Цель этого письма — не только Вам рассказать правду о себе, но и сделать, чтобы как можно большее количество моих друзей ее узнало. Я посылаю десять копий — разным людям, меня знавшим. Я прошу их как можно шире распространить все то, о чем я здесь пишу. Вы продолжаете писать в Париж, что большинство сотрудников «Нового журнала» уйдет, «если журнал напечатает Б[ерберо]ву». Печататься я пока не собираюсь, я уже пять лет не печаталась, но я хотела бы, чтобы люди, которые помнят меня, не краснели за меня. У меня есть доброе имя. Я борюсь за него. Подумайте только: Элькин[869] из Лондона запросил Маклакова, что ему думать о доносах на меня Полонского! Воистину: два континента заняты моей особой, благодаря этому негодяю.
Мне не хочется Вам говорить, чего именно я хотела бы от Вас. Я думаю, что Вы и так это поняли. Вспомните, Марк Александрович, что Вы живете в свободной стране, окруженный единомышленниками, у Вас журнал, у Вас газета. Я же и мои друзья, согласные с Вами в основном и вечном — принуждены жить сейчас в Париже, как если бы мы жили в «маки».
Н. Берберова
13 ноября 1945
Дорогой Марк Вениаминович.
Вчера мы похоронили Михаила Осиповича [Цетлина]. Его кончина для меня большое горе. Должен написать его некролог, — очень тяжело.
Марья Самойловна [Цетлина][870] держится превосходно. Я сегодня опять у нее был.
Михаил Михайлович [Карпович] был на похоронах, и мы говорили о журнале. Мне так неприятна эта работа (бесконечные письма, неприятности, корректуры, сбор денег, и т. п.), что по совести я хотел бы передать «Новый журнал» другой группе: он слишком меня утомляет и слишком много отнимает времени, которого у наших лет немного. Однако и другой группы нет, и, главное, Марья Самойловна непременно хочет продолжать дело, да и Михаил Михайлович стоит за это. Мы порешили, что он и будет впредь единоличным редактором. Я буду помогать, но все решать будет он, и только его имя будет на обложке. Марья Самойловна обещает, что часть черной работы будет с меня снята, — хотя я совершенно не вижу, как и кем: мы ничего платить не можем. Я именно за эти три-четыре месяца на себе почувствовал, как много работы делал до того Михаил Осипович.
Я уже писал Вам о Ваших рецензиях. Не сердитесь на меня. Типография их не нашла. М[ария] Сам[ойловна] говорит, что не находит их в бумагах покойного Мих[аила] Ос[иповича], а как теперь настаивать? Надеюсь, у Вас сохранились копии.
По Вашему желанию, посылаю при сем письмо Берберовой (верните). Я отроду не говорил и не писал никому в Париже девяти десятых того, что она мне приписывает. Я вообще о ней не писал ничего, кроме ответных двух писем Зайцеву и Рыссу, которые вяло (особенно второй) ее защищали. Не мог же я им ответить на их просьбу ее реабилитировать. Удивительно, что она основной факт, свою «ориентацию» в 1940–1 году, признает, и в какой форме (я отчеркнул красным карандашом на полях) — и, очевидно, совершенно не понимает, что же тут было дурного! Кстати, тут же сама изобличает других, напр. «чету поэтов», т. е. Иванова и Одоевцеву (Иванов сюда прислал несколько писем, в которых тоже говорил, что его оклеветали разные «мерзавцы»). Я парижанам сто раз советовал устроить в Париже суд чести. То же самое я ответил бы Берберовой, если бы в ее письме не было грубейшей брани по адресу Полонского (даже Ляли коснулась!). Теперь ответить не могу и не отвечаю. Пожалуйста, кроме Самсона Моисеевича[871], никому обо всем этом не говорите и не пишите. Меня это письмо расстроило: ведь не могу же я всем получившим его объяснять, что она мне приписывает то, чего я никогда не говорил и не писал (впрочем, меня теперь расстраивает теперь решительно все). Почему она думает, что о ней сюда писал только Полонский, и почему Полонский именно к ней должен был испытывать такую жгучую «жалузи», — остается ее секретом. Со всем тем, как Вы знаете, я был решительно против разоблачительных статей Якова Борисовича, просил Полякова их не печатать и писал Полонскому, что он на суде не смог бы доказать многих своих обвинений.
Напишите мне, пожалуйста, не жалея места, что Вы (и С[амсон] М[оисеевич]) об этом думаете.
Мы оба шлем Вам самый сердечный привет, такой же Марье Абрамовне.
Ваш М. Ландау.
Бергер сказал мне, что исполнит Вашу просьбу.
Я все-таки думаю, что Вам благоразумнее не отказываться пока от места.
21-ое ноября 45 г.
Дорогой Марк Александрович!
