«Читай про тех, кому они доверяют. И облейся еще более горючими слезами», – дружелюбно советует мне Погодин.
И я читаю. «Ну что значит – не сделал? Раз не сделал, получишь два», – сказано поучительным тоном – так, что слышит весь класс. Потом учитель перестанет обращать внимание на отсутствие домашнего задания, чтобы я мог влиться в работу». «Ты достойна отметки выше, ты знаешь материал. Причина большинства твоих ошибок – всего лишь невнимательность. Просто соберись, и у тебя все получится». И в скобках приписка этого же человека: «Мне стыдно просить о каком-то особом отношении к себе, но я буду рада такому ответу». «Пока у тебя в году не выходит два и ты не портишь репутацию лицея, можешь сам выбирать, что делать, а что – нет».
Подождите… это люди, которым дети доверяют? Неужели за несколько лет школа прививает привычку радоваться клочку доброты? Привычку чувствовать, что ты есть, только если получаешь одобрение кого-то свыше и ты не хорош сам по себе?
Мишель Фуко говорил, что школа – это лакмусовая бумажка всех остальных государственных систем. Посмотри на то, как устроено в стране любое учебное заведение, и поймешь, как функционирует общество. Радость старшеклассников от доброжелательности учителей напоминает нашу взрослую радость от того, что сегодня не обхамили в поликлинике или на почте.
Пару лет назад я сидел в кабинете с легендарным преподавателем Сергеем Казарновским и семьей, чей ребенок только что перешел в новую школу. Восьмиклассник долго рассказывал нам, как сильно его нынешняя школа отличается от прежней. «Ну а чем, чем отличается?» – мучили мы бедного парня вместе с Казарновским. Несколько минут старшеклассник молчал, а потом произнес фразу, после которой несколько минут молчали уже мы: «Я больше не испытываю чувства вины».
«Учитель скажет, что я должна была выполнить его задание, несмотря на свои возможные проблемы и обстоятельства. Поставит плохую оценку, не даст возможности исправить. В общем, будет выше меня по своему положению и посчитает, что его мнение и предмет важнее, чем моя жизнь». Пока я перебираю лоскуты болезненных откровений подростков, Погодин объясняет, что он вынес из них сам. «Если у тебя проблема – нужно говорить о себе. Если у человека – нужно говорить о нем. Это принципиально разные подходы, – рассказывает Владимир. – Представь: ученик опоздал на урок, потому что его мама плохо себя чувствует. Он говорит об этом учителю и в ответ слышит: «Когда ты приходишь на урок так поздно, мы не можем начать». «Да пошли вы все…» – вот она, естественная реакция. Если я скажу ему: «Наверное, очень тяжело прийти на урок, когда родственник так плохо себя чувствует», все будет в порядке. Ребенок увидит, что его понимают и принимают как человека. Но при этом бессмысленно говорить детям: «Я вас вижу», когда в классе шумно. «Ой, вам, наверное, так плохо сейчас, что вы шумите». Какой будет реакция? Иди к черту, учитель! В такие моменты надо решать свои, преподавательские проблемы. Не существует единых методов решения проблемы. Каждый раз я обращаюсь внутрь и понимаю, что сейчас должен сделать. И тогда я добиваюсь полной тишины в классе, решая проблемы детей». Каким образом? «Начинаю им сочувствовать. Им ведь всегда есть чему посочувствовать».
Я понимаю, что мне приходится уточнять каждую следующую фразу – настолько контрастны по смыслу последние два утверждения. Как тогда одновременно и успокоить класс, и показать, что ты понимаешь детей? «Зависит от ситуации, – объясняет Погодин. – Например, я могу им сказать: «Представляю, насколько вам тяжело собраться после урока физкультуры. Да еще и слушать Владимира Николаевича, который дает какие-то задания». Хотя я мог сказать: «Когда вы пропускаете мимо ушей выданные мной задания, возникает проблема с нашим общим присутствием здесь». Это два разных подхода, и только от меня зависит, какой я выберу. А внутри увиденных тобой двухсот вариантов ответов учитель вообще не выбирает, что он делает».
От прочитанных мной фраз пробуждается что-то неуловимо знакомое, но уже давно забытое. Как будто в детстве тебя застукала с сигаретой соседка по даче и наябедничала твоим родителям. И вот уже столько лет прошло, а при встрече с этой женщиной поневоле поеживаешься. «Как у тебя может что-то получиться в дальнейшем, если ты не смогла справиться с этим? Ты разочаровала меня» – с укоризной. «Что вы болтаете, дебилы?» – учитель сказал это с гневом. «Ой, ну вот только не плачь, это никому не нужно. Я не могу тебе ничем помочь» – сказано грубо и почти с безразличием.
«Школа учит, что тебя не существует, что тебя просто нет, – говорит мне Погодин. – Десять лет назад я проводил эксперимент с учителями. Уровень позитивного принятия ребенка у любого из них был в лучшем случае десять процентов. У меня была тогда мысль, что я что-то исправлю. Но сегодняшние результаты все подтверждают. В глазах этих детей не существует человека. Я готовлю по этому эксперименту диссертацию, но не знаю, как отразить в ней самую большую беду современной школы. Того, что в ней нет людей. Есть персонажи, которым дети пытаются доверять. И ничего не выходит. Основная проблема школы – не в детях. Школьники пытаются увидеть людей, а нас нет».
