Дверь открывается и закрывается. Полицейский с кем-то говорит. Они ничего не нашли и теперь обыскивают наш дом, потому что Уилл дал согласие…
— Доктор Фоуст? Доктор Фоуст?
Меня трясут за плечо.
Когда я открываю глаза, на меня таращится какой-то старичок. У него текут слюни. Смотрю на часы, затем на свою рубашку. Голубая пижамная рубашка застегнута — вот же занудство — на все пуговицы так, что меня тошнит. Дышу с трудом. Расстегиваю три верхние пуговки, впуская в грудь немного свежего воздуха.
— Здесь чертовски жарко, — замечаю я, обмахиваясь. Перехватываю взгляд старичка: он пялится куда-то в сторону моей ключицы.
— С вами всё в порядке? — спрашивает старичок. У него такое выражение лица, словно он озадачен увиденным. Брови насуплены. Старичок протирает глаза — убедиться, что ему не мерещится, и повторяет вопрос. По-моему, уместнее спросить, всё ли в порядке с ним — он явно встревожен гораздо сильнее меня, — но мне, в общем-то, на него наплевать. Потому я спрашиваю другое:
— А почему вы решили, что не всё в порядке?
— Ну, вы выглядите какой-то… растерянной. Так всё в порядке? Могу принести воды, если не хотите кофе.
Гляжу на стаканчик с кофе передо мной. Это не мой.
Старичок молча смотрит на меня.
— Да, конечно, — соглашаюсь я на предложение принести воды. Накручиваю локон на палец и озираюсь. Обычная унылая комната: стол и четыре стены. Ничего особенного, смотреть здесь не на что, и совершенно непонятно, где я. Никаких зацепок, кроме этого старичка в форме передо мной. Явно полицейский.
А потом я замечаю фотографии рядом на столе.
— Да. Принесите мне воды.
Он уходит, вскоре возвращается и ставит передо мной на стол графин с водой.
— Итак, расскажите, что произошло, когда вы повели собак на прогулку.
— Каких собак? — спрашиваю я. Мне всегда нравились собаки. Людей ненавижу, а вот собак обожаю.
— Ваших собак, доктор Фоуст.
Я смеюсь от души. То, что он перепутал меня с Сэйди, нелепо, смехотворно и даже оскорбительно. Мы совершенно не похожи: разный цвет волос, глаз, большая разница в возрасте. Сэйди старая, а я — нет. Он что, совсем слепой?
— Будьте добры, не оскорбляйте меня, — отвечаю я, заправляя локон за ухо.
— Прошу прощения? — Полицейский выглядит ошеломленным.
— Я же сказала: не оскорбляйте меня.
— Мне очень жаль, доктор Фоуст. Я…
Но я сразу же прерываю его: терпеть не могу, когда меня называют Сэйди или доктор Фоуст. Сэйди повезло бы быть мной, но Сэйди — не я.
— Хватит меня так называть, — огрызаюсь я.
— Не хотите, чтобы я называл вас доктор Фоуст?
— Да.
— Тогда как мне к вам обращаться? Просто Сэйди?
— Нет! — возмущенно трясу головой. — Обращайтесь ко мне по имени.
Полицейский прищуривается:
— У меня сложилось впечатление, что вас зовут Сэйди. Сэйди Фоуст.
— Значит, вы ошиблись.
Он уставился на меня.
— Если вы не Сэйди, то кто же?
Я протягиваю ему руку и представляюсь Камиллой. Его ответное рукопожатие вялое и холодное. Затем полицейский оглядывается по сторонам и спрашивает, где же Сэйди.
— Сэйди здесь нет. Ей пришлось уйти.
— Но она же была здесь.
— Да, а теперь ее нет. Осталась только я.
— Простите, но я не совсем вас понимаю.
Он снова спрашивает, всё ли в порядке, нормально ли я себя чувствую, и советует выпить воды.
— Я прекрасно себя чувствую, — отвечаю я и осушаю стакан одним большим глотком. Чувствую жажду и жар.
— Доктор Фоуст…
— Камилла, — напоминаю ему и ищу взглядом часы, чтобы понять, сколько сейчас. Сколько времени я потеряла.
— Хорошо. Значит, Камилла.
Он показывает мне одну из фотографий со стола — ту, где лежит ее труп в луже собственной крови с вытаращенными глазами.
— Вам это о чем-нибудь говорит?
Я молчу. Рано выпускать кота из мешка.
Сэйди
Сижу в одиночестве. В какой-то комнате. На стуле. У стены. Здесь почти ничего нет: голые стены, пара стульев и запертая дверь. Я знаю, что она заперта, потому что уже пробовала выйти. Пыталась повернуть ручку, но тщетно. Стучала, колотила, звала на помощь — все напрасно. Никто не появился.
И вдруг дверь берет и распахивается. В комнате появляется женщина с чашкой чая в одной руке и «дипломатом» в другой. Подходит ко мне, ставит «дипломат» на пол и усаживается на стул напротив. Она не представляется, но начинает говорить так, словно мы знакомы. Как будто мы уже встречались.
Она задает бесцеремонные вопросы личного характера. Я ощетиниваюсь, стараюсь уклониться от ответов и ломаю голову, зачем она расспрашивает про мою мать, моего отца, мое детство и какую-то незнакомую женщину. Никогда не встречала никого по имени Камилла. Однако незнакомка смотрит на меня и явно не верит. Она считает, что я знаю эту Камиллу.