Благодарю Вас за Ваше письмо и присылку письма Берберовой. Отвечаю с некоторой «оттяжкой», потому что ждал, по Вашей просьбе, «заключения» Самс[она] Моисеевича по тому же малорадостному делу. Оказалось, что мы снова разошлись с С[амсоном] М[оисеевичем] во мнениях, и он напишет Вам самостоятельно очень подробный — и интересный — разбор письма Б[ерберовой]. С прокурорским, я бы сказал, подходом к ее показаниям[872]. Не буду писать своего «заключения», — которое является скорее даже не заключением, а впечатлением, — отталкиваясь от того, что доказывает С[амсон] М[оисеевич] напишу так, как мне почувствовалось при чтении письма и каким остается мое впечатление после обдумки в течение нескольких дней и выслушания доводов С[амсона] М[оисеевича].
Начну несколько издалека и более или менее — доверительно. Я никогда не был другом Н. Н., не целовал ей рук, не признавал в ней «секс-апил» (имею в виду Ивана Алексеевича) и т. д. Но я приятельствовал с ней, ценя и приятельствуя (так! — О. Б.) с Ходасевичем[873]. Многое в ней мне не нравилось, но я не мог отрицать ни ее ума (не даровитости), ни ее работоспособности и энергии. Как беллетристку я ее никак не ценил, — хоть и печатал. В итоге — я никак не могу причислить себя к расположенным в ее пользу по той или иной причине. Я не только хочу быть, как каждый из нас, «объективным» — или справедливым, но, думается, и могу им быть в этом деле.
Что я знал о недоброкачественном поведении Н. Н. за время оккупации? — Как и другие, я, во-1‐х, слышал, что она приглашала не то к литературному сотрудничеству, не то к чему-то другому, связанному с признанием и примирением с наци, Бунина и Адамовича; во-2‐х, что Макеев делал недурные дела с немцами и настолько далеко зашел в желании приспособиться к ним, что даже переименовал себя в «фон» Макеева; и, наконец, в 3-их, что от таких «неправедных» трудов у четы М[акеевых] оказались «палаты каменные» в форме особняка в центре Парижа на рю Миромениль.
Я отнюдь не склонен придавать полную веру всем словам и заявлениям Берберовой. Кое-что в них меня даже возмущает (например, — полная безучастность к судьбе евреев вообще и примирение с отдельными случаями террора, свирепствовавшего с первого же дня: «Марианну услали сейчас же», — отмечает сама Б[ерберова], — вплоть до того, как, вместе со все-французским умонастроением, изменилась и политическая ориентация Нины Никол.); другое же звучит неправдоподобно и даже комично: «мы (?) были слишком разочарованы парламентаризмом… Россия была с Германией в союзе — это тоже обещало что-то новое (?). Мы (?) увидели идущий в мир не экономический марксизм и даже не грубый материализм» и т. д. Это все «разговоры для бедных» и — дисгармонирует с очень умно и ловко составленным документом.
Но если ВСЕ три основания, на которых покоются наши суждения, формально опровергаются, мы не имеем, мне кажется, права настаивать на своих суждениях, не попытавшись их проверить.
Что Б[ерберова] думала про себя, никто не знает и, в конце концов, не существенно. Существенно ее внешнее оказательство. Зная, что и как пишет мистер Седых — сегодня поп, а завтра раввин, — я не стал бы полагаться на его единоличные заявления. Я хотел бы вновь перечесть письмо, которое мне зачитал Александр Абрамович [Поляков] — от Адамовича. Там, мне кажется, содержится некое не вполне категорическое, но все же указание на полученное им от Б[ерберовой] письмо с предложением. Может быть, у Вас имеются другие данные или даже источники осведомления. У меня их не было, и я их не знаю. — Но по этому пункту Б[ерберо]ву можно «оставить под подозрением», в худшем случае, но никак еще не осудить.
Второй пункт о «фон» М[акееве] представляется мне столь убедительно объясненным — и опровергнутым, — что я рекомендовал бы с ним не считаться по крайней мере до получения от Якова Борисовича его версии: откуда он взял своего «фона»?
Наконец, третий пункт, о доме на Миромениль, убедителен только в том отношении, что Макеева никто к суду не привлек, не арестовал и проч. Несомненно, что он имел дела с немцами, «жил» ОТ немцев, даже если получал деньги в конторе Лувра. Меня справедливо считают морально-политически мало терпимым ко всяким дельцам и делишкам. Макеев, как Вы знаете, не герой моего романа: я не был его шафером на плюс первой свадьбе и не обелял его растраты с «христианской» точки зрения. И сейчас он мне мало привлекателен. (Я знаю, что в Швейцарии он произвел недавно отвратительное впечатление на Кускову[874].) Но я убежден, что в той или иной мере НЕ жили от немцев во время оккупации и режима Виши только немногие: либо «фанатики», либо счастливчики. Формально все общались через французские учреждения с немцами. И, потому, желая быть беспристрастным, я не стал бы поддерживать против