В комнате еще ощущался запах цыпленка, зажаренного Идой вчера, грязная посуда была свалена в раковину. На столе в окружении липких стаканов, из которых они вечером пили пиво, и чашек с кофейными разводами, валялась обглоданная куриная кость. Вещи Иды висели на спинке стула, его – были разбросаны по полу. Когда Вивальдо проснулся, девушка еще спала. Она лежала на боку, спиной к нему, неслышно дыша.
Вивальдо перегнулся и заглянул ей в лицо. Теперь оно навсегда станет для него более таинственным и непроницаемым, чем лицо любого незнакомого человека. Лица посторонних людей не хранят тайны, у нас недостает воображения наделить их ею. А лицо любимой, напротив, – сплошная тайна: мы видим в нем весь мир. А всякая тайна мучительна.
Она спала. Ему подумалось, что, может быть, сон для нее – возможность избежать его общества. Он откинулся на подушку, вперив взгляд в трещины на потолке. Она находилась рядом с ним, в его постели, и одновременно далеко, с ним – и не с ним. Какая-то часть ее существа была постоянно настороже, сопротивлялась ему, боролась с ним. У него было чувство, что еще давно она определила пределы близости с другими людьми, и теперь ничто не могло заставить ее впустить другого в святая святых ее существа, и физическая близость, становясь для нее способом достичь покоя, обрела новую цель. Как ни стремилась она доставить ему наслаждение, главной ее задачей было добиться, чтобы он отдал все, опустошил себя, оставив ее пыл неутоленным, хотя сама не жалела сил, добиваясь, чтобы он совсем потерял голову. Ей было достаточно его наслаждения, она как бы заявляла, что его наслаждение является также и ее. Но он-то желал другого, он хотел, чтобы его наслаждение передалось ей, хотел, чтобы закружило и выбросило на берег их обоих.
Ночью он спал, но очень чутко, все время чувствуя рядом тело Иды и сознавая, что потерпел в любовной битве странное поражение, такого он прежде не знал.
Его мучил вопрос, которому раньше он не позволял возникать, теперь вот явился без спроса. Вивальдо хотел знать, кто был у Иды до него, сколько их было, как часто, как долго; что тот или те значили для нее, кем были эти любовники – белыми или цветными? А, собственно, почему тебе это интересно? – спрашивал он себя. Какая тебе разница – один или несколько, белые или черные? Когда-нибудь она и сама скажет. Они все узнают друг про друга, времени будет достаточно, она все расскажет. Расскажет ли? Или примет его секреты так же безмолвно, как приняла его тело, радостно даруя облегчение? Она, конечно, кое в чем признается (правила игры ей известны), и это принесет ему и успокоение, и разочарование: ведь он так и останется на пороге этой таинственной страны, где она, как заколдованная принцесса из волшебной сказки, влачит свои дни, замурованная в высокую башню и охраняемая страшным чудовищем, не дающим ей расстаться со своей тайной.
Было еще очень рано, что-нибудь около семи, ниоткуда не доносилось ни звука. Лежавшая рядом девушка зашевелилась, вскинув во сне, словно от испуга, руку. Алый глазок сверкнул на ее тонком пальчике. Густые волосы разметались по подушке. Лицо во сне казалось чужим. Вечером она смыла весь грим, и теперь брови были почти не видны на лице, губы без помады выглядели нежнее и беспомощнее, кожа – темнее, чем днем, а округлый, довольно высокий лоб отливал цветом красного дерева. Во сне она напоминала девочку, но только очень скрытную: одна рука теперь наполовину закрывала лицо, другая – покоилась между бедер. Он почему-то подумал, что в такой позе спят дети бедняков. Легко коснувшись губами ее лба, Вивальдо тихонько выбрался из кровати и направился в ванную. Выйдя оттуда, он немного постоял, задумчиво глядя в сторону кухни, потом зажег сигарету и забрался с пепельницей обратно в постель. Он курил, лежа на животе, его длинная рука свешивалась до пола, куда он поставил пепельницу.
– Сколько времени?
Вивальдо откинулся назад, улыбаясь.
– А я и не знал, что ты проснулась! – И вдруг ужасно смутился, словно впервые проснулся голый возле девушки.
