– Где она поет? – поинтересовался Лоренцо. Его голос мягко приплыл из воздуха. Вивальдо продолжал всматриваться в небесный свод.
– Еще нигде. Но скоро будет. Она обязательно прославится.
– Я ее видела, – объявила Белл. – Она красивая.
Вивальдо повернул голову на звук ее голоса.
– Видела? Где?
– В ресторане, где она работает. Как-то пришла туда пообедать – не с Лоренцо, с другим, – она захихикала, – ну, и тот парень сказал мне, что она твоя девушка. – Воцарилось молчание. – А она жесткая, – прибавила Белл.
– Почему ты так думаешь?
– Не знаю. Мне так показалось. Это не значит, что она плохая. Просто держится очень уверенно, сразу видно, что не даст сесть себе на шею.
Вивальдо залился смехом.
– Похоже, ты действительно видела именно ее.
– Хотелось бы мне так выглядеть, – сказала Белл. – Просто картинка.
– Ты мне и такой нравишься, – великодушно заметил Лоренцо. Краем глаза Вивальдо видел, как Лоренцо протянул руку и потрепал ей волосы. Оба, казалось, находились на большом расстоянии от него.
Прямо над моей головой…
Эту песню пела иногда Ида, когда по мере сил пыталась неумело хозяйничать на кухне Вивальдо, где вечно скрипел под ногами просыпанный кофе, а окурки, забытые на выцветших разбитых полках, свидетельствовали о богемной распущенности хозяев.
Возможно, разгадку надо искать в ее песнях.
Прямо над моей головой
Я слышу неземную музыку.
И во мне оживает вера,
Что Бог все же где-то есть.
А может, там говорилось не о музыке, а о тревоге?
Тревожно на душе, я тоскую,
Но это не будет продолжаться вечно.
Солнце обязательно просияет,
Осветив черный ход моего дома.
Почему черный ход? Да и небо теперь стелется у самой земли, его не прорезают ярко всевозможные радужные перспективы, теперь оно топорщится альтернативами; это небо давит с земной тяжестью, так что теснит в груди. На меня что-то давит, расширяя изнутри, – пела Ида.
Интересно, что значат для нее эти песни? Иногда она пела, кокетничая и красуясь, – перед их близостью, которой в полной мере он никак не мог достичь, или, напротив, выражая таким образом недовольство им, – эти музыкальные обвинения он даже расшифровать не мог, не то что отмести. Если бы ему удалось понять значение для нее этих песен, он оказался бы в одном из самых странных и суровых святилищ, где само его присутствие подтверждало бы право там находиться – так принцу из сказки, преодолевшему все опасности и убившему льва, разрешается увидеть принцессу, его невесту.
Я люблю тебя, Порги, не отдавай меня ему,
Не позволяй прикасаться ко мне
жаркими руками…
К кому обращалась она, когда пела эту песню?
Тоска напала на меня сегодня утром.
Это мой парень расстроил меня.
Капля покатилась по его щеке и упала на руку. Он не шевелился, и слезы медленно полились из уголков глаз.
– Ты тоже парень что надо, – услышал он голос Белл.
– Ты правда так думаешь?
– Правда.
– Давай все-таки смотаемся в Испанию. На самом деле.
– Оденусь в понедельник пошикарнее, – хихикнула она, – и устроюсь на работу секретаршей. Жуть как не хочется, но иначе отсюда не выбраться.
– Сделай это, детка. И я тоже, обещаю, подберу себе какую-нибудь работенку.
– Ты вовсе не обязан ничего мне обещать.
– И все-таки обещаю.
Вивальдо услышал легкий и нежный звук поцелуя, позавидовав несокрушимому простодушию своих друзей.
– Давай пошалим.
– Не здесь. Лучше спустимся вниз.
Вивальдо услышал хохот Лоренцо.
– Что с тобой, стесняешься, что ли?
– Да нет. – Снова смешок и шепот: – Пойдем вниз.
– Они в полной отключке – ничего не видят и не слышат.
Она снова захихикала.
– Посмотри на них.
Вивальдо закрыл глаза, но тут же почувствовал у себя на груди чью-то руку. Открыв глаза, он увидел лицо Гарольда – измученное, бледное, с резко обозначившимися морщинами. Слипшиеся кудри падали ему на лоб. И все же, если отвлечься от этих примет крайней усталости, перед ним было лицо очень молодого человека.
– Как ты?
– Порядок. Крепкая штука.
– Знал, что тебе придется по душе. Ты мне нравишься, старик.
Вивальдо и удивило, и не удивило напряженное выражение в глазах Гарольда. Не в силах вынести этот взгляд, он отвел глаза и только потом прижал голову Гарольда к своей груди.
– Не надо, дружище, – сказал он, помолчав. – Не суетись, все равно ничего не будет. Все это осталось в прошлом.
– О чем ты?
