Радостно улыбаясь, он вкатил в палату их общее сокровище, посапывающее в прозрачном пластиковом корытце на стальных подвижных ножках.
– Посмотри на него! Спит так сладко!
Надя снова замотала головой и вжалась в стену, забившись в угол своей койки.
– Подождем, пока проснется. Не будем беспокоить. Нянечка сказала, что недавно поменяла ему подгузник.
– Я его не планировала, – тихо проговорила Надя.
– Ну и что? А он родился! Смотри, какой волосатенький. У нас таких еще не было.
Надя опасливо взглянула в сторону корытца. «Все не так плохо, – заключил Дэн. – Реагирует активно, нет признаков полной апатии. Значит, скоро придет в норму».
– Бедный… Нельзя быть такими легкомысленными.
– Надя, первые дети тоже получились сами собой. Мы их от этого меньше любим? Нет. Чем он-то хуже?
Малыш крякнул во сне как будто в подтверждение его слов.
– Кстати, как мы его назовем?
– Без разницы.
Поторопился он насчет выводов про апатию.
– Лука! Мне очень нравится! За границей сможет представляться Лукасом. Как тебе?
– Нормально. – Надя больше не смотрела на малыша.
– Я на себе проверил: когда приезжаю за границу, просто меняю в имени ударение и «е» на «э». Получается очень интернационально – Дэнис.
Надя его не слушала.
– У нас родился прекрасный здоровый малыш! Хоть и немного преждевременно. – Он попытался приободрить ее, подозревая, что такое поведение может быть вызвано повышенной тревогой за дитя.
Опустив глаза, Надя старательно потирала висок, пытаясь локализовать всю боль, терзавшую ее. Не только физическую, но и душевную.
Внимательно приглядываясь к жене, Дэн все силился понять, в какую клиническую картину вписывается ее апатия.
– Как ты? Болит что-нибудь?
– Болит – не то слово. Сокращения такие, как будто я рожаю вторые сутки без передышек.
– Скоро пройдет. Приляг. Сон – лучшее восстановление.
– Тогда зачем ты пришел и его привез?
– Потому что мы хотим побыть с тобой.
– Вранье. Тебе уже давно лучше без меня, а ему пока все равно.
– Но он был в тебе почти девять месяцев…
– Замолчи! – Надя буквально накинулась на него, превозмогая боль – растрепанная, бледная, с перекошенным лицом, впервые в жизни не задумываясь, как выглядит со стороны. – Не смей на меня давить всякими шаблонными фразами! Неужели за них тебе платят твои пациенты? Меня всегда поражала их ограниченность. Своих мозгов, что ли, нет, чтобы внимать этому бреду за свои же деньги?
– Кис, не волнуйся…
Его рука потянулась к ее голой коленке. За чересчур глубоким вырезом трепетали нежные бархатистые груди. Спазм внезапного желания пробежал по его телу. Но вызван он был не столько вожделением, сколько захлестнувшей волной любви к жене, которая только что родила ему третьего ребенка и пребывает в глубоком душевном смятении.
– Я послушала тебя, когда ты уговаривал меня оставить его. «Эмбрион – тоже живое существо, оно все чувствует и понимает, бла-бла-бла!..» Ни хрена он не понимает! Ни тогда не понимал, ни сейчас. Хватит уже культивировать во мне чувство вины, слышишь?
Она снова скривилась от боли и схватилась за поясницу.
– Ложись, я помассирую.
Надя недоверчиво посмотрела на него.
– Обещаю молчать.
Она легла на бок спиной к нему. Сейчас ей было легче уступить, чем продолжить сопротивляться.
Он приподнял больничную рубашку, в нескольких местах заляпанную засохшей кровью, и принялся массировать спину, как учили на курсах для будущих родителей, которые они посещали еще перед рождением первого ребенка.
Надя ждала, когда всепоглощающая злость отпустит ее. Может быть, это случится, когда непрошеные фотографы перестанут щелкать своими объективами и она выйдет из празднично украшенной выписной. Может быть, когда Дэн заберет у нее ребенка (она все еще не решалась называть его по имени), уложит его в автокресло, и она спокойно сядет на переднее сиденье и будет смотреть в окно (только бы муж не пытался с ней заговорить!). Может быть, когда она пересечет порог родной квартиры и старшие дети с любопытством начнут разглядывать диковинного гномика, который каким-то образом еще три дня назад помещался у мамы в животе. Что же такого должно произойти, чтобы она перестала ненавидеть весь мир, слишком рано и быстро обременивший ее непосильными заботами, и всех близких, так безжалостно требующих внимание к себе?
Прошла неделя. Потом еще неделя. Долгожданное облегчение не наступало.
Напротив, ситуация усугубилась, и совершенно неожиданным образом.