– Мне нравится наблюдать за людьми, когда они думают, что я сплю, – призналась она.
– Буду теперь знать. Давно за мной следишь?
– Не очень. Когда ты вышел из ванной, я увидела твое лицо, и мне стало интересно, о чем ты думаешь.
– О тебе. – Он поцеловал ее. – Доброе утро. Сейчас семь тридцать.
– Боже мой! Ты что, всегда встаешь так рано? – Она зевнула и широко улыбнулась.
– Нет. Наверное, мне не терпелось увидеть тебя.
– Надо будет тебе напомнить эти слова, – шутливо произнесла Ида, – когда ты станешь просыпаться в полдень и показывать всем своим видом, что не собираешься вылезать из кровати.
– Ну, из кровати я и сейчас не рвусь. – Она потянулась за сигаретой, и Вивальдо дал ей пару раз затянуться. Потом опустил сигарету в пепельницу и наклонился к ней. – Как дела?
– Ты был великолепен, – сказала она и, помолчав, прибавила: – Глубоко плаваешь. – Оба покраснели. Он положил руки на ее полные, широко расставленные груди с красно-коричневыми сосками. Ее крупные плечи мелко задрожали, на шее запульсировала жилка. Лицо стало взволнованным и одновременно отчужденным, бесстрастным и испуганным.
– Люби меня, – попросил он. – Хочу, чтобы ты любила меня.
Она остановила его руку, скользившую по ее животу.
– Ты считаешь меня одной из тех дурочек, что позволяют себе любить?!
– Малыш, – сказал он, – надеюсь, что так оно и есть. Верь мне, все у нас будет самым лучшим образом, мы еще даже не начинали. – Вивальдо перешел на шепот. Их руки переплелись в шутливой любовной борьбе.
Она улыбнулась.
– Сколько раз ты говорил эти слова?
Он замер, глядя поверх ее головы на скрадывающие дневной свет шторы.
– Думаю, ни разу. Такого, как сейчас, я не испытывал никогда. – Опустив глаза, он снова поцеловал ее. – Никогда.
Немного помолчав, она призналась:
– У меня такого тоже не было. – Она произнесла это очень быстро, как будто разгрызла во рту таблетку и испугалась ее вкуса и возможных последствий.
Он посмотрел ей прямо в глаза.
– Ты говоришь правду?
– Да. – Она опустила глаза. – Мне надо быть поосторожней с тобой.
– Почему? Неужели ты не доверяешь мне?
– А вдруг я себе не доверяю?
– Может быть, ты раньше не любила, – сказал он.
– Скажем так, я никогда не любила белого.
– В таком случае, добро пожаловать, всегда к вашим услугам, – улыбнулся Вивальдо, пытаясь отогнать мигом нахлынувшие вновь сомнения и страхи. Он еще раз поцеловал ее, понемногу пьянея от женского тепла, запаха, вкуса губ. – Никогда, – серьезно повторил он, – никогда со мной не случалось ничего подобного. – Рука Иды слегка расслабилась, и он нежно направил ее вниз, целуя шею и плечи девушки. – С ума схожу от оттенков твоей кожи. Каких только нет!
– Бог мой! – произнесла она резко, нервно рассмеявшись, и попыталась отдернуть руку. Он не пускал: схватка возобновилась. – Я всюду одинаковая.
– Ты не видишь себя со стороны. А я вижу. В тебе словно множество женщин – кто окрашен в цвет меда, кто – меди и золота…
– Господи! И чем же все мы будем с тобой одним заниматься?
– Покажу. Но есть у тебя одно местечко совершенно черное, как вход в туннель.
– Вивальдо… – Она металась, крутила в какой-то муке головой, эта мука не имела ничего общего с ним, и все-таки он был в ней повинен. Вивальдо положил руку на лоб девушки, он уже стал покрываться испариной. Его поразил ее взгляд, она смотрела на него, как смотрит девственница на назначенного ей с рождения жениха, лицо которого видит впервые здесь, в спальне молодоженов, после того как ушли гости. Не слышно больше веселого шума – кругом тишина, и негде искать помощи, кроме как в этой спальне, единственное, что ее ждет, – это боль, которую принесет тело жениха. И все же она силилась улыбнуться. – Никогда не встречала раньше такого мужчины. – Она произнесла эти слова очень тихо, враждебность сочеталась в ее тоне с изумлением.
