Они сели за стол.
– Она говорит так не со зла, – попытался оправдать ее Ив. – Она желает мне добра.
– Значит, считает добром для тебя – не доверять мне? И как раз в тот момент, когда я отплываю в Америку? По ее мнению, у нас нет других забот?
– Перестань. Ты же знаешь, люди не придают большого значения отношениям между мужчинами, не считают их серьезными. Немногие поверят, что мы любим друг друга. И что можем проливать при разлуке слезы. Они думают, что все это шуточки с целью эпатажа.
Эрик молча пережевывал сырые безвкусные овощи – даже глоток вина не улучшил их вкус. Живот вспучило, на лбу проступил пот.
– Я знаю. В Нью-Йорке к этому относятся еще хуже.
– Пустяки, – сказал Ив, в его голосе звучало трогательное желание положить конец этому разговору, – если ты меня не бросишь, мне ничего не страшно.
Эрик улыбнулся и тону, и самому заявлению, но от этих слов его обдало жаром, а горло перехватило, как от испуга.
– Ловлю на слове, – сказал он. Хотя это было произнесено тихо, Ив, видимо, уловил сдавленное волнение в его голосе и поднял голову от тарелки. Их взгляды встретились. Эрик смотрел Иву в глаза, видя при этом и его лоб, белевший в полутьме, словно череп, но, охваченный внезапным желанием, тут же перевел взгляд на красиво очерченные, полураскрытые губы. Зубы юноши поблескивали матовым светом. Сколько раз Эрик чувствовал их прикосновение к своему языку, сколько раз эти губы заставляли его стонать и сотрясаться в сладостной дрожи! Короткая поверхность стола, казалось, вибрировала от мгновенно возникшего между ними напряжения.
– А почему бы нам не расплатиться с мадам Беле и не отпустить ее с миром? – предложил Эрик.
Ив поднялся и прошел на кухню. Эрик механически жевал сырые, пропитанные чесночным соусом овощи и думал: это наша последняя ночь здесь. Наша последняя ночь. На кухне, как и прежде, зазвучали голоса; мадам Беле, похоже, вначале протестовала, но затем согласилась прийти утром. Эрик допил вино. Было слышно, как захлопнулась входная дверь и в комнату вошел Ив.
– Думаю, она немного рассердилась, – сказал он, улыбаясь, – но все-таки ушла. Вернется утром – главным образом, чтобы проститься с тобой. Мне кажется, она хочет, чтобы ты знал, как неприятен ей. – Ив не садился за стол, а стоял рядом, держа руки на бедрах. – Сказала, что цыпленок готов и чтобы мы поторопились, а то он остынет. – Он рассмеялся, и Эрик тоже. – А я ей возразил: это непринципиально, говорю, цыплята мне нравятся в любом виде. – Они снова дружно засмеялись. Потом смех резко оборвался, и воцарилась тишина.
Эрик встал из-за стола и направился к Иву, минуту они стояли друг напротив друга, как два борца, изучающие силовые возможности противника – бледные и улыбающиеся. Перед любовным актом Ив всегда выглядел испуганным и робким, но в этом не было ничего девического, он оставался юношей: это невинное ожидание, эта мужская беспомощность всегда пробуждали в Эрике настоящую бурю нежности. Все в нем, с головы до ног, вплоть до самых сокровенных глубин, вдруг начинало бурлить, словно огромный поток, устремившийся в узкий прорыв в горах. И подобно горной речке, этот поток обжигал его холодом и клокотал, тая в себе нечто темное, непонятное и не поддающееся контролю; неистовая сила, сотрясая все его тело, влекла к Иву. Именно эта сила, пугая Эрика, заставляла его быть особенно нежным. Сейчас он тоже с радостным изумлением легко коснулся щеки Ива. Улыбка исчезла с лица юноши, он взглянул Эрику в глаза, и они прильнули друг к другу.
Бутылка из-под вина и стаканы стояли забытые на столе, там же остались тарелки, блюдо, хлеб; в пепельнице дымилась сигарета Ива, она истлела, превратившись в серый пепел, продолжающий хранить вытянутую форму; на кухне горел свет.
– Говоришь, цыпленок тебя не очень волнует? – шепнул Эрик с улыбкой. Ив засмеялся в ответ, от него шел легкий запах чеснока и перца.
Они снова обнялись, потом разомкнули объятия и, держась за руки, нетвердыми шагами направились в спальню, в постель, вызывающую представление об уютной и просторной гавани. Сегодня она, как никогда прежде, казалась им гаванью, ведь неумолимый поток времени должен был вот-вот накрыть ее. И любили они сегодня друг друга с неистовой силой, никогда прежде столько не отдавая и не беря, и сгорали, рыдая, на стонущей под ними кровати.
Они любили друг друга медленно, долго и страстно, оба страшась неизбежного конца. Они боялись наступления утра, когда исчезнут с неба звезды и луна, когда от вида комнаты, которую грубо обнажат солнечные лучи, у них сожмется сердце, а застеленная постель открыто заявит, что вскоре она будет покоить чужую плоть. Любовь – дорогое удовольствие, как-то сказал Ив с характерным для него холодным изумлением. Ее надо окружать постоянным вниманием, не то она уйдет. И вот теперь, на какое-то время этого внимания не будет, на сколько им хватит этой ночи? Что принесет с собой утро? Неизбежное утро, за которым скрывается длинная череда ночей и утренних пробуждений.
