– И только?
– Я набрасываю в общих чертах.
Они рассмеялись. Нойманн описал себя полной противоположностью того, кем он был сейчас. За одним исключением: он обожал работать над театральными декорациями.
Адольф повернулся к Бернштейну:
– А ты?
– Я? Я надеюсь, что закончу наконец полотно, на которое стоит смотреть.
– Но ты это уже сделал! Двадцать раз! – запротестовал Адольф.
– Перебивать нельзя, это игра. Деньги? Я их наверняка заработаю.
– Но ты их уже зарабатываешь. Вообще, у тебя уже все есть.
– Может быть. Во всяком случае, в сорок лет, надеюсь, я больше не буду вам лгать.
Адольф и Нойманн посмотрели на Бернштейна с болью. На этот раз он не шутил. Губы его дрожали.
– Ты нам лжешь? Ты?!
– Вы мои лучшие друзья, а я так и не могу показаться перед вами голым.
– Голым? Вот что! Ты шутишь! Какой интерес показываться голым? Ты стыдлив, вот и все.
– Даже целомудрен!
– Это не страшно!
Невзирая на протесты Адольфа и Нойманна, Бернштейн не поднимал глаз. Он пытался скрыть слезы, щипавшие покрасневшие веки.
– Я не способен показаться вам таким, каков я есть. Не способен сказать вам, что, когда мы говорим о женщинах, я притворяюсь.
– Притворяешься? У тебя просто другие вкусы, вот и все. Ты предпочитаешь худых женщин.
– Нет, – покачал головой Бернштейн. – Я притворяюсь, будто у меня те же вкусы. Я люблю мужчин.
Адольф и Нойманн молчали.
Испуганный, Бернштейн поднял голову, решив, что они не поняли.
– Я люблю секс с мужчинами.
Адольф и Нойманн кивнули, успокаивая его: они поняли, не надо ничего добавлять.
Пара фазанов выпорхнула из чащи. Мужчины в реке выругались: они были без оружия. «Жаркое», описав круг, улетело к югу.
Адольф и Нойманн по-прежнему молчали. В этом идиллическом пейзаже, где, однако, рокотала вдали угроза фронта, признание Бернштейна казалось им одновременно чудовищным и не имеющим значения. Конечно, их бросило в дрожь оттого, что близкий друг скрывал от них такое, но здесь, на этих полях, где каждое утро собирали жатву молодых покойников, было просто смешно этим возмущаться. Как это суетно – трение кожи о кожу, когда каждый день видишь разверстую плоть, когда укладывают на носилки кандидатов на гангрену, на ампутацию! Разве можно делить людей на хороших и плохих по такому пустому, личному, незначащему признаку? Как могли Адольф и Нойманн хоть на секунду подумать, будто они лучше Бернштейна, их учителя, их ребенка, их идола, лишь потому, что им хорошо между ног женщины?
Адольф снял напряжение, крепко обняв Бернштейна:
– Ты наш друг. Ты правильно сделал, что сказал нам. В этом нет ничего постыдного.
То же сделал и Нойманн.
Бернштейн еще дрожал, то ли от счастья, то ли от страха.
– Правда?
– Правда.
– Я вам не противен?
– Нет. Помыться тебе бы не помешало. Но нет.
Бернштейн виновато опустил голову:
– Я ждал, когда остальные уйдут. Не мог при них. Я боялся, что…
– Что будет видно?
Все трое рассмеялись. Кончено. Они снова были вместе. И над этим тоже они могли посмеяться.
– Чья это собака?
– Вестового Гитлера, адъютант.
– Пришлите его ко мне.
Адъютант Хуго Гутманн вошел на командный пункт, почесывая свою красивую унтерскую голову.
Он никак не мог себе представить, чтобы вестовой Гитлер приютил бродячего пса. Ему не в чем было его упрекнуть, наоборот, этот парень всегда был расторопным, исполнительным, мужественным. Гитлер проявлял себя идеальным солдатом, выполнял свою миссию связного быстрее и четче всех других вестовых и, передав сообщение, всегда возвращался невредимым в штаб; Гутманн уже произвел его в ефрейторы. Но именно эта идеальность его немного тревожила. У Хуго Гутманна было такое впечатление, что патриотизм задушил в Гитлере все другие чувства. Вестовой был одинок, не получал писем; не нуждаясь в окопном юморе, что делает ужас переносимым, он осуждал шутки и игривые разговоры. Хуго Гутманн, обожавший женщин – и женщины отвечали ему тем же, – был ошеломлен, случайно услышав следующий разговор:
– Ну что, Ади, ты уверен, что не пойдешь с нами к девочкам?
– Это низко! Это возмутительно! Вы собираетесь спать с француженками и бельгийками! Где же ваша честь немцев?
– Уж точно не там. А там у нас чешется. Пойдем, Ади. Хорошие немочки в борделе тоже есть.
– Вот еще, зря время терять.
– Перестань! Неужто опять будешь читать твоего Шоб…
– Шопенгауэра! Да!
– Слушай, Ади, это правда, что говорят? Что ты никогда не был с девушкой?
– Нечего мне зря время терять, не был и не собираюсь.
Хуго Гутманн так и застыл с открытым ртом. Вестовой Гитлер не сознавал, что он смешон. Наоборот, он очень себе нравился, не сомневаясь не просто в своей правоте – в своем превосходстве. Он взирал на товарищей с высоты своего целомудрия. Гутманн вздрогнул: слава богу, что его командиры не таковы. Иначе он боялся бы их приказов. Как можно командовать людьми, если ты сам не человек? Он, Хуго Гутманн, считал себя хорошим командиром именно потому, что был таким же, как его солдаты, – не мужественнее, не трусливее, с теми же желаниями, земной, простой, обычный, только чуть более квалифицированный.
