Иначе Польша в ближайшие годы будет раздавлена до основания и, как самостоятельное государство, погибнет навсегда.
Париж, 17 (30) сентября 1921 г.[363]
Многоуважаемый Владимир Львович,
Я был у Вас четвертого дня, но Вы были заняты с кем-то и я передал то, что хотел сказать Вам, В. В. Топорову[364]. Дело в том, что я в большой нужде и потому прошу Вас чрезвычайно уплачивать мне то, что Вы должны мне, хотя бы по малым частям, хотя бы по 200, по 100 франков в месяц. Такая сумма при большом денежном обороте, который имеет всякая газета не только в месяц, но и в сутки, — совершенный грош — почти 3 франка в день. Ведь как-никак, а газета все же существует и все же кое-что платит прочим сотрудникам, даже и тем, которые не на жалованье, — например Яблоновский[365], Куприн, — а я почему-то в такой немилости, что мне даже отказали в печатании моего объявления о моей книге, каковое я просил ставить в счет уплаты долга мне: поставили раз — и конец, меж тем как в газете идут буквально круглый год, буквально каждый день большие бесплатные объявления даже тех, кто совсем чужой газете.
В надежде, что Вы помните о моей просьбе,
С совершенным почтением
Ив. Бунин
Сремски Карловцы, 27 июня 1922 г.
Глубокоуважаемый Владимир Львович,
сегодня в Белграде получен № 565 «Общего дела». Ознакомившись с ним, я спешу горячо поблагодарить Вас за нравственную поддержку Армии и неизменную защиту ее интересов.
«Общее дело» осталось верным своим боевым лозунгам и по-прежнему является доблестным авангардом антибольшевистской печати.
Оно не устает смело и громко изобличать большевиков и иже с ними и призывать эмигрантские круги к единению в общей борьбе с врагом Родины.
Не могу, однако, не остановиться на некотором недоумении, вызываемом Вашей передовицей «Все — против большевиков».
Призывая всех на борьбу с большевиками, Вы пишете: «Нам нужен один антибольшевистский фронт от левых демократов до Национального комитета».
Таким образом, Вы оставляете в стороне монархистов, между тем как они, несмотря на отличие их политической идеологии от указанных группировок, являются несомненно элементами антибольшевистскими.
Предложенный Вами единый фронт, не обнимая собой все зарубежные антибольшевистские силы, естественно, рождает наряду с ним другой антибольшевистский фронт — от Национального комитета до правых монархистов.
Получается вместо желаемого объединения вредящее делу разъединение.
Мне думается, мы должны всемерно стремиться к действительно общему сплочению, и это не так уж безнадежно.
Объединения, имевшие ныне место в Константинополе, Белграде и Финляндии, тому пример.
Хочу думать, что в конце концов к этому придет и Париж.
Единодушный протест русской прессы и русской общественности побудил наконец болгарское правительство, хранившее до сих пор упорное молчание, к официальным разъяснениям.
В номере «Le Temps» от 21‐го июня появилось официозное сообщение Бюро болгарской прессы. «La question de L’ armée Wrangel», исполненное от начала до конца сознательной намеренной лжи[366].
Необходимо выступить с энергичным опровержением и требовать представления доказательств и всестороннего расследования, которого, пока безуспешно, домогались я в письме моем к Председателю Совета министров, русские общественные организации и часть русской прессы.
Прошу Вас принять уверения в истинном моем уважении и преданности.
[Подпись]
Брюссель, 11 декабря 1925 г.
Многоуважаемый Владимир Львович!
В январе перешлю газеты по адресу, который Вы укажете[367].
Относительно разлада среди русской зарубежной интеллигенции так было и так, вероятно, будет и впредь. Мне этот вопрос знаком близко: за время 1–1/2 годового правления я наблюдал множество попыток к объединению на почве «реальной национальной политики», и все они кончались ничем. Не было искренности или катехизис мешал.
Одно из двух: либо мы недозрели, либо время еще не приспело.
C удовольствием повидаюсь и побеседую с Вами, когда судьба приведет встретиться. Только поднимаюсь я с места очень редко.
Уважающий Вас А. Деникин
Прага, 29 сентября 1936 г.
Дорогой Злец, Владимир Львович!
