– Нет, не стоило, – тихо произнесла она вслух. И непроизвольно прибавила: – Но мне и не хотелось.
– Что ты имеешь в виду?
– Видишь ли, – усевшись снова на стул, она машинально крутила в руке рюмку, – мужчина встречает женщину. Она становится ему необходима. А женщина пользуется этим, чтобы разрушить мужчину. Это нетрудно. Женщина видит в нем то, что он предпочел бы скрыть – самые уязвимые места. – Кэсс допила рюмку. – Теперь ты понимаешь, что я имею в виду?
– Нет, – искренне признался он. – Не понимаю. Никогда не верил в эту ахинею про якобы особую женскую интуицию. Это выдумка самих женщин.
– Вот ты спокойно заявляешь об этом, да еще таким тоном… – Кэсс передразнила его: – Выдумка самих женщин. А вот я не могу так сказать. То, что «выдумали» мужчины, – перед нами, тот мир, который они «выдумали», и есть наш мир.
Ричард рассмеялся.
Она смешалась.
– Это правда.
– А ты забавная девочка, – сказал он. – С ярко выраженной завистью к пенису.
– У большинства мужчин она тоже есть, – резко заявила Кэсс, и муж снова расхохотался. – Я только хочу сказать, – прибавила она более спокойно, – что всегда старалась приспособиться к тебе и никогда не заставляла тебя приспосабливаться ко мне. Вот и все. Но это было нелегко.
– Нелегко, понимаю.
– Нелегко. Потому что я люблю тебя.
– Вот как! – проговорил он, продолжая громко смеяться. – Ты действительно забавная девочка. Я тебя тоже люблю, и ты это знаешь.
– Надеюсь, – сказала она.
– Знаешь меня как облупленного и все же сомневаешься в моих чувствах? А как же пресловутая интуиция, это особое женское свойство?
– В некоторых случаях она подводит, – промолвила Кэсс с печальной улыбкой.
Ричард притянул жену к себе и, обняв, зарылся лицом в ее волосы.
– В каких же, милая?
Его руки, грудь, запах тела были такими родными, бесконечно, непередаваемо дорогими… Кэсс отвернулась к окну.
– Когда любишь, – ответила она, созерцая холодный солнечный свет. Она подумала о мертвом чернокожем юноше, их друге, и о том, какая холодная сейчас вода в реке.
В субботу Ричард остался с детьми, а Кэсс и Вивальдо отправились на похороны Руфуса. Кэсс предпочла бы остаться дома, но не смогла отказать Вивальдо, который не хотел быть на церемонии единственным белым.
Предстояло отпевание в церкви и последующее погребение. В этот холодный бесснежный день Вивальдо появился у них очень рано, подчеркнуто одетый в белое и черное: белая рубашка, черный галстук, черный костюм, черные ботинки, черное пальто; всклокоченные черные кудри, на мертвенно-белом осунувшемся лице – черные глаза и брови. Безмерная глубина его горя поразила Кэсс в самое сердце; не говоря ни слова, она накинула темное пальто и взяла его под руку. В лифте они ехали в полном молчании, Кэсс незаметно следила за юношей в зеркале. Он был сама скорбь. Страдание вернуло ему красоту и одухотворенность.
Поймав такси, они поехали в негритянский район. Сидя рядом с Кэсс, Вивальдо напряженно глядел вперед, уронив на колени руки. Кэсс смотрела по сторонам. Движение было интенсивным, но неравномерным; шофер постоянно менял направление, рывком трогался с места, то ускорял, то замедлял ход, но все же умудрялся продвигаться вперед без остановок. Однако на 34-й улице их задержал красный сигнал светофора. Они оказались затертыми в самой гуще автомобилей, громадных грузовиков, зеленых автобусов и мальчишек – темнокожих мальчишек, толкавших перед собой деревянные тележки с одеждой. Людям было тесно на тротуарах, они выливались и на проезжую часть. Женщины в шубах тяжело передвигались, неся в руках объемистые свертки и нагруженные сумки: День Благодарения остался позади, но со всех сторон лезли в глаза рекламные объявления, напоминая, что не за горами Рождество. Не столь обремененные поклажей мужчины сновали по улицам, обгоняя женщин: им нужно было заработать побольше денег на рождественские праздники; мальчишки с модной стрижкой «утиный хвостик» скользили по холодному темному асфальту, словно это был натертый до блеска паркет. Почти вплотную к такси остановил свою тележку цветной паренек, он был от Кэсс на таком же расстоянии, как и Вивальдо; паренек закурил сигарету и весело чему-то рассмеялся. Шоферу никак не удавалось проскочить вперед, и он в сердцах выругался. Кэсс зажгла сигарету и передала ее Вивальдо. Потом закурила сама. И тут такси рванулось с места.
Шофер включил приемник, и салон неожиданно наполнился звуками гитары, нестерпимо высокий голос в сопровождении хора взывал к кому-то с мольбой: «Люби меня!» Другие слова тонули в гортанных всхлипываниях певца, звучавших почти столь же непристойно, как смачные ругательства их шофера, но эти два слова регулярно повторялись.
– Мои родные считают меня ни на что не годным, никчемным человеком. Мог бы добавить, что они махнули на меня рукой, но это не совсем так: они до смерти боятся, как бы я еще чего не выкинул.
Кэсс промолчала. Вивальдо выглянул из автомобиля – они как раз проезжали мимо Коламбус Серкл[8].
