не может проясниться…
Юноша и девушка подошли ближе. Эрик и Кэсс пересекли зал и встали у красной картины.
– Или, может, некоторые вещи и так ясны, но люди не хотят этого понимать… Не знаю… Не думаю, что он будет угрожать мне или постарается запугать. Если бы он оставил меня, если бы он был неверен – неверен, что за слово! – не думаю, что я так повела бы себя с ним. Не думаю, что постаралась бы его наказать. В конце концов… он не принадлежит мне, никто никому не принадлежит.
Они пошли по длинному коридору вслед за дамами.
– Каких только жутких вещей он мне не наговорил – и что подаст на развод, и что заберет Пола и Майкла. Я его слушала, и мне казалось, что все это сон. Не могла понять, как у него язык поворачивается все это говорить, если он любит меня. Я стала внимательно следить за ним и поняла: он говорит так, чтобы сделать мне больно, потому что больно ему самому – совсем как ребенок. А ведь я любила его таким… ребенком и теперь должна платить по счету. Как можно так долго витать в облаках? Почему я считала, что живу в реальности? Теперь же просто не знаю, что реально, а что – нет. Меня будто предали, но я сама себя предала. И тебя, и все остальное. Лишила истинной ценности все, к чему стремилась, – никто ведь не хочет быть серым, бесформенным уродом.
Они обогнали чирикающих дам; Кэсс бросила на них пронзительный, полный ненависти взгляд.
– Боже мой! Как убог наш мир!
Эрик промолчал, не зная, что сказать, и они продолжили свою невеселую прогулку по этим холодным, геометрически выверенным джунглям. Краски, словно застывшая музыка, безмолвно взывали со стен. Эрика не покидало ощущение, что этим переходящим один в другой залам никогда не будет конца, что этот лабиринт бесконечен. Его пронзила жалость к Кэсс, это чувство было сильнее любви, которую он чувствовал к ней. Она двигалась, держась прямо, словно солдат в строю – все вперед и вперед, а сама была, как образно говорят на Юге, «не больше минутки». Если бы в его силах было помочь ей, сделать ее жизнь лучше… Но только любовь могла бы совершить это чудо, только любовь, а в любви-то все обычно и терпят неудачу; кроме того, он никогда по-настоящему не любил ее. Он нуждался в Кэсс, чтобы больше узнать о себе. И даже это не было полной правдой. Он нуждался в ней, надеясь избежать конфликта с самим собой, которого, тем не менее, не избежал, и возмездия, которое вынужден принять. В этот тяжелый для Кэсс час он чувствовал, что находится далеко от нее, так же как физически далеко был от Ива. Пространство между ними ревело, словно мощный поток. И по мере того, как Ив приближался, побеждая эту водную стихию, Кэсс удалялась, находясь уже на недосягаемом расстоянии, там она будет пребывать отныне вечно, надежно укрытая от времени, как мумии в саркофагах. И теперь, когда он стал беззащитен, в нем нарастала и ширилась жалость к Кэсс.
– То, что случилось, ужасно, но это не сломает тебя, – сказал он. – Ты не сможешь опуститься, слишком многого ты уже достигла.
– Я знаю, кем я не буду. А вот в кого могу превратиться – не имею понятия. И боюсь этого.
Они прошли мимо усталого хранителя, который казался почти ослепшим от окружавшего его блеска. Теперь перед ними простиралось огромное, излучавшее агрессию полотно в зеленых, красных и черных тонах, состоявшее из кубиков и кружочков; оно прямо рвалось со стены, взгляд зрителя тут же останавливался на нем, и в то же время картина как бы с удовольствием погружалась в себя, сливаясь с хаосом. Она была вызывающей, непонятной и привлекательной, ее, должно быть, нарисовал одинокий, жаждущий крови тиран, лишенный жертв, без которых уже не мог обойтись.
– Ужас какой-то, – пробормотала Кэсс, но с места не сдвинулась; в этом углу, кроме них и хранителя, никого не было.
– Как-то ты сказала, – начал он, – что хотела бы и впредь духовно расти. Разве это не страшно? Разве это не всегда оборачивается страданием?
Этот вопрос он, конечно же, задавал и себе. Кэсс наградила его благодарной улыбкой, потом снова повернулась к картине.
– Я все больше склоняюсь к мысли, – ответила Кэсс, – что этот рост, это взросление напрямую связаны со страданием, с обретением все большего знания о нем. Этот яд становится твоей пищей, каждый день ты припадаешь к этой чаше. Стоит только понять, и от этого уже не отделаться… вот ведь в чем проблема. А это знание может… – она снова устало провела рукой по лбу, – может свести с ума. – Она двинулась было прочь, но тут же вернулась обратно. – Начинаешь понимать, что ты сама, при всей очевидной невинности и прямоте, способствуешь тому, что мир становится хуже. И с этим ничего не поделать – так уж мы устроены. – Эрик видел, как лицо Кэсс чуть ли не на его глазах теряло девические черты – юность навсегда уходила от нее. Лицо, однако, не становилось от этого более блеклым, оно вовсе не старело. Оно просто казалось более очищенным, лишенным случайного, его черты демонстрировали победу над личным, в нем побеждала мудрость.
