Для публикации нами отобраны письма Берберовой, Алданова и Вишняка 1945–1947 годов, наиболее ярко отражающие суть «дела Берберовой», а также два письма Берберовой и письмо Вишняка, относящиеся к осени 1965 года. Прошло 20 лет после окончания Второй мировой войны. Страсти, связанные с «ориентацией» русских эмигрантов в период нацистской оккупации Франции, казалось, давно остыли. Однако, как свидетельствуют публикуемые тексты, были готовы вспыхнуть при любой неосторожной попытке затронуть прошлое. Как видно из контекста, Берберова и Вишняк совместно путешествовали на судне «Франс» летом или в начале осени 1965 года. Вишняк, похоже, приходил в себя после болезни, Берберова была в отпуске. Среди прочего они, по-видимому, достаточно спокойно обсуждали подробности «дела», в суть которого Берберова сочла необходимым посвятить Вишняка в 1945 году.
«От нашего путешествия у меня сохранилось самое приятное воспоминание, — вполне дружелюбно писала Вишняку в начале октября Берберова. — Мне было с Вами не только уютно, но и интересно… Здесь в первые недели было очень много дел. Я не могу отсутствовать 3 месяца — столько надо прочесть, стольких людей увидеть! Сейчас стало легче. Немного „догнала“ жизнь. Прочла Эренбурга, Твардовского о Бунине (вот так хлам!); занимаюсь архивом „Серапионова брата“, Льва Лунца, который покупает Йельская бибилиотека; довольно много провожу времени с моими аспирантами: шесть диссертаций отнимают у меня больше часов, чем два курса лекций! Очень у меня способные студенты — это одна из моих главных радостей. Но зато и тянут они из меня, все что могут…»[826]
Однако какой взрыв ярости последовал после того, как Вишняк захотел что-то уточнить о берберовском «деле» в очередном письме («Два месяца тому назад Вы учинили мне допрос…»). Как раз в это время работа над «Курсивом» вступила в заключительную фазу…
Публикуемые ниже письма извлечены мной из фонда (collection) М. В. Вишняка, находящегося в архиве Гуверовского института войны, революции и мира Стэнфордского университета (Hoover Institution Archives, Stanford University, California). Все письма, за исключением письма Берберовой Алданову, впервые опубликованы мной в журнале «Новое литературное обозрение». Письмо Берберовой Алданову впервые было опубликовано Юлией Гаухман по копии, находящейся среди бумаг С. Ю. Прегель в библиотеке Иллинойсского университета (Урбана-Шампейн)[827]. Все письма публикуются полностью, за исключением письма Алданова Вишняку от 19 января 1947 года, в котором опущена завершающая часть, не относящаяся к основной теме публикации. В ней речь идет возможности приезда Вишняка во Францию, дальнейших планах Алданова и т. п.
Публикация сопровождается краткими комментариями. Персоналии, о которых ранее шла речь в настоящей книге, не комментируются, или о них сообщаются минимально необходимые сведения.
Н. Н. Берберова. 21 рю Миромениль.
Париж. 30 сент. 1945
М. А. Алданову. Нью-Йорк.
— —
Копии: В. М. Зензинову[828], Г. П. Федотову[829], М. В. Вишняку, С. Ю. Прегель[830], М. М. Карповичу, М. О. Цетлину[831] и А. А. Полякову[832].
Дорогой Марк Александрович,
Я давно хотела писать Вам. Б. К. З[айцев][833], получив письмо от Вас в марте и показав мне его, советовал это сделать. Маклаков спрашивал меня: почему я не напишу Вам, чтобы раз навсегда положить конец «всей этой чепухе». Я писала А. Ф. К[еренскому][834], писала подробно, послала ему даже стихи свои («гражданские»). Послала также выписку из письма Бунина[835] ко мне, может быть, он Вам ее показывал? Однако, теперь из письма Вашего к Рыссу[836], я вижу, что Вы все еще настаиваете на прежнем, и что со времени Вашего письма к Б. К. З[айцеву] (март 45) ничто Вас еще не разубедило в моих политических преступлениях. Все это время я не решалась Вам писать по одной важной причине: я не могу до сих пор понять, что именно мне ставят в вину в Америке? Я все надеялась, что Вы объясните мне это в письме к Рыссу. Но дело еще только больше запуталось, потому что в первом Вы пишете о каких-то якобы моих письмах к Рудневу или Рудневой[837] (от 40 г.), а во втором ссылаетесь уже совсем на другое: на привезенный Цвибаком[838] слух (!) о якобы моем сочувствии немцам в 40 году. Затем Вы пишете о каких-то миллионах — выражение, часто встречающееся в Ваших письмах, когда дело идет обо мне и Н. В. М[акееве][839], причем в письме к Б. К. З[айцеву]. Вы только спрашиваете, есть ли они, а в письме к Рыссу уже утверждаете, что они существуют. Когда Вам пишут из Парижа люди, видавшиеся (так. — О. Б.) меня все эти пять лет из месяца в месяц, что миллионов никаких нет, а в политических преступлениях я не повинна, то Вы отвечаете, что это Вам лучше известно и о том удобнее судить. И все это на основании клеветы, пущенной обо мне мерзавцем, находящемся с Вами в свойстве[840]!
