Уилл пока не обвиняет меня прямо, но я чувствую упрек в невысказанных словах. Он осуждает меня молча. Думает, что Отто пронес нож в школу по моей вине, потому что я не предложила нашему четырнадцатилетнему сыну разумной альтернативы.
Отто не убийца. Он никогда не сделал бы больно этим ребятам. Он просто испуганный мальчик, у которого куча проблем. Это совсем другое.
— Уилл, мне страшно, — признаюсь я.
— Я знаю, Сэйди, — голос мужа смягчается. — Нам обоим страшно.
— Я должна передать полотенце полиции. Мы не имеем права прятать его. — Голос дрожит, я едва не плачу.
Лишь тогда Уилл смягчается — из-за моего тона. Он понимает: мне не по себе.
— Ладно. Я отменю сегодняшние занятия, как только доберусь до кампуса. Буду дома через час. Не трогай пока полотенце.
И добавляет уже мягче:
— Мы вместе навестим офицера Берга. Вместе поговорим с ним. Подожди, пока я вернусь.
Повесив трубку, иду в гостиную — ждать. Опускаюсь на бархатистый диван и вытягиваю ноги. Если закрою глаза, то, наверное, усну. Сказываются тревога и усталость. Чувствую себя истощенной. Глаза закрываются сами собой.
И тут же распахиваются.
Меня пугает шум у входной двери — она содрогается.
Твержу себе, что это просто ветер.
Но затем раздается скрежет ключа в замке.
После нашего с Уиллом разговора прошло минут десять-пятнадцать, не больше. За это время он только-только добрался до материка, не говоря о том, чтобы дождаться, пока выйдут все пассажиры, и сесть на обратный рейс. Он не успел бы ни доплыть до острова, ни добраться домой от причала.
Это не Уилл. Кто-то другой.
Я медленно отодвигаюсь от двери, ища, где спрятаться. Но не успеваю сделать и пары шагов, как дверь резко распахивается и отлетает назад от резинового ограничителя. В прихожей появляется Отто. Рюкзак на плече, волосы припорошены снегом. Он весь белый от снега. Щеки покраснели от холода. Кончик носа тоже красный, все остальное бледное.
Сын захлопывает за собой дверь.
— Отто, — выдыхаю я, застыв на месте и прижав руку к груди. — Что ты здесь делаешь?
— Заболел.
Да, он выглядит осунувшимся, но не факт, что больным.
— Из школы никто не звонил. — По идее, школьная медсестра должна была позвонить и сообщить, что мой сын заболел, после чего я поехала бы за ним. Но этого не было. — Медсестра просто отправила тебя домой? — Я злюсь, что она позволила ребенку уйти из школы посреди учебного дня, и в то же время мне страшно: меня тревожит выражение лица Отто. Сын не должен быть сейчас дома. Почему он здесь?
Отто заходит в комнату.
— Я не отпрашивался. Просто ушел.
— Ясно. — Чувствую, как мои ноги сами отступают на дюйм.
— На что ты намекаешь? Я же сказал, что заболел. Ты мне не веришь?
Такой враждебный тон… это совсем не похоже на Отто.
Сын смотрит на меня, стиснув зубы и выпятив подбородок. Приглаживает волосы ладонями и сует руки в карманы джинсов.
— И что у тебя болит? — Я начинаю чувствовать тяжесть в животе.
Отто делает еще шаг навстречу.
— Горло.
Его голос совсем не хриплый. И он не прижимает руку к горлу, как делают, когда оно болит. Хотя, возможно, говорит правду. Сейчас у многих фарингит или грипп.
— Отец скоро приедет, — зачем-то выдавливаю я.
— Нет, — голос сына леденяще-спокоен. — Папа на работе.
— Он отменил занятия. — Я снова отступаю назад. — Возвращается домой. Скоро будет здесь.
— Почему?
Я продолжаю незаметно пятиться и упираюсь спиной в каминную полку. Вру Отто, что Уилл тоже чувствует себя неважно:
— Он поехал назад, как только добрался до материка. — Я смотрю на часы. — Должен быть дома с минуты на минуту.
— Нет, его не будет, — говорит Отто тоном, не терпящим возражений.
Делаю глубокий вдох и медленный выдох.
— Ты о чем?
— Паромы задерживаются из-за шторма. — Он снова откидывает рукой волосы.
— А ты как добрался?
— Мой паром ушел последним.
— А…
Теперь мы заперты наедине, пока не восстановится сообщение с материком. Сколько времени это займет? Странно, почему Уилл не позвонил и не сказал о задержке паромов. Правда, мой телефон в другой комнате… Я не услышала бы звонок.
В этот момент дом сотрясается от порыва ветра. Все дрожит. Лампа на столе мигает. Я задерживаю дыхание, ожидая, что в комнате вот-вот станет темно. В окна проникает немного света, но их заметает снегом, и разглядеть что-нибудь все труднее. Мир снаружи становится темно-серым. Собаки лают.
— Хочешь, посмотрю горло?
Отто не отвечает. Я достаю фонарик из сумки в прихожей и подхожу к нему. Когда мы рядом, сразу заметно, что он выше меня — вымахал чуть ли не за одну ночь. И теперь смотрит на меня сверху вниз. Отто не отличается крепким телосложением — он скорее долговязый. Запах как у любого подростка: в пубертатный период у них выделяются гормоны вместе с по́том. И все-таки Отто красив. Вылитый Уилл, только моложе и худощавее.