Я бы тоже хотела с Вами здорово поругаться (на почве: «я — революционер…»). Но в то же время совместно вспомнить — без ругни, а с горячим сердцем — старое… Старое… Вас. Дорогого мне Василия Яковлевича]…[368] И те времена, те времена, которые к большевизму привели непосредственно и прямой дорогой. Нет, дорогой Злец, нам с С[ергеем] Н[иколаевичем][369] не место в Национ[альном] комитете. Хотите знать интимную (только нашу причину)? сторону дела? Да Вы, как исследователь русской революции, должны бы и могли бы ее знать. Вот в чем она состоит. С самых юных лет и он, и я (14-ти лет — в Саратове) попали в левые революционные кружки. И с этих же лет стали с ними, с революционерами, бороться там, внутри их гнезд. Не знаю, кто в нас с С[ергеем] Н[иколаевичем] всадил внутреннюю культуру. У него она еще понятна: сын очень умной, очень культурной матери. А я, я росла беспризорная, в больших тяжестях жизни из‐за семейной трагедии матери и отца (отец застрелился). Но — оба мы были влюблены в культуру, в знание, в честность познания, в мораль и в прочие глупости, с теперешней точки зрения. И вот с этой-то вышки культуры, на кот[орой] мы себя мнили, нам обоим революционная среда была глубоко противна. Ложь, провокация, цель оправдывает средства, и — оазисы (только оазисы) настоящего геройства. Мы ведь лично и глубоко, и хорошо знали многих революционеров. Очень хорошо знали Плеханова, Чернова и прочих столпов двух основных русских направлений. Прочтите переписку Плеханова… И Вы поймете, почему мы выскочили оттуда, как ошпаренные. Не вскочили и в другое направление. Там, по-моему, было еще хуже. Так и жили, неприкаянные, до Союза Освобождения. Здесь среда была иная: можно было «делать революционное дело», не боясь продать черту душу, т. е. замараться какой-либо грязью от «партийной диктатуры». Это было единственное светлое пятно в нашей политической карьере: работали, как Вы знаете, вовсю. В то же время, по своей жизни, мы хорошо знали политическую жизнь, психологию этого класса даже в его высоких этажах, в к[онституционно]-д[емократической] партии. Знали и русскую буржуазию. Пришли к выводу: эта среда нам чужда по духу, по целям, по навыкам, по непониманию истинных задач демократии. От этого пришли к другому решению: среда революционеров нам неизмеримо ближе, несмотря на все ее отрицательные стороны. Если демосу русскому суждено подняться и привести Россию к демократии, то эта среда сделает это, а не иная. Пройдет она через грязь и через кровь. Но ведь и революционеры подполья проходили через это: таков удел. Но мы все же останемся до конца жизни демократами и с демократией. Это определило нашу позицию по отношению к белому движению и к тому, что мы остались в России, не сгибая голов, каждую минуту эти головы рискуя потерять. О грязи их поведения, совершенно не стесняясь, говорили и Менжинскому[370], и Каменеву[371] и другим б[ольшеви]кам того времени. Отказались разговаривать (как кооператоры) с Лениным, когда он в 1921 г. хотел устроить банкет со старыми общественными деятелями. Просили (жив В. М. Свердлов[372], через кот[орого] шли переговоры) передать ему: банкеты мы будем совместно устраивать тогда, когда выйдем из состояния рабов, рот которых завязан и кот[орые] чувствуют себя пленниками диктатуры, т. е. когда рядом с нэпом будут возвращены русскому народу свободы.
Да многое можно было бы рассказать из этого кошмарного периода. Да вот нет времени писать воспоминания. Одним словом: мы не приемлем эмиграционной среды, за исключением крошечных участков она сплошь реакционна и сплошь мечтает о реставрации. Пример — П. Б. Струве, когда-то бывший нашим другом, а теперь готовый идти с немцами и японцами на Россию[373]. А мы — душою с Россией, ею живем и в ней ищем самоочищения. Ибо глубоко верим, что зараза большевизма сидела в самом народе, а не только в его вождях. Глубоко также верим, что он самоочистится, уже очищается, и сделает это глубже, прочнее, вернее — без помощи Национ[альных] комитетов и в особенности «национально-фашистских» спасителей. А ведь что греха таить: фашизму сочувствует большинство «национально-мыслящих». С ними нам не по пути. Останемся с демосом, хорошо видя все его гнойники, отвратительные язвы. Но — с ним. И если будет малейший просвет, малейшая возможность работы там, работы нашей всегдашней — культурной, государственной, кооперативной — мы будем там. И на белом коне въехать туда не мечтаем. Мы — стары. Можем умереть тут, все же революцию не проклиная: есть ведь «лучшие люди» («я — революционер»), [которые] шли к ней, хотели ее, звали ее и ждали ее. Она и пришла — в образе диком, иной и быть не могла. Но мы уж будем с ней… Сами ведь немало потрудились для нее и отрекаться от нее не хотим и не можем: околачиваясь все время то в подполье, то около подполья, знали его хорошо, знали, куда шли, знали и то, что победа его сразу счастья России не принесет. Народу нужно было по всему ходу вещей и по преступности самодержавия через этот ад пройти и… в