– Я уже говорил… что тоже не встречал девушку, похожую на тебя. – Но он не мог не подумать о тех, кого она знала прежде. Он ласково развел ей бедра, она не отдернула руку, которую он положил на свой член. И тут Вивальдо впервые почувствовал, что теперь его тело стало для нее тайной, а он, Вивальдо, мгновенно превратился в загадочного незнакомца. Первый раз она коснулась мужского тела с восторгом и ужасом, поняв, что не знает, как нужно ласкать его. Ей вдруг открылось, что он хочет именно ее, а это автоматически означало, что она более не ведает, чего он хочет.
– У тебя было много таких, как я? Ты спал со многими девушками?
– У меня было много самых разных девушек. – Теперь они не смеялись, а разговаривали шепотом, взаимный жар разгорался. Вивальдо обволакивал нежный запах ее тела, смешиваясь с его – более резким. Он лежал меж ее бедер, а она, обнимая его, испуганно заглядывала ему в глаза.
– И цветные тоже?
– Да.
После долгого молчания Ида глубоко вздохнула, дрожа всем телом, и отвернулась от него.
– Они были подружками моего брата?
– Нет. Нет. Я платил им.
– А-а… – Она закрыла глаза. Свела бедра, потом снова развела их. Вивальдо отбросил мешавшие простыни и некоторое время коленопреклоненно созерцал мед, медь, золото и мрак ее тела. Она дышала порывисто, почти задыхаясь. Ему хотелось, чтобы она повернулась к нему и открыла глаза.
– Ида. Посмотри на меня.
Она издала звук, похожий на стон, и повернула, не открывая глаз, голову. Он снова взял ее руку.
– Ну же. Помоги мне.
На секунду глаза ее, затянутые дымкой, раскрылись, слабая улыбка задрожала на губах. Он медленно опустился на нее всем телом, целуя эти губы, а она направляла его руками. Трепеща, они слились воедино, ее руки, взлетев, сомкнулись на его спине. Я платил им. Из ее груди вновь вырвался вздох, на этот раз другой – долгий и покорный, и любовная схватка началась.
Теперь это совсем не напоминало бешеную скачку ночью, когда девушка билась под ним, как необъезженная кобылица или выброшенная на берег рыба. Теперь она реагировала на каждое его движение чуткой, нервной дрожью, а он, понимая, что любое необдуманное действие собьет ее, оттолкнет от него, был предельно внимателен. Ее руки ласкали его спину, то страстно притягивая, то почти отталкивая, они двигались в ужасной, чудесной нерешительности, заставляя его сдавленно стонать. Она раскрывалась перед ним, тут же отступая, и ему казалось, что он плывет вверх по течению бурной тропической реки в поисках истоков, таящихся где-то глубоко в темных, влажных, угрожающих зарослях. Но вот на какое-то время сладостный бой замер. Руки ее ослабели, бедра безжалостно обмякли, их животы сомкнулись, а из ее горла, сквозь стиснутые зубы, вырвался странный, чуть слышный свист. Он отдыхал. Затем снова возобновил поединок. Никогда прежде он не был столь чуток, столь решителен и столь жесток. Ночью она шла за ним, теперь он – за ней, с твердым намерением довести ее до конца, завоевать, пусть даже сердце его разорвется, когда в момент блаженства она выкрикнет его имя. Это казалось важнее и неизбежнее, чем извержение семени. Никогда налитый кровью член не мучил его так сильно, а те участки кожи, которые, коснувшись, покидали ее руки, почти мгновенно замерзали. Она обхватывала его шею, как утопающий, и при этом не произносила ни звука, она безмолвствовала как ребенок, набирающий воздух для крика еще до того, как удар настигнет его и неизбежность падения станет очевидной. А он безжалостно и упорно гнал ее, торопя конец и не понимая, движется ли ее тело с ним заодно, настолько плотно с ней слился. Кровать сотрясалась и стонала под ними. Ее руки словно обезумели, они перелетали с его шеи на плечи, оттуда – на грудь, она билась под ним, стремясь то вырваться, то слиться еще полнее. Ее руки наконец осмелели, они сжимали его послушное тело, лаская, царапая, обжигая.