Надя уже забыла про свои подростковые дела, про непреодолимое желание причинять себе боль. Она не очень-то с ним боролась тогда: резала себе руки выше локтя, прижигала иголками внутреннюю часть бедра. Папа этого не замечал. Сейчас, глядя на любой острый предмет, ей хотелось провести им по руке. Но рядом постоянно кто-нибудь находился, так что сделать это незаметно не представлялось возможным. К тому же в квартире было жарко, и Надя понимала, что даже если уличит время для пореза, она не сможет его скрыть, ведь для этого придется носить закрытую одежду, а она ходила исключительно в легких шортах и майке. Чтобы как-то подавить жажду боли, она пообещала себе, что реализует задуманное, когда бабье лето пойдет на убыль. Только эти мысли и помогали ей держаться на плаву.
Перманентное ощущение, что она – это вовсе не она и проживает вовсе не свою, а чью-то чужую жизнь, многократно усилилось. А тяжелее всего было переживать моменты кормления маленького сына грудью: гормоны устраивали такой дикий шабаш, что ее посещали мысли не просто о порезе, а о суициде. Порой ей приходилось буквально вжиматься в диван, чтобы удержаться от желания немедленно сделать что-нибудь с собой или с ребенком. Впрочем, по окончании процесса эти мысли и желания удалялись в зал ожидания до следующего подходящего случая.
Останавливал здравый смысл. Копаясь в себе в поисках истоков желания расстаться с жизнью, Надя невольно вспоминала слова мачехи, которая как бы ненароком однажды сказала отцу, призывая его снизить давление на дочь: «Суицид – это в том числе утверждение прав на свою жизнь. Как бы ни складывались обстоятельства, человеку важно понимать, что его жизнь принадлежит только ему и он имеет на нее право в обе стороны – и чтобы умереть, и чтобы жить».
У подростка и матери – особенно многодетной матери – много общего. Им кажется, что они не принадлежат себе. Первыми управляют родители, учителя и наделенные лидерскими качествами сверстники, вторыми – собственные дети. В свое время Надю спасло то, что она выстроила стену от отца и вошла во взрослую жизнь, поборов всяческое давление. Но возможно ли так же отгородиться от собственных детей, возможно ли проявить волю и не отдавать им слишком много себя? Наде казалось, что нет. И в этом заключалась вся ее безысходность.
Надя с жадностью ловила моменты, когда ей не приходилось сдерживать слезы. Таких моментов становилось все меньше. Ей хотелось не просто плакать, но и кричать. Боль, застрявшая комом в горле, стала ее постоянным спутником. Она сравнивала ее с непрекращающимся пиком ПМС и с любопытством прикидывала, многие ли молодые матери на ее месте справляются с этим состоянием, ежедневно подавляя желание покончить с ним раз и навсегда.
Она прекрасно осознавала, что проблемы, мучающие ее, кроются не столько в ее положении, сколько в голове. Она понимала, что истощена психически, быть может, больна, и что чем меньше случалось просветлений, когда ей не хотелось плакать, кричать или умереть, тем больше усугублялся ее душевный недуг.
Она мысленно молила Дэна, чтобы он спас ее, попросить напрямую она не могла. Он должен был сам захотеть. Его искреннее желание помочь ей уже стало бы первой спасительной таблеткой. Поэтому каждый раз, когда он появлялся дома, она молчаливо вглядывалась в его лицо в поисках признаков сочувствия и понимания.
Надя по-прежнему негодовала по поводу его поведения, а еще больше – бездействия, но мудро заключила, что это недовольство – неотъемлемая часть любых отношений. Если она найдет в себе силы, то сможет смириться с недостатками Дэна. Ей просто нужно немного окрепнуть. То есть ее психике. Чтобы не реагировать на любую мелочь, размолвку и непонимание, как оголенный нерв. Точно! Если она – зуб, ей просто надо укрепить эмаль. Для этого нужно всего лишь на время исключить кислотную среду. Всего-то! Она найдет состояние, в котором сможет окрепнуть. Может быть, кто-то из родителей сможет на время забрать старших детей, а новорожденный малыш перестанет мучиться от коликов, будет больше и спокойнее спать, выработает режим, в котором они смогут комфортно сосуществовать. Все пройдет. Надо только немного подождать. У нее обязательно появится возможность передохнуть.
Но пока ей приходилось собирать волю в кулак, чтобы держаться и отважно ждать такой зыбкий и неопределенный период просветления.
И вот на фоне этого мучительного ожидания у Нади начало пропадать молоко. Впервые это случилось так рано. Старших детей она кормила столько, сколько сама считала нужным. А отсутствие молока в столь раннем возрасте ребенка явно не сулило спокойствия в ближайшее время.
Но Дэн, сам того не осознавая, предотвратил еще большее усугубление Надиной депрессии. Ему хватило одного ее полного ужаса взгляда, когда Лука терзал опустевшую грудь. На следующий же день он, ничего предварительно не обсудив с женой, принес домой большую упаковку сухой молочной смеси и набор бутылочек для кормления. Надя попыталась возразить, робко предположив, что сперва стоило бы попробовать всеми возможными способами увеличить лактацию – чаи, гомеопатия, народные методы, в конце концов. Но Дэн спокойно и уверенно настоял на том, что теперь Лука будет питаться молочной смесью.
Ровно с этого дня младенец стал больше и спокойнее спать, перестал корчиться и капризничать, а Надя один раз беспрерывно проспала с полуночи до восьми утра, потому что Дэн сам пару раз покормил сына.