Лоренцо не обратил на его слова ни малейшего внимания, оглядел стол и серьезно кивнул.
– Правда, ребята, они парни что надо.
– А как же Франко? – поинтересовалась Белл. Ее так и распирало от гордости, что она знает о существовании Франко.
– Франко – последнее дерьмо, о нем и речи нет.
– Как же, речи нет! – завопил Гарольд. – Ты что думаешь, все эти вояки, чье содержание мы помогаем Франко оплачивать, цветочки там собирают? Думаешь, ружья у них заряжены холостыми? Нет, старик, все это не шуточки, они убивают.
– Может, и так. Но к народу это не имеет отношения.
– Однако могу поспорить, ты не хотел бы родиться испанцем.
– Меня тошнит от умилительных басен о счастливом испанском крестьянине, – сказал Вивальдо. Он подумал об Иде и, наклонившись к Лоренцо, спросил: – А я могу поспорить, что ты не захотел бы родиться чернокожим у нас?
– Ха-ха, – расхохотался Лоренцо. – Вижу, твоя крошка над тобой хорошо поработала.
– Пошел к черту! Не хочешь ты родиться негром у нас и испанцем быть тоже не хочешь. – В груди теснило, и он сделал большой глоток виски. – Вопрос заключается в том, кем мы хотим быть?
– Я хочу быть сама собой, – заявила Белл с неожиданной яростью, все так же жуя большой палец.
– Ну и что же тебе мешает? – спросил ее Вивальдо.
Она захихикала, продолжая жевать, и опустила глаза.
– Не знаю даже. Трудно не сбиваться с пути. – Потом с испугом взглянула на Вивальдо, словно боясь, что ее ударят. – Понимаешь, что я имею в виду?
– Да, – ответил он со вздохом, выдержав долгую паузу. – Я понимаю, что ты имеешь в виду.
Воцарилось молчание. У Вивальдо не шла из головы его потаскушка, его темнокожая девочка, его возлюбленная Ида, потаенная мука, восторг и надежда, и он подумал, а что такое его белая кожа? Что Ида видит, глядя на него? Раздув ноздри, он попытался обнюхать себя: что напоминает ей этот запах? Когда она запускает пальцы в его волосы, «тонкие, как шелк, итальянские волосы», действительно ли ей кажется, как она уверяет, будто рука ее уходит в воду, а может, ей подсознательно хочется выдрать их с корнем, как выкорчевывают деревья? А когда он входил в этот ее дивный разрез, расщепляя и разрывая! расщепляя и разрывая! воспарял ли он в этот миг к Богу, Господу и Спасителю? Или вступал в поверженный и униженный город, а может, углублялся в неприятельскую зону, находясь под неусыпным наблюдением вражьих глаз? О, Ида, молил он, возьми цвет моей кожи, возьми, только не отталкивай меня, прими, люби меня, как люблю тебя я! Возьми меня, возьми, как я беру тебя. А что он, собственно, дает ей? Что кладет к ее ногам? Гордость и славу или стыд и позор? Если он презирает собственную плоть, значит, он презирает ее, а презирает ли он свою плоть? И если она презирает свою плоть, то должна презирать и его. И кто может осудить ее за это, подумал он устало, и тут же его пронзила удивившая его мысль: а кто может осудить меня? Вечно грозят кастрацией, взять хоть эти затраханные исповеди, о чем они? Я согрешил мыслью и делом. Я согрешил, я согрешил, я согрешил – и если уж грешить, то лучше, дабы избежать конкуренции, грешить в одиночку. Да, старина Иисус Христос у многих застрял костью в глотке, и в этом трудно винить бедного, обреченного, любящего и экзальтированного еврея.
На него уставился Гарольд.
– Что скажешь, уходим или еще по одной на посошок? – Голос его звучал грубо, а сам Гарольд одновременно и улыбался и хмурился.
– Как скажете, – отозвался Вивальдо. – Я как все. – Он хотел было еще раз позвонить домой, но понял, что боится снова услышать гудки. Да пропади все пропадом. Было пятнадцать минут второго. И он, слава тебе, Господи, был слегка навеселе.
– Закругляемся, – сказал Лоренцо. – Пиво есть и дома.
Они шумно поднялись и, выйдя из бара, двинулись на запад, к Гарольду. Тот жил на темной улице, в доме неподалеку от реки, под самой крышей. Лифта в доме не было, это подействовало на Вивальдо отрезвляюще, но сама квартирка оказалась на удивление чистенькой и опрятной – ковры на полу, шторы на окнах – как-то даже не верилось, что у Гарольда может быть такое жилье. Повсюду валялись журналы по научной фантастике, стояла радиола, лежали пластинки. Вивальдо плюхнулся на узкую кушетку в нише, образованной книжными шкафами. Белл уселась у окна прямо на пол. Лоренцо, войдя, тут же направился в туалет, а потом на кухню, откуда вернулся с квартой пива.
– Ты забыл принести стаканы, – напомнила ему Белл.
– Кому тут нужны стаканы? Мы здесь все свои, – заупрямился Лоренцо, но потом послушно пошел на кухню.
А тем временем Гарольд по-научному основательно, как и подобает хозяину дома, готовил «травку». Он устроился рядом с Вивальдо, разложив на кофейном столике поверх газеты пинцет, сигареты, папиросную бумагу и мешочек с марихуаной.
– Качество великолепное, – похвастался он Вивальдо. – Подружка только вчера привезла из Мексики. И дорогу перенесла отлично.
