одного отца, лучше всего, – он заулыбался, – американского папашу, который покупает тебе всякие приятные вещи и носит на плечах. Мне было жаль, когда он уехал. Думаю, благодаря ему ей не побрили голову, как остальным немецким подстилкам. Она плела всякие небылицы о своем участии в Сопротивлении. Quelle horreur![13] Многих женщин побрили ни за что, знаешь, как это бывает, – слишком красива, кто-то завидует или отказалась с кем-то переспать. Но моя мать выкрутилась. Nous, nous étions tranquilles avec notre petit officier[14], и у нас всегда на столе были сочный бифштекс и шоколадные конфеты.
Он рассмеялся:
– А теперь она владелица этого самого бистро, где работала прежде. Теперь ты понимаешь, что это за женщина? Я туда не хожу.
Но это было не совсем так. Он сбежал из дома в пятнадцать лет. Точнее, заключил с матерью соглашение: он не будет совершать ничего противозаконного, а она, со своей стороны, тоже не будет чинить ему препятствий и, пользуясь его несовершеннолетием, заставлять жить при себе. Так Ив начал вести на улицах Парижа самостоятельную жизнь semi-teppette и rat d’hotel – гомика и воришки, там они с Эриком и встретились. Но свою мать он навещал, правда редко, когда был пьян, или страшно хотел есть, или пребывал в глубокой тоске, можно даже сказать, что навещал скорее бистро, которое за эти годы очень изменилось. Длинную закругленную стойку заменили новой – прямой. На потолке и над зеркалами установили неоновые лампы. Вместо запомнившихся Иву деревянных столов и стульев теперь стояли яркие, пластиковые. В кафе появился и игральный автомат, у которого любили развлекаться солдаты, гоняя игрушечных жестяных футболистов по такому же игрушечному полю; тут красовалась реклама кока-колы и продавался сам напиток. Деревянный пол обили черным пластиком. Только туалет остался прежний – та же дыра в полу, два выступа для ног и порванные газеты, нанизанные на бечевку. Ив ходил в бистро с безрассудством маньяка, надеясь на встречу с прошлым, от которого не осталось и следа.
Он садился на прежнее место в дальнем углу, где все уже было другим, и следил за матерью. Ее каштановые волосы имели теперь какой-то немыслимый оранжевый оттенок, фигура утратила былую стройность, она раздалась в боках, кожа стала дряблой. Только смех остался тот же, и еще, казалось, она с беспомощной и унылой настойчивостью жаждет прикосновения мужских рук. Иногда она подходила к нему.
– Je t’offre quelque chose, M’sieu? [15]– И улыбалась с наигранной веселостью.
– Un congac, Madam[16], – криво улыбался он в ответ, делая карикатурный поклон. Когда она была на полпути к бару, он кричал вслед: – Un double[17].
– Ah! Bien sûr, M’sieu[18].
Она приносила ему коньяк и еще что-нибудь для себя и, сидя рядом, внимательно разглядывала его. Потом они чокались.
– A la vôtre, Madam[19].
– A la vôtre, M’sieu[20].
Иногда он говорил:
– A nos amours[21].
Какое-то время они молча потягивали спиртное. Потом она улыбалась.
– Ты прекрасно выглядишь. Стал таким красивым. Я горжусь тобой.
– А чем ты, собственно, гордишься? Я никчемный человек и существую только благодаря тому, что смазливый. – Он ждал ее реакции. – Ти comprend, hein?[22]
– Если ты будешь продолжать в таком духе, то знай, я не хочу ничего, повторяю, ничего слышать о твоей жизни.
– Почему? Она не хуже твоей молодости. А может, и зрелости?
Отхлебнув коньяк, она поднимала на него взгляд.
– А почему бы тебе не вернуться? Сам видишь, дела в баре идут хорошо, для тебя это совсем неплохой вариант. Et puis…
– Et puis quoi?[23]
– Я уже не так молода, будет ип soulagement[24], если мой сын и я станем наконец друзьями.
Ив начинал хохотать.
– Ах, тебе понадобились друзья? Что ж, возьми лопату и выкопай тех, что похоронила, чтобы заполучить этот бар. Друзья! Je veux vivre, moi[25].
– Неблагодарный! – При этих словах она иногда прикладывала к уголкам глаз платок.
– Оставь меня в покое, ты ведь знаешь, что я о тебе думаю, лучше иди занимайся клиентами. – Последнее слово он выкрикивал как ругательство, и, если был пьян, слезы выступали на его глазах. Когда она оставляла его, Ив кричал ей вдогонку:
– Merci, pour le cognac, Madam![26]
Она же, повернувшись, кивала:
– De rien, M’sieu[27].
Эрик как-то заходил в кафе вместе с Ивом, мать друга ему скорее понравилась, но повидать ее еще раз не представилось случая. В разговорах друзья почти никогда не касались этой темы: в отношениях матери и сына было нечто, чего Ив не хотел обнаруживать, да и сам не хотел знать.
Тем временем юноша перемахнул через невысокую стену и, улыбаясь, вошел в сад.