Вот что пишут восьмиклассники. Слово в слово:
«Учитель не может организовать работу в классе так, чтобы максимальное количество учащихся было вовлечено в процесс. Дети к нему не прислушиваются, так как не считают авторитетом. Учитель оставляет попытки всех успокоить и начинает разговаривать только с заинтересованными. Возможно, с какой-то точки зрения это правильно, но если дети еще не до конца, в силу возраста, сознательные, то основанный на self-discipline метод преподавания не работает и ученики упускают важную информацию. Из-за чего впоследствии скатываются по предмету (у меня так было в другой школе)».
«Учитель ставит плохую отметку даже при желании ученика ее исправить, заранее подготовившись к следующему занятию. Вследствие этого у учащегося пропадает желание улучшить знания по предмету. Следовательно, материал не запоминается или остается неизученным».
«То, как дети видят школу, в значительной мере определяет то, как они живут все годы учебы, – говорит Погодин. – С одной стороны, большой хитрости здесь нет: будь человеком – и все. Но учителю очень трудно быть человеком». – «Вы не думаете, что преподаватели просто боятся показать себя?» – спрашиваю я. «Они очень боятся оказаться подвластными. Даже если человек изображает из себя рубаху-парня и заигрывает с подростками, он все равно так или иначе пытается доминировать. Дети для него – фон».
«Есть три основных варианта:
«Но согласись, ведь это не пятерочная работа»;
«Не спорь, я и без тебя устал(-а)»;
«Вот у этой ученицы работа на пятерку, а у тебя – нет».
Разумеется, высказывание сопровождается не конкретными аргументами, подкрепляющими поставленную оценку, а эмоциями и криками, показывающими отношение учителя ко мне во всей красе. Где-то поблизости должен(-на) стоять ученик(-ца), завоевавший(-ая) симпатию и доверие со стороны преподавателя по каким-то личным обстоятельствам».
Даже не знаешь, что хуже. Понимать, что это учитель, которому ты не доверяешь, или думать, что так бывает всегда и со всеми. И окончить с такой уверенностью школу, чтобы только во взрослом возрасте обнаружить: все может быть иначе.
«Если ребенок не сделал домашнее задание, я себе задаю вопрос: это чья проблема? С этого нужно начинать, – говорит Погодин. – Если это проблема ученика – я его выслушаю. Если моя – мне придется в этом признаться. Когда взрослые называют проявления человечности «панибратством» и говорят, что «ученик должен знать, кто здесь главный», так проявляются их внутренние страхи. Дети из чувства самосохранения всегда смотрят на взрослых. И они предрасположены следовать ожиданиям людей старше их. Просто они считывают те ожидания, о которых мы понятия не имеем, и вовсе не те, которые мы транслируем. Если бояться, что тобой будут манипулировать, потому что ты мягкий и хороший, дети будут это делать. Любой ребенок, заходя в кабинет, понимает, что в нем творится. Потом ожидания соединяются и возникает школа как она есть. А теперь вопрос. Мы согласовываем эти ожидания? Нет. Мы о них что-нибудь говорим? Нет. Мы хоть что-нибудь с ними делаем? Мы вообще способны о них разговаривать?»
«Как у тебя может что-то получиться в дальнейшем, если ты не смогла справиться с этим? Ты разочаровала меня» – сказано с укоризной.
«В результатах, которые я получил, нет нормального личностного отношения, – подводит итог Владимир. – Но в трех ответах из ста, по крайней мере, упоминают юмор. Это хороший инструмент, если только это не насмешка. Грань очень тонкая: дети любят повеселиться, но терпеть не могут, когда над ними насмехаются. Они же очень уязвимы, задеть их ничего не стоит. Некоторые ученики годы спустя пишут, что помнят мои слова, о которых я сам уже забыл.
«Помните отличную фразу? «Учителя делятся на два типа: те, кто говорит детям – и те, кто говорит с детьми».
20:05Скрипка, галстук и маленькое чудо
«Когда я в детстве отказывался заниматься музыкой, папа вспоминал одну актерскую сплетню. Знаменитый советский скрипач – не будем называть его имени – в детстве должен был играть шесть часов в день, а играл всего два. Перепробовав все способы заставить ребенка заниматься музыкой, мама нашла тот, который срабатывал всегда. Она вставала на подоконник и говорила: «Сынок, играй! Иначе я выброшусь из окна». Так вот: есть разные способы повысить мотивацию. Но ни в одной школе мира я бы не хотел видеть тот, который я описал. Тот, что сочетает эффективность с травматичностью».
Разговор с сооснователем «Новой школы» Никитой Мишиным подарит мне еще одно определение слова «образование», которое мне захочется оставить на память. Лет десять назад сложно было даже представить, что обеспеченные люди однажды будут вкладывать внушительные средства в образование – настолько эта сфера была лишена романтики. Теперь появились конференции и школы, созданные предпринимателями, – и никому это уже не кажется необычным.