– Иногда – например, сегодня, – продолжал он, – мне кажется, что они правы и я просто дурью маюсь.
Теперь с обеих сторон по ходу такси шли решетки парка, а за ними неслись, отставая от автомобиля, проступавшие за контурами голых деревьев стены гостиниц и жилых домов.
– А мои родные убеждены, что я выбрала в мужья не ровню себе, – сказала Кэсс, – но, конечно, самое главное – не ровню им. – Она улыбнулась ему, бросила сигарету и затоптала ее.
– По-моему, я никогда не видел отца трезвым, – говорил Вивальдо, – ни разу за все годы. Он всегда повторял: «Я хочу, чтобы ты говорил мне правду, никогда не лги». Но стоило мне однажды сказать правду, так он меня по стенке размазал. И, конечно, я стал все скрывать; отбрехивался как мог. Когда был у них последний раз, надел красную рубашку, и отец спросил меня: «Ты что, педиком заделался?» Бог мой!
Кэсс закурила вторую сигарету, она внимательно слушала его. В парке на верховой тропе промелькнула всадница, бледная молодая девушка на коне – лицо надменное и одновременно застенчивое. Непроизвольно Кэсс успела подумать, пока всадница не скрылась из виду, что такой могла быть она сама – много лет назад, в Новой Англии.
– Я вырос в ужасном районе, – продолжал Вивальдо, – там нужно быть очень жестким, чтобы выжить, иначе тебя уничтожат. Вокруг постоянно гибли люди – просто так, не из-за чего. Мне не хотелось дружить с большинством сверстников – тоска брала от них просто зверская. Но я не только скучал с ними, я их еще боялся, от отца меня просто тошнило – трус страшный. Всю жизнь притворяется… даже не знаю кем, делает вид, что дела у него обстоят превосходно, и не замечает, что жена постепенно сходит с ума, изматываясь в нашей скобяной лавке. Отец знал, что ни я, ни мой брат его ни капельки не уважаем. А дочь его выросла в величайшую динамистку всех времен. Теперь она вышла замуж, и я не знаю и знать не хочу, что уж там обещает ей муж, когда хочет чего-нибудь от нее добиться.
Он немного помолчал и заговорил снова:
– Да, хорош гусь! А чего, спрашивается, он ко мне постоянно лез? Мне нравилось просто сесть в автобус и уехать одному в незнакомую часть города, или гулять, или пойти в кино, или читать, или валять дурака. Нет, этого он позволить не мог. Ты должен быть мужчиной и доказывать это, доказывать постоянно. Но вот что я тебе скажу… – Он вздохнул. – Отец мой по-прежнему живет на старом месте, способствует по мере сил процветанию винно-водочной промышленности. А ребята, кого я знал, с кем рос – кто в могиле, кто в тюрьме, кто наркоман. А я всего лишь никчемный человек. Мне еще повезло.
Кэсс слушала его, потому что понимала: он возвращается к своим воспоминаниям, чтобы оценить их, попытаться свести воедино, понять и исторгнуть наконец. Но вот это ему как раз и не удавалось. На улицах Бруклина он оставил нечто такое, что навсегда застряло в памяти.
– Как-то раз, – заговорил снова Вивальдо, – мы сели в машину и покатили в Вилледж, там подобрали одного гомика, совсем мальчишку, и привезли его к нам в Бруклин. Бедняга на полдороге понял, что дело нечисто, и чуть не помер от страха, но выпрыгнуть из автомобиля не смог. Мы затолкнули его в гараж, и там ему пришлось поочередно ублажить всех семерых, а потом мы излупили его до полусмерти, забрали деньги и одежду и бросили его там, на цементном полу, а дело было зимой. – Вивальдо впервые за все утро посмотрел ей прямо в глаза. – Иногда я задаю себе вопрос, успели его спасти или он умер, чем все кончилось? – Он сцепил руки и посмотрел через стекло. – Неужели я и тот человек, который проделывал все эти штуки в те давние времена, одно и то же лицо?
Нет. Ему не удавалось исторгнуть из себя прошлое. Интересно, почему, подумала Кэсс. Может, потому, что воспоминания не освобождали его от минувшего. Он не окунался в прошлое, не становился тем прежним мальчиком, а всматривался в былое как зачарованный, с неким, даже романтическим, ужасом, ища любую возможность отречься от него.
Наверное, от подобных тайн можно отделаться только в том случае, если человек, пусть с трудом, извлекает их на свет, выставляет на всеобщее обозрение, делает их частью опыта человечества. Без этого такая тайна становится тюрьмой, где человек медленно гибнет, без этого мир погрузился бы в вечную тьму. Кэсс старалась не думать, почему такие попытки редки. Ведь тогда пришлось бы задуматься и о том, почему Ричард написал книгу, в которую сам не верил, чем глубоко разочаровал ее. Она догадывалась (зная, что Ричард никогда не признает это), что книга, которую он написал якобы для денег, говорила прежде всего об ограниченности его дарования. Если бы книга получилась такой только потому, что написана для денег! Нет, дело в другом: Ричард боялся… боялся касаться вещей темных, страшных, опасных, трудных, глубоких.
А мне все равно, быстро подумала она. И еще: не его вина, если он не Достоевский, мне все равно. Но было ей все равно или не было – это особого значения не имело. Ему-то не все равно, еще как не все равно, а он всегда держался на ее вере в него.