Я считала Вас со времени нашего знакомства (1923 г.) и продолжаю считать человеком абсолютно честным. Отношения наши были безоблачны 16 лет. Я радуюсь Вашим американским успехам, и все это время, когда думала о дорогих мне людях за океаном, думала и о Вас. И это письмо я пишу, чтобы раз навсегда ответить Вам на все, что Вы писали обо мне разным людям. Я знаю, в Америке у меня есть друзья, которые несмотря на газетную грязь, которой меня обливают (и на которую будет реагировать мой адвокат), до конца уверены во мне. Сюда приезжал В. В. Сухомлин[841], с которым политически я не схожусь, но с которым ценю давние хорошие отношения. Ему объяснять мне было нечего: он меня знает и во мне не сомневался, но он мне кое-что разъяснил. Он увидел, как мы живем (Н. В. М[акеев] случайно участвовал в «резистанс»[842] вместе и бок о бок с его лучшим другом). Он видел меня перед своим отъездом в 40 г., в самый день разгрома Тургеневской библиотеки[843], и навсегда запомнил мое отношение к происходившему. Перед ним мне оправдываться было не в чем. Но я вижу, что по вине негодяя, оклеветавшего меня, мне необходимо оправдаться перед Вами. Начну издалека.
Если правда, что опубликованы мои частные письма к Рудневу или Рудневой, то краснеть надо не мне, а тому, кто эти письма обнародовал. Но оставим в стороне этику — возможно, что нынешние литературные нравы это допускают. Это отчасти развязывает руки и мне. Да, в 1940 г., вплоть до осени, т. е. месяца три, до разгрома библиотек и первых арестов, я, как и 9/10 французской интеллигенции, считала возможным, в не слишком близком будущем, кооперацию с Германией. Протестовали тогда одни (или почти одни) эписье[844] — по случаю того, что мало бифштексов. Мы были слишком разочарованы парламентаризмом, капитализмом, третьей республикой, которая для нас отождествлялась со Стависским[845]. Да и Россия была с Германией
в союзе[846] — это тоже обещало что-то новое. Мы увидели идущий в мир не экономический марксизм, и даже не грубый материализм. Когда через год выяснилось, что все в нац[ионал]-соц[иализме] — садизм и грубый империализм, отношение стало другим, и только тогда во Франции появилось «сопротивление» (резистанс). Так судила я, так судили многие вместе со мной, но отсюда было далеко до совершения каких-либо политических поступков: я не печаталась, не выступала на вечерах, не состояла членом «правого» союза писателей. Да не стоит и говорить об этом: все те, кто печатался, выступал или состоял в союзе — давно «вычищены»; они либо в тюрьме, либо в бегах, либо под бойкотом. Когда-то милейший капитан[847]; чета поэтов[848]; автор «Няни»[849] и «сам» Сургучев[850]. Бедная Червинская[851] до сих пор в тюрьме!
22 июня 1942 (так. — О. Б.) г. все изменилось. А еще через год начался тот страшный террор, от которого мы еще и сейчас не совсем оправились. Вы упоминаете в Ваших письмах об О. В. Х[одасевич][852]. Увы, я ничего не могла для нее сделать, хотя и пыталась. Марианну[853] услали сейчас же. Оля оставалась в Дранси 2 месяца, потому что взятый нами адвокат доказывал, что ее муж был ариец. Это не помогло, как не помогло и свидетельство о крещении. Меня близко коснулись и другие страшные случаи, но я не люблю о них распространяться, особенно сейчас это звучит как желание оправдаться в чем-то. Передо мною лежит письмо П. А. Берлина[854] (предс[едателя] одной еврейской организации, с ним я была все время в контакте). Оно начинается так: «Позвольте еще раз горячо поблагодарить Вас». Этот человек мог бы кое-что рассказать обо мне хорошее, но сейчас прибегать к нему я считаю для себя унизительным. Кое-что мог бы сказать обо мне и Хейфец, старый сотрудник «П[оследних] Н[овостей]»