Протягиваю руку и щупаю его лимфатические узлы. Они увеличены. Возможно, сын в самом деле болен.
— Открой рот пошире, — приказываю я.
Поколебавшись, Отто подчиняется, хоть и открывает рот еле-еле: у меня едва получается заглянуть внутрь.
Свечу фонариком и вижу красное воспаленное горло. Щупаю его лоб, ища признаки жара. Вспоминаю вдруг, как Отто простыл то ли в четыре года, то ли в пять. Тогда я проверяла температуру более точным способом — не рукой, а губами. Когда-то одного быстрого поцелуя в лоб хватало, чтобы определить, заболели мальчики или нет. К тому же они так безвольно и беспомощно лежали в моих объятиях, желая, чтобы с ними понянчились… Те времена давно прошли.
Внезапно Отто крепко сжимает мое запястье. Быстро отдергиваю руку, но у него сильная хватка — я не могу высвободиться.
Роняю фонарик. Батарейки катятся по полу.
— Отто, ты что делаешь? Отпусти! — кричу я, отчаянно пытаясь высвободиться. — Мне больно!
Но он не отпускает.
Поднимаю взгляд: сын смотрит на меня. Сегодня его глаза скорее карие, чем голубые, и скорее грустные, чем злые.
— Никогда тебя не прощу, — шепчет он, и я перестаю сопротивляться.
— За что, Отто? — выдыхаю я, по-прежнему думая о полотенце и кулоне.
Свет снова мигает. Замерев, я жду, что он совсем погаснет. Взгляд останавливается на лампе. Жаль, мне нечем защищаться. У лампы керамическое основание — красивое, блестящее, прочное. И достаточно тяжелое, чтобы им можно было причинить вред, но не настолько, чтобы его было трудно поднять. Однако до лампы футов шесть — не дотянуться. К тому же я не уверена, что смогу схватить ее и ударить тяжелым концом по голове родного сына. Даже в порядке самообороны.
Кадык на шее Отто ходит ходуном.
— Ты знаешь, о чем я, — он с трудом сдерживает слезы.
Качаю головой:
— Нет, не знаю.
Впрочем, через секунду я понимаю, что он имеет в виду. Отто никогда не простит, что я не заступилась за него в тот день в кабинете директора. Что не подыграла его лжи.
— О твоем вранье! — кричит он, теряя самообладание. — О ноже!
— Я никогда не врала.
Мне хочется добавить, что врал именно Отто, но обвинять его сейчас — не лучшая идея. Вместо этого я говорю другое:
— Если б ты пришел ко мне, я помогла бы тебе. Мы бы всё обсудили и нашли выход.
— Я же приходил, — обрывает он меня дрожащим голосом. — Приходил к тебе. Ты единственная, кому я рассказал.
Стараюсь не думать о том, что Отто открылся мне, рассказав, что творится в школе, а я небрежно отмахнулась. Пытаюсь вспомнить этот момент, как пыталась каждый день и каждую ночь после того происшествия с ножом, но опять не получается. Что я делала, когда Отто рассказывал мне об издевательствах? Чем была так занята, что не обратила внимания на его слова, что ребята в школе обзывают его, засовывают в шкафы и макают головой в унитаз?
— Отто, — бормочу я, стыдясь, что не поддержала сына в самое трудное время, — если я не слушала тебя… если не обратила внимания… Мне очень жаль.
Я начинаю рассказывать, как в те дни на меня навалилось много работы, я была усталой и подавленной. Хотя это слабое утешение для четырнадцатилетнего мальчика, который нуждался в материнской поддержке. Я не оправдываю свое поведение. Это было бы неправильно.
Не успеваю продолжить, как сын перебивает меня. И сообщает подробности, которые я раньше никогда не слышала. Что он рассказал мне об издевательствах ночью, на улице. Не мог заснуть, пошел искать меня и нашел сидящей на пожарной лестнице нашего дома, прямо за кухонным окном — одетой во все черное и курящей сигарету.
Какая нелепость…
— Отто, я не курю, ты же знаешь. А что касается высоты…
Я трясу головой и вздрагиваю. Продолжать незачем: Отто и так знает, что у меня акрофобия[48].
Когда мы жили в Чикаго в районе Принтерс-Роу на шестом, самом верхнем, этаже, я никогда не пользовалась лифтом — только пешком. Никогда не выходила на балкон, где Уилл по утрам пил кофе и наслаждался прекрасными видами на город.
— Иди ко мне, — не раз звал он, озорно подмигивая, и тянул меня за руку. — Со мной ты будешь в безопасности. Ведь со мной ты всегда в безопасности, да?
Однако я ни разу не поддалась на уговоры.
— Но ты была там, — заявляет Отто.
— И как ты узнал меня среди ночи? Как вообще заметил?
— По огоньку зажигалки.
Но у меня нет зажигалки — я не курю.
Тем не менее я замолкаю. Пусть продолжает.
Отто рассказывает, что вылез в окно и сел рядом со мной. Что прошло много недель, прежде чем он собрался с духом и рассказал мне обо всем. Что я впала в ярость — была просто вне себя от гнева.
— Мы собирались мстить. Составили список самых лучших способов…
— Лучших способов чего?
— Убить их, — отвечает Отто как само собой разумеющееся.
— Кого — их?
— Ребят в школе.
Всех. Потому что даже те, что сами не издевались, все равно смеялись над ним. И той ночью мы с Отто решили: надо избавиться от всех. Я бледнею. Продолжаю поддакивать сыну только по одной причине: мне кажется, это как-то успокаивает его.