С их губ срывались стоны. Скоро, шепнул Ив с настойчивостью ребенка, в его голосе, однако, звучало сожаление. Скоро. Руки и губы Эрика прильнули с новой силой к телу любовника, оба они напряглись, все плотнее смыкаясь, тело Ива затрепетало, с его губ слетело имя Эрика – казалось, так его называли впервые. Эрик. Эрик. Эрик. Прерывистое дыхание юноши заслонило от Эрика все другие звуки, оно перекрывало даже отдаленный шум моря.
Потом они лежали молча, тяжело дыша и наконец вновь слыша шум моря. Они сознавали, что оставили свет в гостиной, что в кухне тоже горит свет, и все же не могли пошевелиться. Лежа в остывающей кровати, они все еще не размыкали рук. Вскоре один из них, скорее всего, Ив, встанет и раскурит две сигареты. Они будут лежать в постели, курить, болтать и смеяться. Потом примут душ: ну и грязные же мы! – воскликнет Ив, восторженно смеясь. Оденутся, возможно, перекусят, возможно, выйдут на улицу. А потом вскоре кончится ночь. Пока же они, уставшие и умиротворенные, лежали, не в силах оставить эту гавань, единственную, какую обрели в долгих странствиях.
Однако в эту ночь никто из них так и не поднялся, они не курили, не ели цыпленка, не болтали, не пили шампанское. Они мгновенно уснули друг подле друга, обнявшись, убаюканные мерным шумом моря. Среди ночи Эрика разбудил забравшийся в постель котенок. Он крутился, устраиваясь на подушке рядом с Ивом. Эрик отпихнул его ближе к ногам и, повернувшись на бок, заглянул, опершись на локоть, в лицо спящего Ива. Он хотел подняться, выключить свет и чего-нибудь пожевать, но было жалко покидать постель и Ива даже ненадолго. Все другое казалось неважным, не имеющим значения. Он снова опустился на подушку и закрыл глаза, прислушиваясь к дыханию Ива. Погружаясь в сон, он подумал: «В Нью-Йорке жизнь совсем другая», – и с той же мыслью пробудился. Солнце только-только поднималось над горизонтом. Ив уже проснулся и смотрел на него. Мелькнула мысль: а что, если Ив возненавидит Нью-Йорк? И меня вместе с ним. У Ива был испуганный и решительный вид. Они молчали. Вдруг Ив с силой притянул к себе Эрика, как если бы был раздражен или чувствовал себя очень одиноким. Постепенно покой снова снизошел на них, они молча лежали, пуская клубы сизого дыма в залитой светом комнате, а у их ног мурлыкал, греясь на солнышке, котенок. Вскоре шаги мадам Беле на кухне напомнили Эрику, что пора и честь знать.
2
Спустя восемь дней Эрик уже находился в Нью-Йорке, а прощальные слова Ива все еще звенели в его ушах, тело еще хранило воспоминание о прикосновениях и запахе любовника. Глаза Ива, словно огни Эйфелевой башни или свет маяка, то и дело вспыхивали в окружавшем Эрика мраке, становясь для него единственной системой координат, единственной точкой отсчета.
В последний день пребывания Эрика в Париже, при расставании, оба мучились от тяжелого похмелья: всю ночь они не спали, гуляя в доме общего друга, лица их посерели и осунулись, приятели валились с ног от усталости. Крики и суета вокруг действовали на них удручающе, а тепловоз шипел, словно безумно злобное насекомое. Они были слишком измучены, чтобы предаваться скорби, но страх переполнял их. Казалось, он выделялся из пор и поднимался вверх, смешиваясь с миазмами вокзала Сен-Лазар. Стоя на перроне в тени навеса, Эрик и Ив не отрывали глаз друг от друга, словно друзья, прошедшие войну; остальные провожающие деликатно отошли в сторону. Вокзальный служащий расхаживал вдоль поезда по платформе, крича:
– En voiture, s’il vous plât! En voiture! En voiture![53]
А большая стрелка огромных часов почти достигла рокового часа.
– Ne t’en fais pas[54], – прошептал Эрик.
– En voiture[55].
Эрик вскочил в вагон и остановился в переполненном тамбуре. Говорить было нечего – слишком многое надо сказать.
– Ненавижу эти последние минуты, – произнес он. – Ненавижу проводы. – Эрик почувствовал, что вот-вот расплачется; его охватила паника, что это произойдет на глазах у множества людей, – Мы скоро увидимся, – прибавил он, – очень скоро. Обещаю тебе, Ив. Я обещаю тебе. Ти me fais toujours confiance, j’espère?[56] – Он пытался выдавить некое подобие улыбки.
Ив ничего не ответил, только кивнул, глаза его блестели, губы дрожали, высокий лоб прорезали морщины. Люди перекрикивались, давая через раскрытые окна последние наставления. В дверях остался один Эрик. Его охватило страшное смятение – казалось, он забыл сделать что-то очень важное. Он заплатил вперед за гостиничный номер Ива, сходил с ним в американское посольство и к французским чиновникам, оставил деньги на прожитье – что же еще? что? Состав медленно тронулся. Ив, казалось, не ожидал этого – на его лице возникло мучительно-недоуменное выражение. Эрик перевел взгляд на остальных провожающих, крикнул им прощальные слова. Ив быстрым шагом шел рядом с вагоном, потом вдруг вспрыгнул на подножку, держась одной рукой за поручень, и крепко поцеловал Эрика в губы.