Вспышка охватившего его гнева погасла при этих словах, погасла так же быстро, как и зажглась.
– Иногда, – проговорил он тихо, – меня тоже посещают ностальгические чувства, Ида. – Вглядевшись в ее темное печальное лицо, он вдруг впервые представил себе, какой она будет в старости. – Я не могу понять одной вещи, – сказал он. – Ты постоянно обвиняешь меня в том, что я терроризирую тебя из-за цвета твоей кожи. Но ты ведь делаешь то же самое, изо дня в день напоминая мне, что я белый. Разве ты не понимаешь, что причиняешь мне боль? Ты как бы держишь меня на расстоянии. А я хочу только одного: быть частью тебя и чтобы ты тоже стала частью меня. Плевать мне на цвет твоей кожи – будь ты хоть в полоску, как зебра.
Ида рассмеялась.
– На самом деле все не так. Но ты говоришь неглупые вещи. – Помолчав, она прибавила: – Если я держу тебя на расстоянии, как ты выразился, то только чтобы уберечь…
– От чего еще уберечь? Да я и не хочу этого. Кроме того…
– Кроме того?
– Не верю я тебе. Не верю, и все. Ты хочешь уберечь себя. А меня предпочитаешь ненавидеть, потому что я белый, потому что так проще.
– Я не ненавижу тебя.
– Тогда почему твердишь всегда одно и то же? Почему?
Она помешала почти готовый рис, взяла дуршлаг и поставила его в раковину, потом повернулась к Вивальдо:
– Все началось с того, что вы, белые…
– Послушай только себя! Вы, белые!
– …ничего не знали о Руфусе…
– Конечно, потому что мы белые…
– Нет, потому что он черный.
– Да брось ты! И почему мы каждый раз в своих спорах поминаем Руфуса?
– Я начала тебе кое-что рассказывать, – сказала она спокойно, продолжая смотреть на него.
Он глотнул еще виски и закурил.
– Ладно. Пожалуйста, продолжай.
– У меня тоже черная кожа, – проговорила она, помолчав и усаживаясь за стол рядом с ним, – и потому я знаю больше о том, что случилось с моим братом, чем ты. Все разворачивалось на моих глазах. Я была всему свидетелем. Он не заслужил такого конца. С этим мне особенно трудно смириться. Он был очень красив. Большинство людей на этом свете некрасивы. Я наблюдательна и знаю. Но он-то этого не знал, ведь он был гораздо лучше меня. – Она замолкла, тишину нарушали только шум дождя за окном да шипение сковородки. – Он, например, любил нашего отца. Любил всей душой, в отличие от меня. Наш отец – всего лишь сломленный человек, любящий пошуметь, надраться и слоняться возле парикмахерских… не знаю, может, все это ему и не очень нравится, но другого он просто не знает… еще вкалывал за гроши да играл на гитаре для своего единственного сына по воскресеньям. – Она снова замолчала и улыбнулась. – Эти воскресенья проходили совсем неплохо. Так и вижу перед собой отца – сидит, выпятив живот, и перебирает струны, пытаясь научить Руфуса родным песням, а рядом с ним сам Руфус, рот до ушей, подшучивает беззлобно над отцом и подпевает. Думаю, у отца не было дней счастливее этих. А теперь ему и петь некому. Он гордился Руфусом и сам купил ему первую ударную установку.
Вивальдо чувствовал: сейчас она не пытается отгородиться от него, а, напротив, посвящает в свои сокровенные мысли. Он внимательно слушал, пытаясь представить то, что так хорошо видела она, почувствовать то, что волновало ее. Ему хотелось знать, насколько время стерло в ее памяти отдельные детали. И еще – как выглядел Руфус в те дни, когда жажда жизни переполняла его, а надежды еще не поблекли.
Ида помолчала, слегка подавшись вперед и глядя вниз, локти ее упирались в колени, пальцы непрерывно теребили колечко.
– Когда Руфуса не стало, свет померк в нашем доме. Поэтому я и не смогла оставаться там. Но и раньше я подумывала о бегстве. Что меня там ожидало? Только один путь – тех девушек, за которых некому заступиться. А я не хотела повторять судьбу этих несчастных. Я надеялась, что Руфус поможет мне, знала, что он все для меня сделает, как и я для него. Мне даже и в голову не приходило, что может быть иначе. Я твердо верила, что выберусь оттуда.
Ида поднялась со своего места и подошла к плите. Сняв рис, промыла его и, поставив доходить на пару, прикрыла сверху дуршлаг полотенцем. Затем перевернула отбивные и вернулась к столу.
– Не могу передать тебе, что мы чувствовали, увидев безжизненное тело Руфуса. Отец не сводил с него глаз, все смотрел и смотрел. Руфус не был похож на себя, пребывание в воде жутко изменило его, кроме того, он, должно быть, обо что-то ударился, когда летел вниз, потому что на теле было много синяков и кровоподтеков, а может, это произошло уже в воде. Выглядел он ужасно. Мой брат… А отец все смотрел и смотрел, а потом сказал: «Не много перепадает в этом мире мужчине». Его собственного отца забил до смерти молотком железнодорожный сторож. Того тоже принесли изуродованным домой. Перепуганная мать хотела, чтобы отец молился. Но он ей сказал, а точнее, проорал во всю глотку: «Молиться? Кто тут говорит о молитве? Клянусь, если я когда-нибудь повстречаюсь с этим белым дьяволом, которого зовут Богом, то вырву из его рук моего сына и отца! Никогда больше не произноси слово «молитва» при мне, женщина, если хочешь остаться в живых!» И разрыдался. Сколько буду жить, не забуду этих слез. Может, я и не любила его раньше, но в эту минуту полюбила. Тогда он последний раз повысил голос, больше я никогда не слышала его крика. Просто сидит в каком-то оцепенении, даже пить бросил. Иногда выходит из дома и отправляется послушать ораторов на 125-й улице и на Седьмой авеню. И повторяет, что хочет жить долго, очень долго…
Желая нарушить внезапно навалившуюся тишину, Вивальдо сказал:
– Прожить за всех.