– Тебе следовало пойти со мной – удовольствие неописуемое. И для фигуры хорошо; ты хоть знаешь, что страшно растолстел?
Хлестнув Эрика плавками по животу, Ив рухнул в траву рядом. Котенок, осторожно подкравшись, с любопытством, словно встретив доисторическое чудище, обнюхивал его ноги. Ив сграбастал его и, прижав к себе, стал гладить. Котенок тут же зажмурил глаза и замурлыкал.
– Видишь, как он меня любит? Жаль бросать, может, возьмем в Нью-Йорк?
– Даже тебя взять туда – целая проблема, так что лучше не перегружай лодку; кроме того, Нью-Йорк кишит бездомными уличными котятами. А улиц, учти, там хватает. – Все это Эрик проговорил с закрытыми глазами, жадно впитывая солнце, ароматы сада и солоноватый запах моря, шедший от Ива. Дети из соседнего дома были еще на пляже, до него доносились их голоса.
– У тебя нет никакой жалости к животным. Он будет тосковать, когда мы уедем.
– Со временем перестанет. Кошки выносливей людей.
Хотя глаза его все еще были закрыты, он почувствовал на себе взгляд Ива.
– Почему столько беспокойства по поводу переезда в Нью-Йорк?
– Потому что Нью-Йорк – очень беспокойный город.
– Трудности меня не пугают. – Ив легко коснулся груди Эрика, тот открыл глаза и увидел его загорелое лицо – внимательное и любящее. – А вот тебя пугают. Тебя страшит жизнь в Нью-Йорке. Почему?
– Ты не понимаешь, Ив. Не то чтобы страшит, но у меня в свое время там хватало неприятностей.
– Но у нас их и здесь предостаточно, – сказал Ив, неожиданно приняв исключительно серьезный тон, эта резкая смена настроений всегда была шоком для Эрика. – И все-таки мы выпутывались, а сейчас вообще живем хоть куда, разве не так?
– Так, – медленно произнес Эрик, глядя на Ива.
– Тогда зачем все эти тревоги? – Юноша откинул волосы со лба Эрика. – Тебе напекло голову. Слишком долго торчишь на солнце.
Эрик схватил его за руку. Котенок испуганно прыгнул в сторону.
– Боже мой! Как же я буду скучать по тебе!
– Времени не будет. На тебя навалятся дела – ты и оглянуться не успеешь, а я уже прикачу. – Ив с улыбкой уткнулся подбородком Эрику в грудь. – Расскажи мне о Нью-Йорке. У тебя там много друзей? Много знаменитых друзей?
Эрик рассмеялся.
– Нет, знаменитостей у меня в друзьях немного. К тому же я так долго отсутствовал, что не уверен, есть ли у меня вообще друзья.
– А что за друзья у тебя были, когда ты уезжал? – Ив опять заулыбался и потерся щекой о щеку Эрика. – Мальчики вроде меня?
– Таких, как ты, больше нет. И слава богу.
– Ты имеешь в виду – таких красивых или таких ласковых?
Эрик положил руки на обветренные, пропитанные солью плечи Ива. Он слышал доносившиеся с моря крики детей, неумолкающий гул сада.
– Нет. Таких невыносимых.
– Значит, теперь, когда нам нужно расстаться, ты находишь меня невыносимым? Понятно. А в чем именно?
Эрик притянул Ива к себе.
– Во всем.
– C’est dommage. Moi, je t’aime biеп[28].
Последние слова Ив прошептал ему на ухо; какое-то время они лежали рядом молча. Эрик хотел было спросить: это что, правда? – но промолчал: он и так знал, что правда. Понять бы только, что это значит, но тут уж Ив ничем не мог ему помочь. Здесь могло прийти на помощь только время, выдающее все секреты, но лишь на очень жестоких условиях: эти секреты больше не представляют интереса.
Эрик прикоснулся губами к плечу Ива, ощутив вкус средиземноморской соли. Друзья, подумал он, какие друзья? Он не был уверен, что дружил с Вивальдо, Ричардом или Кэсс, а Руфус умер. Кто сообщил ему об этом? Видимо, Кэсс, но точно он не знал. Сообщение пришло не сразу, а по прошествии какого-то времени. Вивальдо вряд ли мог это сделать, он догадывался об их отношениях с Руфусом и всегда испытывал от этого неловкость, а уж Ричард тем более не мог. Никто не писал ему регулярно, да и он сам не горел желанием знать, как идут дела у людей, от которых сбежал. Они всегда оберегали себя, не желая вникать в то, что происходит в нем на самом деле. Да, Руфус был его единственным другом, он принес ему много мук, но хотя бы не побоялся заглянуть в его душу. Вдали от Руфуса, когда боль утихла, Эрик вспоминал только те дни, когда им было хорошо вдвоем, вспоминал тембр его голоса, небрежную, немного усталую походку, улыбку, манеру держать сигарету и запрокидывать при смехе голову. В Иве было что-то, напоминавшее ему Руфуса, особенно доверчивая улыбка и ранимость, искусно прикрываемая бравадой.