В. А. Маклаков [не ранее 28 января, не позднее 17 февраля 1933]
Дорогой О[скар] О[сипович].
Недоразумение, которое может быть вкралось в письмо, объясняется крайней неясностью Вашей фразы: «приемлю всю его историю», с подчеркнутым словом в с ю. Повторяю, это неясно, т. к. что значит «приемлю». Оно или ничего не значит, или значит «понимаю», «прощаю», даже «одобряю». «Русский народ, — пишете Вы, — велик всегда».
Может быть, было бы правильнее не «поднимать» этой фразы, не отвечать, ибо отвечая на то, что не понимаешь, или не совсем понимаешь, рискуешь запутать дело. Так и случилось.
И Ваше письмо мне не все разъяснило.
Вы упрекаете меня в «адвокатских ухватках», что я обвинял Вас чуть ли не в «большевизме». Но простите меня. Если Вы большевизма не приемлете, то, как Вы можете говорить, что приемлете всю нашу историю, весь наш народ. Ведь большевизм из истории народа не вычеркнешь. И то, что Вы рассказываете, как Вы отказались от предложений, Вам сделанных, только еще больше заставляет меня недоумевать — почему Вы написали, что принимаете всю нашу историю, народ во всех его проявлениях. Я никогда не употреблял слова «приемлю», ибо оно двусмысленно; и поэтому не понимаю, когда его употребляют другие. Но успех большевизма в России убедил меня, что Россия еще готтентоты.
Они одобряли, когда ликвидировали помещиков, но возмутились, когда стали ликвидировать «кулаков». А коммунистическая молодежь радуется, когда ликвидируют кулаков, но вознегодует, если обидят их. Не было искренности в его фразах «Земля Божья», все принадлежит государству и т. д., т. е. не правда; не «искренности» не хватало, а последовательности. Хорошо, когда граблю я, плохо, когда грабят меня. И это готтентотство выявилось в успехе большевизма в России. Я его тоже «приемлю»; но в этом я вижу не признаки величия, а результат его дикого воспитания. Но эта тема неисчерпаема, и б[ыть] м[ожет] было бы лучше мне Вам не высказывать. Но я не понял Вас тогда; не понимаю и сейчас. Я не «обвинял» Вас в большевизме, и знаю многих хороших людей (Бунаков[538]), которые в большевизме видят «новое и увлекательное слово». Я их за это не обвиняю, как не обвинил бы и Вас, если бы Вы ударились в эту сторону, но раз Вы сюда не дошли, а остановились на пограничной станции, то не понимаю Ваше письмо о том, что приемлете все.
Не понял и Вашей ссылки на Некрасова. Он говорит в «Рыцаре на час» о себе, а в «Несчастных» о русском народе.
Лишь Бог помог бы русской груди
Вздохнуть пошире и вольней.
Покажет Русь, что есть в ней люди,
Что есть грядущее у ней.
Она не знает середины,
Черна, куда ни погляди.
Но не заел бы сердцевины
Ее порок. В ее груди
Бежит родник, живой и чистый,
Нетронутых народных сил
Так под корой Сибири льдистой
Золотоносных много сил.
Это уже не о самом себе, а о России.
Париж, 15 февраля 1933 г.
Дорогой Оскар Осипович,
Домашний мой адрес: 5, rue Peguy. Но, если Вы моего письма не выбросили, лучше мне его верните; обещаюсь Вам его не затерять, а даже переписать на машинке; это может быть полезнее, чем писать его вновь. Вы, конечно, правы, что дело идет о Вашем выражении дважды подчеркнутом, что Вы «приемлете все в русской революции». Вы пишете теперь, что превосходно предвидели, какое из этой фразы можно сделать употребление. Дело не в употреблении, которое можно было сделать, а в той неясности, которую порождают подобные общие фразы. Отлично понимаю, что по милу хорош; но если милому можно все прощать, то было бы большой ошибкой считать хорошим то, что гнусно и отвратительно; и это я отношу не только к большевистской головке, но к известным проявлениям всего народа, и раз Вы употребляете такие неясные фразы, то на Вас бремя доказательств и определений, что Вы этим хотели сказать.
17 февр[аля] 1933 г.
6, rue Chateauneuf, Nice
Дорогой Василий Алексеевич,
Прилагаю Ваше письмо и прошу вернуть мне его вместе с копией. Я Вам уже писал, что письма Ваши храню, равно как и указал мотив. Что до нашей «при», то вижу, что Вы просто потешаетесь: хорошо хоть то, что она доставила Вам несколько забавных минут.
Мне же не до веселья. Кстати, недавно получил из Риги свою маленькую библиотечку, разбирая ее, отыскал отдельное издание магазином «Право» речи моей об адвокатуре, по случаю юбилея судебных Уставов[539].