Вивальдо рассмеялся. Вернувшийся со стаканами Лоренцо встревоженно посмотрел на Вивальдо.
– С тобой все в порядке?
– Со мной все отлично. Будь спокоен.
– Я рад. – Лоренцо осторожно поставил на пол рядом с Вивальдо стакан пива и налил еще один для Гарольда.
– Сейчас ему будет еще лучше, – радостно подхватил Гарольд, – пусть только затянется через специальные фильтры, которые мастерит папаша Гарольд. Эй, парень! Ты что, плакать надумал?
Лоренцо налил стакан пива для Белл и оставил бутылку рядом с ней на полу.
– Может, послушаем чего-нибудь?
– Валяй.
Вивальдо закрыл глаза, чувствуя, как на него накатывает томно-похотливое чувство. Лоренцо поставил пластинку квартета «Модерн Джаз» – зазвучала скорбная музыка, навевающая представление о колокольном звоне.
– Эй!
Вивальдо открыл глаза. Перед ним стоял Гарольд с дымящейся сигаретой.
Слабо улыбаясь, Вивальдо выпрямился и, прежде чем взять сигарету, поднял с пола стакан с пивом. Гарольд с улыбкой следил, как он глубоко и судорожно затягивается. Вернув сигарету, Вивальдо сделал большой глоток пива. Теперь затянулся Гарольд, он проделал это мастерски, а потом с чувством потер себе грудь.
– Идите сюда, к окну, – позвала Белл.
Ее голос звучал высоко и радостно, как у ребенка. И Вивальдо пошел к ней, как пошел бы на призыв ребенка, хотя ему не хотелось покидать кушетку. Гарольд последовал за ним. Белл и Лоренцо, сидя на полу, затягивались по очереди сигаретой с марихуаной и поглядывали на нью-йоркские крыши.
– Вот странно, – произнесла Белл. – Днем город так уродлив, а ночью – прекрасен.
– Давайте поднимемся на крышу, – предложил Лоренцо.
– Блестящая мысль!
Прихватив с собой марихуану и пиво (Белл взяла и одеяло), они на цыпочках, как дети, вышли из квартиры и поднялись по лестнице на крышу. И сразу их окутала тишина, казалось, они остались одни на целом свете. Белл расстелила одеяло, но места на нем всем не хватило – сели только она и Лоренцо. Вивальдо сделал еще одну длинную затяжку и примостился на четвереньках у края крыши, обхватив колени руками.
– Умоляю, старик, отойди, – прошептал Лоренцо, – у меня сердце заходится – ты же вот-вот свалишься.
Вивальдо, усмехнувшись, отодвинулся от края и растянулся на животе рядом с Лоренцо.
– Ты прости. Так уж я устроен. Сам могу стоять на краю сколько угодно, но вот видеть – увольте!
Белл взяла Вивальдо за руку. Он взглянул на ее бледное худое личико, обрамленное темными волосами. Она улыбалась и показалась ему теперь гораздо красивее, чем в баре.
– Ты мне нравишься, – сказала она. – Ты парень что надо. Лоренцо всегда мне это говорил, но я не верила. – У нее усилился акцент, казалось, с ним говорила простодушная и невинная деревенская девушка, если такие еще попадаются в сельских местечках. Конечно попадаются, решил он, пусть они бывают такими только краткий миг своей жизни.
– Спасибо, чего там, – сказал он. Лоренцо, на лице которого играли, сменяясь, свет небесный и свет земной, с улыбкой взглянул на него. Вивальдо, отняв руку у Белл, потрепал Лоренцо по щеке. – Я тоже люблю вас обоих.
– Как дела, старик? – донесся откуда-то издалека голос Гарольда.
– Лучше не бывает. – Вивальдо действительно чувствовал себя великолепно, хотя и очень необычно: он остро ощущал каждую клеточку своего тела, длину конечностей, легкий шелест ветерка, треплющего его волосы. Лоренцо и Белл казались ему двумя парящими херувимами, а Гарольд – князем тьмы, трудолюбивым, неустанным хранителем «травки». Сидя в тени трубы, Гарольд крутил еще одну сигарету. Вивальдо рассмеялся.
– Старик, ты и впрямь любишь это занятие.
– Я просто люблю видеть людей счастливыми, – сказал Гарольд и неожиданно широко улыбнулся. Гарольд тоже изменился, он был моложе и мягче того человека, с которым Вивальдо пил в баре, а где-то в глубине – много печальнее, и Вивальдо пожалел, что так опрометчиво и зло судил его. Что происходит с людьми? Почему они так мучительно страдают? В то же время он понимал, что они с Гарольдом никогда не станут друзьями, более того, то, что происходит сейчас, предел их возможной человеческой близости.
Гарольд зажег сигарету и передал ее Вивальдо.
– Затянись, старик, – ласково произнес он, с улыбкой глядя на него.
Вивальдо затянулся, остальные с любопытством следили за ним. Какое-то коллективное воспитание, словно он был ребенком, которого приучали к горшку или учили ходить. Разве что только не аплодировали, когда он, в свою очередь, передал сигарету Лоренцо, а тот, затянувшись, отдал ее Белл.
Вивальдо перевернулся на спину, закинув руки за голову; колени его торчали вверх. Ему хотелось петь.
– А моя подружка – певица, – объявил он.
Небо казалось теперь ему необъятным и добрым океаном, где невозможно утонуть, где повсюду спасительными маяками горят звезды. Куда ведет этот океан? Ведь океан всегда порождает великое и хорошее – так появились моряки, миссионеры, святые и американцы.