Вивальдо печально улыбнулся сам себе, и улыбка его была столь же горька, сколь и слезы. Ему вспомнились его похождения – на крышах, в подвалах, раздевалках и автомобилях, полжизни прошло с того времени. Все это иногда снилось ему, но только сейчас он вспомнил эти сны. Внутри у него все сжалось от холода и, чувствуя руку Гарольда, ласкавшего его бедра, он подумал: да, что-то могло случиться. Ему припомнились его сексуальные фантазии – мужской рот, мужские руки, член, мужской зад. Иногда, когда какой-нибудь юноша проходил мимо (он всегда неуловимо напоминал младшего брата Стиви – в этом, наверное, и крылся запрет, в то время как для других именно это сходство могло быть приманкой), Вивальдо заглядывал ему в лицо, окидывал взглядом стройные бедра, испытывая при этом непонятные чувства: ему хотелось прикоснуться к юноше, рассмешить его, шлепнуть по юному заду. Он знал, что это сидит в нем, но уже не боялся: идти этим путем было неоправданной роскошью и не стоило того. Поэтому он мягко сказал Гарольду:
– Пойми, дружище, я не отшиваю тебя. Но для меня отношения с мальчиками – пройденный этап. Теперь меня интересуют девушки. Прости.
– Значит, у нас ничего не будет?
– Лучше не надо. Прости.
Гарольд улыбнулся.
– И ты меня прости. – И прибавил: – А можно я останусь лежать здесь, рядом с тобой?
Вивальдо обнял его и закрыл глаза. Когда он вновь открыл их, то увидел пробуждающееся небо, оно опрокинулось над ним огромной медной чашей. Рядом спал Гарольд, положив руку на его бедро. Белл и Лоренцо лежали поодаль, закутавшись в одеяло, как два беспризорных ребенка. Вивальдо встал и, подойдя совсем близко к краю крыши, бросил взгляд на уродливые, постепенно нагревающиеся улицы, ждущие своего часа. Во рту у него был препротивный вкус – словно полк кавалеристов провел там ночь на постое. Вивальдо поспешил вниз по лестнице на улицу, он торопился домой, к Иде. Она скажет ему: «Боже мой, Вивальдо, где ты был? Я весь вечер сюда названивала, чтобы сказать, что должна выступать в Джерси-сити. Все время твержу тебе, что надо поставить автоответчик, но ты ведь меня никогда не слушаешь!»
4
И вот пришло лето, нью-йоркское лето, которое ни с чем не спутаешь. Мучительная жара и шум расшатывали нервы и разрушали психику, сводили на нет личную жизнь людей и любовные увлечения. В воздухе носились счета бейсбольных матчей, тревожные известия, звучали слащавые песенки, улицы и бары были переполнены недружелюбными людьми, из-за жары настроенными еще враждебнее. В этом городе было невозможно совершать долгие мирные прогулки в любое время суток, как это делал Эрик в Париже, зайти, если захочется, выпить рюмочку в бистро или сесть за столик на улице; в Нью-Йорке тоже были такие кафе – пародия на парижские, они не вызывали никакого желания посидеть там. Этот город обходился без оазиса, его внутренним мотором, насколько мог судить человеческий разум, были одни лишь деньги, и его жители уже не верили в свое право на возрождение. Те же, кто считал, что не лишился этого права, жили в Нью-Йорке словно в изгнании – изгнании из самой окружающей их жизни, и это существование парадоксальным образом грозило таким людям утратой истинного представления о себе.
Вечерами и в воскресные дни Вивальдо садился в одних трусах за пишущую машинку, его ягодицы тут же прилипали к стулу, пот собирался под мышками и за ушами, застилал глаза, листы бумаги слипались и приставали к его пальцам. Машинка стучала еле-еле, издавая глухие, тоскливые звуки, она продвигалась вперед так же вяло, как и сам роман, с трудом уступая воле автора. Вивальдо уже не знал толком, о чем говорится в романе и зачем он вообще его пишет, но остановиться не мог. Он не мог прекратить писать, но и не мог также уйти в роман с головой, ибо это грозило потерей Иды, так, во всяком случае, он считал и боялся этого. Страх этот и удерживал его в тлетворной липкой тюрьме.
Положение любовников и в самом деле стало удручающим. Квартирка была слишком мала. Даже если бы они отсутствовали весь день, приходя домой только к вечеру, им было бы тесновато, но Вивальдо работал в своем магазинчике то утром, то вечером, да и у Иды в ресторане был скользящий график – иногда ей выпадало работать во время ланча, иногда во время обеда, а иногда и весь день. Оба ненавидели свою работу, что не помогало их отношениям, но Ида была лучшей официанткой в ресторане, и это давало ей некоторые поблажки, а Вивальдо не торопился соглашаться на более выгодную работу, сулившую ему успех, которого он вовсе не жаждал. Оба спешили жить, пока их не засосала трясина бессмысленной и бесцельной жизни поверженной, но продолжающей сопротивляться богемы. Было ясно, что им невозможно улучшить свое материальное положение, ведь они с трудом набирали денег даже на эту квартиру.
Вивальдо несколько раз предлагал переехать в нижний Ист-Сайд, где жилье было много дешевле, чем в Гринич-Виллидж, особенно мансарды, которые можно сделать очень уютными. Но Ида противилась этому. Она не называла основной причины, но Вивальдо со временем понял, что этот район вызывал у нее инстинктивный ужас – ведь именно там находилось последнее пристанище Руфуса.