в тот день, когда я впервые ее увидел, окруженную огнем, загнанную, под стенами замка Болтон.
Я смотрю, как она снимает верхнее платье и отдает его служанке. По толпе в большом зале проходит ропот, потому что нижнее платье на ней алого шелка, цвета облачения кардинала. Я бы улыбнулся, не прикуси я губы, чтобы они не дрожали. Она выбрала платье, которое для протестантского общества как пощечина, она говорит им, что она и в самом деле блудница багряная. Но в остальном мире, в мире папистов, выбор цвета будет понят совершенно иначе. Алый – цвет мученичества, она идет на плаху, одевшись как святая. Она провозглашает себя святой, которая умрет за веру, а мы, осудившие ее, собравшиеся присутствовать при ее казни, мы – враги самого неба. Мы вершим дело Сатаны.