Государственная школа № 261 не была коррекционной, но была «на грани», как называет ее Юлия. Со всего района в нее стекались дети, которые не могли учиться в других учебных заведениях. Они приходили в школу с пивом, курили, а разговаривали исключительно матом и глаголами-связками. За два с половиной месяца летних каникул Вешникова и Никита Мишин вместе с группой людей закончили капитальный ремонт здания, открыв школу 1 сентября. Вместо того чтобы привести новых сотрудников, они предоставили работающим в школе учителям полный карт-бланш. Буквально: можно было придумать что угодно, чтобы сделать школу живой. И вот тут началось самое интересное. «Одна из моих самых любимых историй связана с кабинетом биологии, – говорит Вешникова. – Мы предложили всем педагогам новые условия. За наши деньги – абсолютно любой их каприз, но при этом надо будет работать. Выяснилось, что большая часть людей работать совершенно не хочет. Я попросила учительницу биологии написать список всего, что ей хочется увидеть в классе. В моем воображении в кабинете можно было расставить цветы, микроскопы, вольеры с морскими свинками, аквариумы с черепахами и рыбками. Через два дня учительница принесла мне заявку, где на листе А4 было только одно слово: «Принтер». Я посмотрела на нее и спросила: «Послушайте, вы серьезно?» На что учительница мне ответила: «А принтер правда можно? Мне больше ничего не нужно. Я бы детям распечатки раздавала».
Ровно через год почти весь преподавательский состав школы вернулся из отпуска и коллективно положил на стол директора школы увольнительные. «Все жалуются на то, что в образовании не хватает денег. Это на самом деле неправда. В действительности не хватает людей, – говорит Юлия. – В 261-й школе почти все учителя были в возрасте и с большим стажем. Но в два часа дня здание уже было пустым. Преподаватели шли заниматься своими делами, внуками, репетиторством. Им не нужны были никакие премии. Поэтому ничего не изменится, если «залить» все школы деньгами. Такое временное решение только еще больше обнажит проблему «безлюдья».
Подойдя к образованию с точки зрения бизнеса, Вешникова пришла к выводу, что менять всю систему не только бесполезно, но и не нужно. «Идея была в том, чтобы найти требующие ремонта узлы и создать систему решений, которую можно переносить в любые другие школы, независимо от размера кошелька, – говорит Юлия. – Что-то делать с меньшим масштабом, что-то – с большим, но главное – менять принцип». Насколько удалось создать эту систему, лучше всего показывает история. Через неделю после массового увольнения учителей в 261-й школе появился новый штат преподавателей. Через три года на 24 места в первом классе поступали 169 детей. А сама школа стала вдвое больше: на момент ухода команды фонда «Дар» в ней училось уже не 218 человек, а больше 400.
«Когда ты понимаешь, как изученное пригодится тебе в жизни, сохраняется осмысленность и интерес. И на этом природном, естественном любопытстве, которое есть у всех детей с рождения, на самом деле можно и нужно «ехать» всю жизнь, – говорит Юлия. – Как его сберечь? Во-первых, дать возможность детям задавать вопросы. Учителю, родителям, другим детям. Сохранить эту привычку, потому что все дети – «почемучки», но уже к среднему школьному возрасту перестают задавать вопросы. Потому что боятся. Потому что их учат молчать. Кстати, часто по причине того, что педагог сам не знает ответа на их вопрос».
«Слово «проходим» означает, что мы проходим мимо, а не изучаем».
Юлия Вешникова
Второе, что, по мнению Вешниковой, важно разрешить делать в школе, – позволять ошибаться. Не позволять делать все, что хочешь, а сделать так, чтобы обратная связь или отметка действительно давали ребенку возможность понять, что и зачем он делает, сколько уже изучил и что еще предстоит узнать. «Часто идешь по улице и слышишь, как ребенок по телефону отчитывается, говоря грустным голосом: «Нет, мамочка, нам правда сегодня ничего не ставили», – рассказывает Юлия. – И понятно, что с той стороны звучал вопрос: «Какие у тебя сегодня были отметки?» Не «Что ты узнал?», даже не «Как прошел твой день?». И если отметки так себе, то после такого разговора уже и жить не особо хочется. Точно так же родительские собрания в их сегодняшнем виде, с публичной поркой детей, – это неуважение к личности ребенка и родителя. И, в общем, педагога, который расписывается в собственной беспомощности. Поэтому начинать нужно всегда с уважения к себе. Очень часто мы видим, что когда у человека отсутствует уважение к себе, он не уважает и других».
Но как говорить с родителями об уважении к своим детям? Как найти язык, который поможет пробить «броню», с которой встречают любые подобные разговоры учителя и многие родители? «Сначала обнять и пожалеть их внутреннего ребенка. Папы и мамы выгорают по понятной причине. Нас учат такому огромному количеству вещей вокруг, а быть родителями – не учит никто, – говорит Юлия. – Считается, что все это умеют. А это не так. Быть хорошим родителем – это круглосуточная работа, без выходных, на всю жизнь. И вот когда ты после этого шага с ребенком разговариваешь как с человеком, когда он понимает, что у него есть право выбора и право на ошибку, он чувствует себя по-настоящему живым».
Через несколько дней на первом этаже школы появится картонная табличка с одной-единственной надписью – вопросом, который Вешникова считает самым главным в жизни человека. Белыми буквами на картонной табличке будет выведено: «Всегда задавай себе вопрос «Зачем?».