В одном из писем, адресованных в Ригу, Вы как-то упрекнули меня, что я, будто бы, «ругал» Вас в этой речи. Выписываю дословно то, что сказал о Вас (стр. 29): «Что же дает нашей громаде силы в этой борьбе? — Единомыслие с подзащитными? — Нет, не это: на скамье политической защиты сидело и сидит немало защитников, не разделяющих убеждений и тактики своих клиентов. Что же? — Неужели то, что наш талантливый московский собрат назвал в своей известной лекции беспринципность адвокатуры? „Адвокаты, — говорил он в своей лекции, повторил в печати В. А. Маклаков, — люди беспринципные. Я говорю это не в том дурном смысле слова, которым клеймят человека, который изменяет своим убеждениям; у адвокатов просто их нет“. Теперь не время с ним спорить. Очень грустно, если его друзья, товарищи, его повседневные встречи не убедили его, что в области политической, общественной, религиозной члены адвокатуры стойки до щепетильности, в своих убеждениях и верованиях. Он, очевидно, смешивает область принципов с профессионально-техническими сведениями, применение которых зависит нередко от конкретных условий отдельного случая».
Вот, что я сказал о Вас, сказал, несмотря на всю горечь обиды той профессии, которая была для меня не Nebensache[540], а смыслом моей жизни. Был бы польщен, если бы Вы обо мне так говорили, — с теми же уважением и симпатией.
Затем, небольшая и не затруднительная просьба. Продление визы для себя и Розы Гавриловны устроилось без особых хлопот, — в обычном порядке (сегодня мы должны получить соответствующее удостоверение). О сыне[541] же я не хлопотал, так как он находится сейчас по моему поручению в Англии, откуда он вернется в начале марта. Как раз к тому истекает и срок его годового паспорта и визы.
Не откажите в разрешении господину Гу[542] отправиться с в[ашим] письмом в Министерство, где он, совместно с сыном, и получит в течение 1–2 дней, как и в прошлый раз, желаемое. Не может же он хлопотать здесь, так как к тому времени она истечет. Вас это не затруднит, а Гу будет вознагражден.
Искренне Вам преданный
О. Грузенберг
А какая сволочь А. И. Хатисов[543], как и другие мнимые представители Кавказа! С турками, татарами, с чертом, дьяволом, но не с русскими! А этот кадет Хатисов лизал зад у Ворон[цова]-Дашкова[544], настраивал старика против грузин и татар. Выступить ли с матерщинною бранью в печати, или же грызть себя втихомолку? Отчего молчите Вы: везде Вы наш не только неофициальный, но и официальный представитель. Кажется, скоро русских придется искать лишь среди евреев. Комична участь: в России быть битым как жиды, а за границей — в качестве русских.
19 февраля 1933 г.
6, rue Chateauneuf, Nice
Дорогой Василий Алексеевич,
Обидно, что Ваш мало-разборчивый почерк на этот раз оказался совершенно неразборчивым, — обидно потому, что я Вашими письмами дорожу, и их храню, так как нет сомнения, что, когда мы оба уйдем, ими заинтересуются историки России. Если Вы будете в Ницце, Вы увидите, что я выписал из Риги конверт с Вашими письмами, которые оказались в полной сохранности. Странно еще и то, что, когда Вы меня браните, Вы свои письма печатаете: неужели только для того, чтобы брань не могла быть трактована как непечатная?
Между тем, судя по подчеркиваниям некоторых слов (их я не разобрал, — во всем письме, даже в стихах я разобрал, в общей сложности, 5–6 слов), письмо интересное.
Пожалуйста, воспроизведите письмо это при помощи машинки: не возвращаю его, так как Вы можете швырнуть его в корзинку, — а я храню все Ваши письма.
Вероятно, Вы все о том же, — хотите ущемить меня за мои слова о том, что я с любовью приемлю все пути и перепутья русской истории. Эти слова — не случайны; я отлично сознавал и сознаю — какое можно сделать из них употребление; ведь с [эвристикою?] и я несколько знаком. Наперед заявляю: да, приемлю! Вы отлично понимаете, что, когда говорят о приятии любимого человека со всеми его минусами, это не значит, что эти минусы дороги сами по себе, а обозначает лишь, что этот человек «не по хорошему мил, а по милу хорош»,
Все это ясно, а все прочее — от дьявола, если даже он носит дорогой мне образ Василия Алексеевича. Итак, воспроизведите, пожалуйста, на машинке свое письмо.
Искренне Ваш
О. Грузенберг
Почтительный поклон Марии Алексеевне.
Черкните мне, [пожалуйста], Ваш домашний адрес.
Париж, 21 февраля 1933 г.
Дорогой Оскар Осипович,
Возвращаю Вам письмо с копией; сохранил все словесные неряшливости и грамматические и синтаксические ошибки. Но какой Вы оптимист; неужели Вы думаете, что кому-нибудь, кроме нас, будет интересна эта переписка. Не понимаю Вашей фразы, что я просто потешаюсь, а что Вам не до веселья; и мне не до веселья и все, что я Вам писал, совершенно серьезно. Может быть, не стоило об этом писать, так как все сводится к спору о слове «приемлемо» [так!]; но когда Вы его употребили, несколько раз подчеркнув, то я видел за этим словом какое-то определенное, чтобы не сказать агрессивное, настроение, которое было мне непонятно; остается непонятно и теперь. Но почему Вы думаете, что пот