И рассказывает небылицы про меня и мою жизнь.
Я волнуюсь и сержусь.
Спрашиваю, откуда ей известно про меня то, чего я сама не знаю. За этим явно стоит офицер Берг: еще минуту назад он допрашивал меня в той крохотной комнатке, а теперь я здесь. Правда, я понятия не имею, сколько сейчас времени, какой сегодня день и что случилось в промежутке. Как я оказалась в этой комнате, на этом стуле? Сама пришла, или они накачали меня наркотиками и притащили?
По словам женщины, у нее есть все основания полагать, что я страдаю диссоциативным расстройством идентичности. Что альтернативные личности — она называет их альтерами — периодически захватывают контроль над моим сознанием и поведением. Женщина говорит, что они управляют мной.
Делаю глубокий вдох и собираюсь с мыслями.
— Это невозможно. Не говоря о том, что это совершенно нелепо. — Я взмахиваю руками. — Это все офицер Берг, да?
Начинаю злиться, терять самообладание. Неужели Берг готов на что угодно, лишь бы повесить на меня убийство Морган Бейнс?
— Это непрофессионально, неэтично и незаконно с его стороны, — огрызаюсь я. И спрашиваю, кто тут главный, чтобы потребовать встречи с ним или с ней.
Женщина не отвечает ни на один мой вопрос и продолжает:
— Вы ведь время от времени отключаетесь, доктор Фоуст? Бывает так, что проходит полчаса или час, которые вы потом не можете вспомнить?
Не могу этого отрицать, хотя и пытаюсь: уверяю, что ничего подобного не было. Правда, я совсем не помню, как очутилась здесь.
В помещении нет окон. Невозможно определить время суток. Но я вижу время на циферблате часов женщины, хоть он и перевернут. Сейчас два пятьдесят. Дня или ночи? В любом случае это неважно, потому что я точно помню: я пришла в центр общественной безопасности часов в десять-одиннадцать. Значит, прошли или четыре, или шестнадцать часов, которые я не могу вспомнить.
— Вы помните, как говорили со мной сегодня? — спрашивает женщина. Я не помню. Но все равно отвечаю «да» и добавляю, что хорошо помню этот разговор. Но я никогда не умела лгать.
— Это не первая наша беседа, — сообщает женщина. Я уже поняла это по ее вопросам. Впрочем, это не означает, что я ей верю. Что она не выдумала все это.
— Но в прошлый раз я говорила не с вами, доктор, а с женщиной по имени Камилла.
И она описывает живущих внутри меня молодую напористую болтушку Камиллу и замкнутую девочку.
В жизни не слышала большей чепухи.
По ее словам, девочка не особо много говорит, зато любит рисовать. Камилла и ребенок сегодня вместе кое-что нарисовали. Женщина достает рисунок из «дипломата» и протягивает мне.
Вот оно, расчлененное тело, женщина, нож, кровь — на этот раз карандашный набросок в блокноте. Дело рук Отто. То самое изображение, которое я находила по всему дому.
— Это нарисовала не я, а мой сын, — возражаю я. Но женщина отвечает «нет».
У нее своя теория по поводу этого рисунка: его автор — мой альтер, ребенок внутри меня. Я громко смеюсь над нелепостью утверждения. Если это сделал какой-то внутренний альтер, значит, она считает, будто это нарисовала я. Что я разбросала рисунки на чердаке и в коридоре, а потом сама же их нашла.
Но я ничего не рисовала. Иначе я помнила бы это.
— Я это не рисовала.
— Конечно, не рисовали, — соглашается женщина. На долю секунды кажется, что она верит мне. До ее следующих слов: — Не конкретно вы. Не Сэйди Фоуст. При диссоциативном расстройстве личность раскалывается на несколько. И у каждой формируется своя идентичность с выдуманным именем, внешностью, полом, возрастом, почерком, манерой речи и так далее.
— И как же зовут эту девочку? — бросаю я вызов. — Если вы разговаривали и рисовали с ней, то должны знать ее имя.
— Я не знаю, Сэйди. Она застенчива. Чтобы завоевать ее доверие, понадобится время.
— Сколько ей лет?
— Шесть.
Женщина рассказывает, что девочка любит рисовать и раскрашивать, а еще играть в куклы. У нее есть любимая игра — женщина участвовала в ней, чтобы побудить девочку открыться. Она назвала это игровой терапией. Они взялись за руки и бегали кругами прямо здесь, в этой комнате. А потом резко замерли, словно статуи, когда голова сильно закружилась.
— Девочка называла это игрой в статую.
В статую — потому что обе стояли, как статуи, пока одна из них не потеряла равновесие и не упала. Пытаюсь представить картину: девочка и женщина вместе бегают кругами. Вот только девочка — альтер, и, если верить всему сказанному, это никакая не девочка, а я сама.
Краснею от одной мысли, что я, тридцатидевятилетняя женщина, могла держаться за руки и кружиться по комнате с другой взрослой женщиной. И замирать как статуя. Что за абсурд… Не могу принимать это всерьез.
Пока не вспоминаю слова Тейта:
«Поиграем в статую, поиграем в статую!»
Это задевает меня за живое.
«Мама — врунья! Ты знаешь эту игру».
— У страдающих диссоциативным расстройством в среднем около десяти альтеров, — сообщает собеседница. — Иногда больше или меньше. Бывает, доходит до сотни.