– Это правда?
Она вдруг почувствовала себя совершенно опустошенной, ей хотелось только одного – побыстрее лечь спать.
– Да, Ричард. Эта правда.
Отстранившись от Ричарда, Кэсс подошла к стулу и снова села. Итак, она сдалась на его милость, при мысли о детях она вся похолодела, вновь накатил страх. Застыв на стуле, она напряженно смотрела перед собой, ожидая, что скажет муж. Пусть она потеряет все, но детей не отдаст ни за что.
– Это неправда. Я не верю тебе. Почему Эрик? Что заставило тебя броситься к нему?
– У него есть то, в чем я очень нуждалась тогда.
– Что же, Кэсс?
– Самодостаточность.
– Самодостаточность, – медленно повторил он. – Самодостаточность. – Она ощущала на себе взгляд мужа, с ужасом понимая, что гроза неминуемо разразится, пусть и с опозданием, просто тучи собирались медленно. – Прости, конечно, своего дурака-мужа, но мне всегда казалось, что уж кто-кто, а он начисто лишен самодостаточности. По мне, так он даже не знает, что там у него болтается между ногами и как с этим обходиться. Впрочем, теперь я должен, видимо, переменить свое мнение.
Ну, началось, подумала она.
Она произнесла устало и безнадежно:
– Я понимаю, что это звучит странно, Ричард. – Слезы навернулись ей на глаза. – Но, поверь, он удивительный человек. Я это знаю. Я знаю его лучше, чем ты.
Когда Ричард заговорил, в голосе его слышалось рыдание:
– Еще бы! Теперь ты его знаешь как облупленного, хотя на самом деле он предпочел бы, чтобы ты была другого пола. Ты хоть об этом думала? Тебе повезло, мало таких женщин…
– Не надо, Ричард. Это уже ничего не изменит.
Теперь он стоял рядом, возвышаясь над ней.
– Давай говорить прямо. Наше супружество длится тринадцать лет, и все это время я не переставал тебя любить и доверять, и если не считать пару случаев в армии, у меня никогда не было другой женщины. Даже когда кто-то нравился. Казалось, что игра не стоит свеч. И я всегда работал, Кэсс, работал как каторжный ради семьи – тебя и детей, чтобы все мы были счастливы и чтобы брак наш процветал. Возможно, ты считаешь меня ослом, а мой взгляд на вещи старомодным, не знаю – ведь ты намного тоньше меня. И вот теперь… – Подойдя к бару, он поставил свой стакан. – И вот, без всякой видимой причины, в тот момент, когда нам наконец-то повезло, совершенно неожиданно ты всем своим видом начинаешь показывать, что я ни на что не гожусь и лучше бы мне провалиться к чертям собачьим. А мне и невдомек, что же случилось и куда ты стала исчезать по вечерам. Я слышал, как ты возвращаешься домой, заходишь к детям и тихонько крадешься в постель. Клянусь, я слышал каждое твое движение, но из кабинета не выходил, волнуясь как юнец и не зная, как, как снова приблизиться к тебе. Ничего, думал я, это пройдет, очередная женская истерика, немного затянувшаяся – мне этого не понять. А иногда думал, – вот болван – что, может, ты ждешь ребенка и пока не решаешься открыться. – Ричард склонился над баром. – А тут, Бог мой, Эрик! Ты приходишь и сообщаешь мне, что спишь с Эриком. – Он резко повернулся к ней. – И давно?
– Несколько недель.
– Но почему? – Она не отвечала. Ричард снова подошел к ней. – Ответь мне, детка. Почему? – Опершись на стул, он почти вплотную приблизил к ней лицо. Она не могла даже пошевелиться. – Ты что, хотела сделать мне больно?
– Нет. Я никогда не хотела делать тебе больно.
– Тогда почему? – Лицо его все приближалось. – Тебе стало со мной скучно? Может, он искуснее в постели? Знает всякие приемы? Так? – Он запустил руку ей в волосы. – Так? Отвечай!
– Ричард, ты разбудишь детей…
– Вот как! Теперь она вспомнила о детях! – Он притянул ее голову и с силой отшвырнул обратно, затем дважды больно ударил по лицу. На мгновение свет померк у нее перед глазами, потом она снова стала видеть, но комната какое-то время продолжала кружиться. Ее глаза наполнились слезами, из носа закапала кровь. – Этого ты хотела? Он что, трахал тебя в задницу, заставлял брать в рот? Отвечай же, сука, потаскушка, блядь!
Задыхаясь и захлебываясь, она пыталась запрокинуть голову, чувствуя, как густая кровь стекает с губ на грудь.
– Не надо, Ричард! Пожалуйста, не надо!
– Боже мой! Боже мой! – Он отпрянул от нее; словно во сне, она видела его крупное тело – пошатываясь, Ричард двинулся к дивану, но, не дойдя до него, рухнул на колени, сотрясаясь в рыданиях. Кэсс прислушивалась, боясь, как бы не проснулись дети, и в страхе взглянула на дверь: если их разбудили, они появились бы там. Но в дверях никого не было, в квартире стояла тишина. Посмотрев на Ричарда, она на мгновение закрыла лицо руками. Зрелище содрогающихся плеч, звуки сдавленных рыданий были непереносимы. Лицо ее распухло, став почти вдвое больше, а когда она отняла руки от лица, то увидела, что они в крови. Поднявшись со стула, Кэсс нетвердыми шагами побрела в ванную.