15:25Преподаватель Стэнфорда напуган
Не думайте, что только учителя и родители чувствуют беспомощность в решении вопросов с гаджетами или детской нелюбовью к серьезной литературе. Даже ведущие ученые мира не сразу подскажут вам, что с этим можно сделать.
«Знаете, я удивлен тем, что в России дети хотят читать «Гарри Поттера», а не классику, – это ведь ровно то же, что происходит в США с моими детьми и детьми моих друзей», – говорит мне Роберт Сапольски. Преподаватель Стэнфорда, приматолог и 62-летний автор нескольких бестселлеров признается, что некоторые связанные со школой вопросы заставляют размышлять и его самого. Особенно необходимость оправдать свои действия.
Несколько дней назад класс Сергея Волкова заполнил тесты, где в одной из граф школьники указали плюсы обучающих их преподавателей: то, что к учителям «не привязываешься». В процессе размышлений над этой почти буддийской формулировкой Волков пришел к выводу, что непривязанность к педагогу – преимущество. «Меня это даже радует, – сказал мне Сергей. – Определенная часть людей становится учителями для того, чтобы властвовать над другим человеком. Я недавно изучал анонимный опрос о мотивах прихода в профессию высококлассных хирургов. Одной из самых распространенных причин оказалась: «Когда я держу на кончике ножа сердце другого человека, я чувствую себя властелином». При этом, подпитываясь этой «низовой» энергией, человек может делать огромное количество добра. И тогда возникает вопрос: если хирург честно делает операцию, испытывая жажду власти над пациентом, значит ли это, что он плохой человек? Ведь иначе больному на операционном столе некому было бы помочь. Возможно, сейчас такое количество людей работает в школах, потому что они бессознательно тянутся к молодости. Или неосознанно жаждут манипулировать, быть в центре внимания – я знаю это и по себе. Есть искушение думать, что ты «кормишь» школьников текстами из своих рук. И когда дети пишут о «непривязанности», это значит, что они не хотят меня подпитывать. Я через них получал энергию, а они теперь держат меня на расстоянии. Это очень отрезвляет». Я тогда спросил у Волкова, не потеряет ли он без этой подпитки интерес к преподаванию. «У меня есть и другие способы получать от мира любовь, – сказал он. – А на уроках я всегда найду где с детьми посмеяться и где подколоть».
«Вот я не уверен, можно ли считать такое желание быть в центре внимания «плохим мотивом» со стороны учителя, – говорит мне Сапольски. – Есть ли большая разница между «Я счастлив, что эти дети теперь любят Толстого» и «Я счастлив, что помог этим детям полюбить Толстого»? Похожий вопрос долгое время беспокоил философов и биологов: существует ли чистый альтруизм или во всем и всегда присутствует элемент личного интереса? Обычно все приходят к выводу, что второй аргумент правдив. Но тогда возникает следующий вопрос: почему интерес именно в этом? Для меня учительское желание повлиять на ребенка связано с осознанием человеком конечности собственной жизни. Ученые называют это «теорией управления страхом смерти». Это то, как вы справляетесь с пониманием, что однажды умрете. Часто ответ на этот вопрос очевиден: оставить след в истории, быть влиятельным. Конечно, преподаватель не думает: «Как же здорово, что я оказал влияние, – возможно, благодаря этому люди запомнят меня после смерти». Но на бессознательном уровне это может его подпитывать. Ну и не стоит забывать про национальные различия. В индивидуалистских культурах вроде США людям нравится оказывать влияние. В более коллективистских (например, в Китае), людям некомфортно оттого, что они меняют других. Так что эквивалентом «Здорово, что из всех учителей я оказал на ребенка самое сильное влияние» может быть «Здорово, что я был лучшим учеником у этого учителя». Кажется, несмотря на десятилетия коллективистского мышления в России люди больше склоняются к индивидуализму».
Этой же теорией управления страхом смерти Сапольски объясняет одержимость ЕГЭ и подобными экзаменами по всему миру. «Это отчаянное желание оставить наследие и преуспеть в жизни, просто с помощью своих детей, – говорит Сапольски. – Американцы точно так же сходят с ума по вступительным экзаменам в вузы. Возможно, вы слышали о громком скандале в США, когда выяснилось, что обеспеченные родители обманным путем устраивали своих детей в лучшие университеты страны».
Когда я говорю Роберту о важности поиска упаковки в эпоху переизбытка информации, он согласно кивает – без понятного объяснения сложнейших вещей его лекции в Стэнфорде никогда бы не стали глобальным хитом. «Современная цензура – это не блокирование информации. Это выпуск невероятного количества материалов, большая часть которых будут несущественными. Так, чтобы никто не смог найти важного, – говорит Сапольски. – Несколько лет назад я работал с маленькой юридической фирмой, которая судилась с гигантом химической промышленности. С моей стороны в иске участвовали два адвоката, которые выступали против фирмы с оборотом в несколько миллиардов долларов. В какой-то момент мы запросили у оппонентов информацию по одному вопросу, и в ответ нам прислали документ объемом 10 тысяч страниц – очевидно, для того, чтобы нас парализовало от количества информации и мы никогда не нашли нужного. Но тут интересно другое: как люди принимают решения при столкновении с такими объемами информации».