– Да, – подтвердила Ида. – Я тоже так думаю.
Она опять вернулась к плите.
– Казалось, меня ограбили. И я действительно была ограблена: у меня отняли единственную надежду. Отняли люди, у которых даже духу не хватает понять, что они натворили. Они не заслуживают участи лучше моей. Мне наплевать на них, пусть себе страдают. На себя мне тоже, по сути, наплевать. Но я не хочу, чтобы со мной произошло то, что с Руфусом и другими. И я решила, что сумею противостоять этому миру и получу от него то, чего хочу, любым путем.
Вот сейчас она скажет, подумал Вивальдо, почувствовав странное облегчение, к которому примешивалась горечь. Он допил виски, закурил еще одну сигарету и теперь смотрел на Иду.
Она тоже метнула взгляд в его сторону, как бы желая убедиться, что он продолжает ее слушать.
– Ничего из того, о чем ты говоришь, не есть специфически «черные» проблемы, – осторожно произнес он. – Ты сама делаешь их такими. И тут тебе никто не поможет.
Она задохнулась от гнева.
– Пусть так. Тебе это просто говорить.
– Ида, многое из того, что ты давно должна сказать, тоже… достаточно просто. – Он взглянул ей прямо в глаза. – Разве не так? – И прибавил: – Дорогая, у страдания нет цвета. Давай покончим с этим кошмаром. Ничего не пожалею, ничего, только давай покончим. – Вивальдо подошел к ней ближе и обнял. – Пожалуйста, Ида, давай сделаем все, чтобы стать свободными.
В ее глазах стояли слезы. Она опустила голову.
– Я еще не договорила.
– От этого ничего не изменится.
– Как знать! Ты что, боишься?
Он отступил от нее на шаг.
– Нет. – И, помолчав, прибавил: – Да. Боюсь. Не могу больше выносить твою ненависть.
– Я тоже. Но дай мне закончить.
– Отойди от плиты. Все равно я не смогу сейчас есть.
– Все сгорит.
– И пусть сгорит. Сядь, пожалуйста.
Вивальдо пожалел, что находится сейчас в плохой форме и не готов к такому серьезному разговору. Вот если бы не ночь с Эриком, не чувство голода, не леденящий страх, тогда он мог бы рассчитывать, что любовь дарует ему обостренное восприятие и предельную концентрацию. Теперь же он чувствовал страшную усталость и слабость, был пусть не пьян, но и далеко не трезв, его возбужденное сознание раздваивалось, пытаясь одновременно разрешить загадку своей натуры.
Ида выключила газ под сковородкой, подошла к столу и села. Вивальдо пододвинул к ней стакан, но она не дотронулась до него.
– Я знала, что меня ничего не ждет в моем районе. Мужчины там многого добиться не могут. Мистер Чарли не позволит. А те, у кого там власть, серьезно мной заинтересоваться не могли: для них я слишком черная, таких полным-полно на Седьмой авеню. С ними у меня не было будущего.
Вивальдо не хотел слышать конец ее истории. Он вспомнил, как сам шнырял по Седьмой авеню, может, он там так и остался. А еще вспомнил прошедший день, Эрика, Кэсс и Ричарда и физически почувствовал, как его несет туда, где он неминуемо проиграет.
– Оставался только один путь, об этом говорил и Руфус, – отправиться в мир белых, и я это сделала. Вначале я ничего не понимала. Белые мужчины смотрели на меня собачьими глазами, а я прикидывала, что смогу с ними сделать. Как я ненавидела их! Ненавидела их лица, голос, их чертову белую кожу и вялые членики, подрагивающие в брюках. С ними можно проделывать черт-те что, они так и ждут чего-нибудь поразвратнее и поразнузданнее, считая, что уж ты, конечно, все умеешь. Ведь ты черная! Те, что повоспитаннее, не просят «будь поразвратнее», они говорят: «покажи класс». Мне всегда было интересно, что они делают друг с другом в постели, – белые, я имею в виду, – и как становятся такими больными. Потому что они действительно больные, не сомневаюсь. Я и мои две подружки встречались с несколькими такими вот психами. Но дураками они не были и знали, что им, белым, все позволено, и, когда хотели, смывались домой, а ты – катись куда хочешь. И тогда я подумала: нет, это дерьмо не для меня – не нужны мне их гроши, и не хочу я, чтобы мной распоряжались.
Она отхлебнула виски.
– Как раз в это время ты обрывал мне телефон, но я не думала о тебе тогда, во всяком случае, серьезно не думала. Ты мне нравился, но у меня и в мыслях не было связаться с белым парнем, у которого нет денег, да и вообще ни с кем связываться не хотелось. Но, повторяю, ты мне нравился, и те несколько раз, что мы виделись, были своего рода