В палате
Я лежала в больнице на сохранении. Молодые женщины в моей палате разговаривали сутками, и только я молчала. Разговоры были в основном такие: «Одни чурки кругом, неруси, и на отделении тоже», «На первом этаже – бомжи, наркоманы, хоть бы они все сдохли», «У всех мужчин-гинекологов что-то не то или с психикой, или с ориентацией, иначе зачем бы они выбрали такую работу», «Я не люблю кошек, у меня была кошка – я её выгнала». Пришло известие о смерти Дениса Вороненкова, о котором я до той поры ничего не знала, – у девушек было бурное ликование. Прямо вот в больничной палате беременным женщинам было до этого дело, и они бурно радовались. Я молча лежала, ела шоколадные конфеты из тумбочки, читала книгу. Я смотрела на жухлую, как небо, дождь и выщербины в асфальте, траву в окне, на провода, трубы и подъёмные краны вдали. Мёртвые приходили на ум. Стоял март, и прямо под окном было трамвайное кольцо и чёрные ямы под дождём во дворе. За стеной третьи сутки плакала соседка. Вскоре меня выписали под весенний снег, и я поехала с кольца на трамвае по Бухарестской.
Как меня ошибочно приняли за суицидницу
Когда я была беременна, у меня обострились, как бы это помягче сказать, психические проблемы. В частности, я стала очень бояться заразиться чем-то через кровь. И для меня очень остро встал вопрос зубных щёток. Вопрос этот состоял в том, видна ли на цветных зубных щётках кровь, ведь вдруг кто-нибудь придёт ко мне в гости, почистит зубы моей зубной щёткой, на ней останется кровь, я её не замечу, тоже почищу зубы и заражусь. Эти мысли очень меня мучили, и я решила провести эксперимент: я взяла бритву, порезала себе руку, чтобы добыть кровь, и измазала этой кровью разные зубные щётки, чтобы понять, видна на них кровь или нет. Кровь была видна. На специально купленной с этой целью чёрной зубной щётке трудно было сразу понять, что это кровь, но видно было, что она в чём-то измазана, щетина стала ещё темнее в этих местах. В общем, эксперимент прошёл удачно. А вот потом я зачем-то показала порезанную руку Гоше, и он залил мне порез йодом, приложил вату и забинтовал. Этого делать было нельзя, образовался страшный огромный химический ожог. С ним я поехала встречать Новый год в Выборг, а сразу после Нового года мы вернулись и отвезли меня в травмпункт. То, что травматолог увидел на моей руке, вызвало у него некоторые вопросы. Там был этот идиотский химический ожог от йода, свежий глубокий порез бритвой и рядом куча старых шрамов от порезов, оставшихся с юности. При всём этом я была с уже заметным беременным животом. В общем, видочек. Травматолог решил, что я суицидница или режу себя из какой-то аутоагрессии. В данной ситуации я не стала с ним спорить. Не могла же я ему сказать, что порезала себя потому, что мне надо было провести эксперимент – измазать кровью зубные щётки, чтобы понять, заметна она на них или нет. Всё- таки суицид, аутоагрессия и всё такое – это какие-то более понятные в среднем вещи, а про эксперимент с зубными щётками уже вообще что-то запредельное. И так хотели меня к психиатру направить, но пожалели, потому что я с пузом, да и дело сразу после Нового года было, а в это время все бесятся, там весь коридор был из в мясо избитых пьяных людей. Один, шатаясь, держал в руках свой выбитый глаз, у другого был сломан нос – народ отмечал праздники по своему обыкновению. В общем, обработали мне ожог, велели через день приходить на перевязки и отпустили.
Барабан
Музыкального слуха у меня, как известно, не было и нет. Поэтому в детстве моим инструментом был барабан. Взрослые сочли, что уж с ним-то я справлюсь. Я ходила и барабанила, но долго мне это делать не разрешали – у бабушки начинала болеть голова.
Барабан для меня – инструмент из Зазеркалья, из детского стишка про Льва и Единорога, которых под барабан прогнали за порог. Барабану должны сопутствовать королевская конница и королевская рать, бой за корону, угощение Льва и Единорога пирогом.
Мой первый парень, пятнадцатилетний Ромка, кстати, был барабанщиком: у ребят была своя рок-группа, которая собиралась у него на чердаке. Когда я выросла и потеряла все мыслимые работы, я и сама стала отставным барабанщиком при козе, как это шуточно называют.
Бревно
Я – бревно. Можно сказать точнее: женщина- бревно, но я не очень-то люблю называть себя женщиной. Я – бревно, потому что предпочитаю лежать как бревно там, где требуется двигаться. Мне лень двигаться.
Самые прекрасные девушки – мёртвые невесты и мёртвые царевны. Сама я похожа скорее на мёртвую панночку. Иногда на фотографиях друзей с каких-то мероприятий или встреч на заднем фоне можно разглядеть какую-то неопределённую чёрную кучу – это я валяюсь.
Когда между мной и Гошей ещё ничего не было и мы были просто отдалёнными приятелями, он как-то написал в фейсбуке комментарий к моей фотографии. На этой фотографии я вся бледная в чёрных одеждах валялась на траве и тянула к кому-то невидимому руки. Гоша написал: «Некрофильненько».