Подойдя к окну, он увидел, как пес радостно устремился к своему хозяину. Хвост так и ходил ходуном от счастья. Гитлер, похоже, тоже был рад. Он присел, улыбнулся и ласково похлопал пса по спине. Потом поиграл с ним, бросая палку. Он учил его стоять на задних лапах, когда его позвали.
Хуго Гутманн с сомнением пригладил усы. Все-таки он ошибся. В этом Гитлере есть что-то человеческое. Но это дела не решало. Он из принципа не желал терпеть в части животных. И все же если этому Гитлеру нужно кого-то любить и быть любимым… Черт побери! Там будет видно!
– Адъютант.
Хуго Гутманн посмотрел на стоящего навытяжку ефрейтора Гитлера. Тот тонул в своей форме, до того был худ, лицо землистое, глаза запали, усы взъерошены – бедолага. Неужели он отнимет у него единственную радость?
– Вестовой Гитлер, я вызвал вас, чтобы… сообщить вам, что… я представил вас на Железный крест.
Лицо вестового просияло, даже кожа натянулась от волнения. Глаза недоверчиво заморгали.
– Железный крест второй степени, естественно. Насчет первой посмотрим… позже.
Гутманн отвернулся, почти смущенный вызванной им бурей эмоций:
– Вы свободны.
– Спасибо, адъютант. День, когда я получу Железный крест, будет лучшим днем в моей жизни.
– Не сомневаюсь. Вы заслужили его, Гитлер, заслужили. А этот пес, там, он ваш?
– Да, адъютант. Я нашел его между окопами, он потерялся. Я его дрессирую.
– Отлично. Отлично.
– Я назвал его Фоксль.
– Отлично. Отлично. Если он не мешает роте, я думаю, что… могу потерпеть… вашего спутника.
– Я люблю его. Он слушается только меня.
Гутманн сел. Провел пальцем по усам, будто бы приглаживая их, чтобы скрыть улыбку. Его и одолевала жалость, и разбирал смех. Бедняга, сам на побегушках и тоже хочет кем-то командовать. Гитлер играл адъютанта, пес – солдата. Как ему раньше не пришло в голову? Компенсация… Не любовь, нет, – компенсация.
Гутманн почувствовал, что смешливость, неотъемлемая часть его легкого нрава, не даст ему сохранить серьезный вид. Две секунды – и он прыснет… Он достал носовой платок и будто бы чихнул.
– Будьте здоровы, адъютант.
У этого Гитлера решительно талант ляпать глупости. «Будьте здоровы, адъютант». Гутманн чихнул еще раз.
– Спасибо, вестовой Гитлер. Можете быть свободны.
– Вы уронили, адъютант.
Гитлер нагнулся и поднял кусочек ткани, выпавший из кармана адъютанта на пол. Это была кипа.
Гутманн, смешавшись, взял шапочку и поспешно спрятал. Он не хотел, чтобы его люди знали о его происхождении. Он командовал ими как немец, не как еврей. В народе было достаточно спонтанного расизма, чтобы подорвать его авторитет.
Он посмотрел на Гитлера, который по-прежнему улыбался, нимало не смущенный своим открытием. «Повезло! Хоть не нарвался на антисемита! Гитлер – не человек, а ходячий механизм, но он не антисемит».
– Спасибо. Вы свободны. Разумеется, все, что сказано в этом кабинете, должно остаться между нами. Я говорю, естественно, о представлении на Железный крест.
Когда Гитлер вернулся к своему псу, тот как будто уже догадался, что его хозяин получит Железный крест, – так радостно он его встретил. Гитлер рассказал ему на ухо о состоявшемся разговоре во всех подробностях и на все лады расхвалил адъютанта Гутманна. Гитлер любил армию и потому был влюблен в адъютанта Гутманна, совершенное воплощение офицера, красивого, стройного, сильного, голосистого и речистого. Фоксль, по обыкновению, слушал его вполуха, но, похоже, соглашался.
Гитлер радовался еще и потому, что закончились три дня отдыха, предоставленные связным, и сегодня же вечером он отправлялся нести службу на три ночи.
Готовясь к штурму, он достал оливкового цвета блокнотик и проглядел свои подсчеты. С самого начала военных действий он вел учет личного состава своего полка: больше восьмидесяти процентов солдат были убиты. Их прибыло три тысячи шестьсот. Осталось шестьсот одиннадцать. Правда, часть убитых следовало вычесть, то был результат ошибки: Саксонский и Вюртембергский полки открыли огонь по мюнхенцам, приняв их за врагов-англичан. Промашка вышла. Не стоило держать на них зла. К тому же те, кто должен быть в обиде – трупы, – протестовать уже не могли. И все же. Ряды здорово поредели. Однако больше всего завораживали Гитлера не потери, а то, что осталось. Вернее, кто остался.
Он уцелел во всех опасностях. Как получилось, что пули его не догоняли? Почему гранаты всегда пролетали мимо? Почему ни один снаряд его не задел? Он не мог не задаться этим вопросом.
Две недели назад, довольно далеко от фронта, у штаба во Фромеле, когда бомбежка была довольно вялой, он направлялся к машине полковника Листа, чтобы осмотреть ее. Шофер, лежавший в траве метрах в двадцати от машины, окликнул его по дороге. Гитлер остановился, поговорил полминуты. А в машину попал снаряд. На том самом месте, где он был бы, если бы не ответил шоферу, остались только обломки железа, разбросанные детали мотора и черный дым, поднимающийся от горящих шин.