Она открыла кран, кровотечение понемногу остановилось. Потом опустилась на пол. Мысли ее перескакивали с предмета на предмет, словно стрелка испорченного прибора. Что она скажет Полу и Майклу, если опухоль не спадет до утра? Потом мысли переключились на Иду, Вивальдо и Эллиса, и она задала себе вопрос, как поступит Вивальдо, когда узнает правду, и вдруг ее пронзила такая жалость к нему, что слезы вновь закапали на нервно стиснутые руки. Она подумала и об Эрике – не предала ли его, открыв Ричарду правду. И что теперь она скажет Эрику, а он – ей? Кэсс хотелось никогда не покидать эту чистую, белоснежную ванную, ставшую для нее убежищем. Она не могла забыть ужасного вида впавшего в отчаяние Ричарда, в ушах стояли его рыдания. Кто знает, осталась ли у них какая-то надежда на будущее, связывает ли их что-нибудь? Этот последний вопрос заставил ее подняться – пустой желудок снова скрутили спазмы – и снять испачканное кровью платье. Превозмогая желание сжечь его, она бросила платье в бак с грязным бельем. Потом пошла на кухню и поставила воду на кофе. Вернулась в ванную, надела халат и вынула из сумки сигареты. Закурила и села за кухонный столик. Было три часа утра. Она сидела и ждала, когда Ричард встанет и придет к ней.
Книга третьяНа пути в Вифлеем
Как может уцелеть, со смертью споря,
Краса твоя – беспомощный цветок?
1
Вивальдо снилось, будто он бежит, бежит, бежит по гористой местности, которую он раньше хорошо знал, но теперь почему-то совершенно забыл. Глаза ему застилал дождь, извергавшийся на землю; мокрые виноградные лозы цеплялись за ноги; колючки и крапива жалили руки и лицо. Он одновременно убегал и догонял, а времени у него было в обрез. Дорогу преградила стена – высокая, каменная. Наверху блестело битое стекло, острые края торчали, словно копья. Что-то заставило его подумать о музыке, хотя самой музыки слышно не было: она только угадывалась в хлещущих искрящихся струях дождя, ранивших себя на сверкавших стеклянных пиках. Тело его отозвалось на это зрелище болезненным, мимолетным, но сильным толчком в паху, как если бы под ним неожиданно рванулся с места норовистый конь. Безразлично, бежал ли Вивальдо или его что-то тащило вперед, его ни на минуту не оставляла тревожная мысль… мысль, что он забыл… забыл… что? – какой-то секрет, какое-то обязательство, а оно могло бы спасти его. Дышал он с трудом, грудь теснило. Стена была уже перед ним. Вивальдо пытался ухватиться за камень окровавленными руками, но камень скользил, и ему никак не удавалось вскарабкаться наверх, он каждый раз срывался. Он пытался помогать себе ногами, но ноги тоже соскальзывали, а дождь все лил и лил.
Теперь он знал точно: враг совсем рядом. Соль жгла ему глаза. Обернуться он не осмеливался, только жался в страхе к неровной мокрой стене, словно надеялся, что она растает или раскроется перед ним. Он что-то забыл… что? Как избежать встречи с врагом или как сразиться с ним? Послышалось завывание тромбонов, кларнетов и равномерный яростный стук барабанов. Звучал блюз. Вивальдо никогда не слышал его раньше, мелодия разрывала ему уши, и он понимал, что долго этого не выдержит. Где же Ида? Только она могла помочь ему. Он почувствовал на себе чьи-то крепкие руки и, обернувшись, увидел перед собой искаженное, жаждущее мести лицо Руфуса. Взбирайся, приказал Руфус. Я помогу тебе. Руки Руфуса толкали его все выше и выше – и вот он уже стоит наверху, на открытой всем ветрам стене – так высоко не взбирался и сам Руфус, – стоит и смотрит вниз, в лицо собственной смерти. Вивальдо знал: больше всего на свете Руфус жаждет его гибели. Он хотел было молить о пощаде, но боялся даже открыть рот: одно неосторожное движение – и он неминуемо рухнет вниз или упадет на битое стекло. Вдали, под чистым небом, где не лил этот изматывающий дождь, Вивальдо видел одиноко бредущую по зеленому лугу Иду. Солнце играло на ее иссиня-черных волосах и ацтекских бровях и мерцало темной лужицей во впадинке на шее. Она не смотрела в его сторону, а шла размеренной походкой, уставившись в землю, и все же он знал: ей известно, что он стоит сейчас на страшной стене, и она вместе с братом ждет его гибели. Тут мимо него, со свистом рассекая воздух, пронесся Руфус, царапая себе живот и грудь острыми осколками на стене, окружившей лужайку. Ида не поднимала глаз: она выжидала. Кровь Руфуса обагрила торчавшие стеклянные шипы, она пролилась и на лужайку. Вивальдо силился закричать, но не мог, он протянул к Иде руки и, потеряв равновесие, упал прямо на стекло, изранив руки и колени. Боль была невыносимой, но он вновь почувствовал тот же толчок в паху – мгновенное чувственное желание. Таким несчастным и беспомощным он еще никогда не был. Но к боли примешивалась и толика наслаждения. Он корчился в муках на битом стекле. Не убивай меня, Руфус, пожалуйста, Руфус. Пожалуйста. Я люблю тебя. Вдруг к его неописуемой радости и некоторому смущению Руфус оказался рядом и, лежа тут же, раскрыл ему свои объятия. И в тот самый момент, когда они слились в сладостном, заслонившем все на свете порыве, его сон разлетелся вдребезги, как осколки стекла, а он, резко обретя сознание, услышал шум дождя за окном, почувствовал запах своего тела и тела Эрика и понял, что это к Эрику прильнул он так самозабвенно, а тот ему так же пылко отвечал. Губы Эрика блуждали по шее и груди Вивальдо.