– Глядя сегодня утром на Ричарда, я подумала: а в какой мере я ответственна за то, кем он стал? – Приложив палец к губам, она на мгновение закрыла глаза. – Я виню его в том, что он стал человеком второго сорта, без подлинных страстей, личного мужества и собственных мыслей. Но он всегда был таким и ни на йоту не изменился. Я с удовольствием дарила ему свои мысли, когда любила его, – у меня были и отвага, и страсть. Он все присваивал, откуда ему было знать, что это изначально не принадлежит ему. А я была счастлива, мне казалось, что все идет хорошо, и он становится тем, кем я хочу его видеть. А теперь он не может понять, почему мне так невыносим его триумф. Но я-то знаю, что ничего не добилась, подведя его к источнику, к которому он не знает, как припасть. Это не для него. Но теперь слишком поздно. – Она улыбнулась. – У него нет настоящей работы, и в этом его беда, в этом беда нашего ужасного времени и страны, где мы живем. Я оказалась в ловушке. Бессмысленно бранить людей или время, в которое живешь, мы сами – эти люди. И время тоже мы.
– Думаешь, для нас нет надежды?
– Надежды? – Слово эхом прокатилось от стены к стене. – Надежды? Думаю, нет. Мы все здесь какие-то опустошенные, – ее взгляд скользнул по толпе соотечественников, бродивших по музею в воскресный день. – Она приложила руку к сердцу. – У нас не страна, а сборище игроков в футбол и бойскаутов. Трусы. Мы думаем, что у нас счастливая страна. Вовсе нет. Мы обречены. – Она взглянула на часы. – Нужно возвращаться. – Потом посмотрела на Эрика. – Мне хотелось хоть ненадолго увидеть тебя.
– Что ты собираешься делать?
– Еще не знаю. Когда решу, скажу. Ричард ушел из дома, возможно, будет пару дней отсутствовать. Сказал, что хочет подумать. – Она вздохнула. – Не знаю. – И, глядя на картину, медленно проговорила: – Думаю, ради детей он предложит не расставаться, а пережить смутное время. А я вот не знаю, хочу ли этого. Не уверена, что смогу все вынести. Но на развод он не подаст – не решится назвать тебя соответчиком. – Каждый, к удивлению другого, рассмеялся. Кэсс снова взглянула на него. – Я не могу к тебе поехать, – сказала она.
Воцарилось молчание.
– Да, – отозвался он. – Не можешь.
– Поэтому, хотя мы еще увидимся, и не раз, эта наша встреча – прощание.
– Да, – сказал он. И прибавил: – Это было неизбежно.
– Знаю. Но хотелось бы, чтобы все произошло иначе, – улыбнулась она. – И все же, Эрик, ты очень помог мне. Надеюсь, ты мне веришь. Я никогда не забуду тебя.
– Да, – сказал Эрик и неожиданно для себя взял Кэсс за руку. Он чувствовал, что выпадает, выпадает из этого мира. Кэсс возвращала его хаосу. Последний раз он припадал к ней, черпая силу.
Внимательно приглядевшись к нему, Кэсс сказала:
– Не бойся, Эрик. Так ты поможешь мне. Сделай это для меня. – Она легко коснулась его лица, губ. – Будь мужчиной. Это можно вынести, все можно вынести.
– Да. – Он пожирал ее глазами. – О, Кэсс… Если бы я только мог помочь…
– Ты не можешь сделать больше того, что сделал. Ты был моим любовником, а теперь будешь другом. – Она взяла его руку и опустила на нее глаза. – На какое-то время ты подарил мне себя. Себя – настоящего.
Они снова влились в поток людей и медленно спустились вниз по лестнице. Кэсс набросила капюшон, а Эрик так и не снял кепки.
– Когда я увижу тебя? – спросил он. – Ты позвонишь или как?
– Позвоню, – отозвалась Кэсс, – завтра или послезавтра. – Дойдя до дверей, они остановились. Ливень все еще не прекратился.
Они стояли, глядя на дождь. Никто не входил в музей и не выходил из него. Потом подъехало такси. Две женщины в пластиковых шапочках готовились выйти, возясь с кошельками, зонтиками и сумочками.
Не говоря ни слова и не обращая внимания на дождь, Эрик и Кэсс бросились к машине. Женщины тем временем, тяжело переваливаясь, заторопились в музей. Эрик распахнул дверцу такси.
– До свидания, Эрик. – Кэсс наклонилась к нему и поцеловала. Он обнял ее. Лицо Кэсс было мокрым, но он так и не понял – от дождя или от слез. Она забралась в машину.
– Буду ждать твоего звонка, – сказал он.
– Хорошо. Я позвоню. Будь молодцом.
– Да поможет тебе Бог, Кэсс. До свидания.
– Пока.
Эрик захлопнул дверцу, и такси покатилось по черной блестящей мостовой.
Темнело. Скоро зажгутся городские огни. Не так уж долго осталось ждать: придет успех, и тогда загорится неоновым огнем и его имя. Холодный резкий ветер рябил воду в сточной канаве у его ног. Потом все затихло, и унылый пейзаж стал действовать почти успокаивающе.
Услышав шаги Вивальдо, Ида бросилась к двери и открыла ее как раз в тот момент, когда он уже вытащил ключи. Она рассмеялась, запрокинув голову.
– Ну и видок у тебя – будто в последний момент смылся от линчевателей. А где плащ раздобыл? – Осмотрев его с ног до головы, Ида вновь залилась смехом. – Входи, бедный мокрый мышонок, пока тебя не задрала кошка.
Она закрыла за ним дверь; Вивальдо снял плащ Эрика, повесил его в ванной и вытер насухо волосы.