Теперь его уже давно достала моя манера валяться, да что поделаешь: просто, когда я была младенцем, домовые выкрали меня и вместо меня подсунули маме бревно. С тех пор прошло много лет, и что только ни делали с бедным бревном за эти годы, и что только его ни заставляли делать – до чего же оно устало, бедное, только и ищет, где бы полежать.
На спине
В детстве я боялась падать на спину, потому что тогда ты вдруг перестаёшь видеть мир и видишь целое небо. Если я всё-таки падала на спину, я в это небо проваливалась и могла бы никогда не вернуться, если бы меня тут же не поднимали. Поэтому я очень хорошо понимаю, как князь Андрей лежал там под Аустерлицем. Как-то раз перед сном я ощутила вибрации – это часто со мной случалось и предшествовало переживанию выхода из тела, – но в этот раз у меня вдруг возникло чувство полёта в какую- то огромную чёрную бездну. Я почувствовала, что сейчас моё маленькое эго растворится в ней, испытала ужас и изо всех сил стала сопротивляться этому полёту и растворению. Страшным усилием воли мне удалось это прекратить. И самыми большими и настоящими, манящими и пугающими мне кажутся вещи, размыкающие мою субъективность вплоть до того, что угрожают мне полным растворением: бездна, стихия, музыка, абсолютная реальность, любовь, небытие. Когда встречаешься с чем-то таким – как будто падаешь на спину, в то детское целое небо. И чувствуешь себя немножко жуком, упавшим на панцирь и судорожно дёргающим лапками, не в силах перевернуться обратно. Но тут появляется чья-то добрая рука, переворачивает тебя обратно, и ты снова деловито ползёшь по своим делам, как будто ничего не было.
Первое слово
Я знаю, что было так: однажды камень на дне болота в мировой ночи заговорил. В нём родилось первое, скрипучее и невнятное, глухое и дремучее слово. Отрезанная голова ответила ему. Загорелся костёр, на который сошлись живые и мёртвые, звери и птицы, травы и люди. Так начался разговор всех со всеми, разговор-обещание, направленное туда, где все и всё живо.
Кровь сердца
В своей жизни я слышала некоторое количество советов о том, как надо писать. Они у меня в одно ухо входили, в другое выходили. Запомнилась мне только прочитанная в детстве новелла Пауля Хейзе – «Сказка о крови сердца». Это была история про молодого поэта Ганса, его друга Фантазуса и прекрасную циркачку, в которую Ганс трагически влюбился. Из этой сказки-новеллы мне запомнилась идея, что писать надо кровью сердца. Пожалуй, это и осталось единственным, что показалось мне стоящим из того, что я слышала о том, как надо писать. Потом я поняла, что многие люди не очень-то различают, что написано кровью сердца, а что нет, что это различение – редкий дар, да и не для всех это важно. Наша способность это видеть ограничена, и материя это недоказуемая, не подходящая для споров и оценочных суждений. Тем не менее мне интересны именно те, в чьих произведениях я смогла увидеть и узнать эту кровь сердца. Кровь сердца в моём восприятии – не выстраданность, не опыт, это скорее другая материя, не от мира сего, которая должна наполнить произведение, чтобы оно ожило. И чтобы эта другая материя излилась – что- то должно случиться, какая-то «анатомическая» целостность сердца (да и есть ли она?) должна быть нарушена. И когда я встречаю что-то кровью сердца созданное – я испытываю какое-то узнавание не от мира сего и чувствую, что вот это – живое, и я живая, и всегда испытываю параллельно какую-то грусть и жалость, потому что понимаю, что для того, чтобы это было создано, – должна была пролиться незримая кровь, и всё подлинно прекрасное кажется мне величественным и жалким одновременно.
Иллюзии
Дедушку я в своей жизни уважала больше всех людей. Но про загробную жизнь он иногда говорил что-то очень для меня странное. Когда я была маленькой, дедушка говорил мне, что Бог – это космический разум, и с этим всё было хорошо. А в последние годы дедушка несколько раз говорил мне, что, возможно, после смерти человек оказывается в иллюзиях. Если он был хороший человек, то ему кажется, что он жив, близкие рядом, всё хорошо, а если был негодяем – ему видятся всякие мучения, которые с ним происходят. Но это всё иллюзии, которые ему зачем-то посылают. Сам дедушка хотел бы быть сохраняющей свою индивидуальность частью Космического разума и служить Богу, чтобы перед ним там, в Космосе, ставились разные задачи, и он бы помогал их решать. Но вот эта тема с иллюзиями казалась мне просто ужасной. Я думала, что всё ровно наоборот и если есть загробная жизнь, то это должна быть истинная реальность, по сравнению с которой наша земная жизнь скорее иллюзия. Типа что здесь мы видим как через тусклое стекло, гадательно, а там увидим поистине. Но дедушка несколько раз мне эту странную телегу про иллюзии повторял, и она меня пугала. Я стала её лучше понимать, про- анализировав свой опыт занятий осознанными снами – созданием и уп