После работы профессор Некридов засовывал полные банки в старый портфель и отправлялся домой, кормить голодную Светочку.
Да, надо было признать – очнулась Светлана после знакомства с Павлом Стрельцовым. Пришла в себя и стала улыбаться.
Ожила. И все-таки… Отдать этому вахлаку свою дочь? Свою тишайшую и нежнейшую Свету? Свою любоньку, свое солнце, свою ненаглядную, ради которой, собственно, была брошена под ноги вся его жизнь? Из-за дочки он не женился и даже не приводил в дом любовницу. Не дай бог, не понравится девочке, нарушит ее покой. Всю жизнь трудился на износ, писал дурацкие, ненужные статьи в журналы, лишь бы заработать лишний рубль и доставить удовольствие дочке. Одевал Свету как куколку, каждое лето возил на курорты. В день поступления в институт любимую дочку ждал подарок – серебристая норковая шубка. Как он достал ее – отдельный разговор! Кажется, ничего ему еще не доставалось с таким трудом, даже защита докторской.
Кстати, в пятьдесят два Некридов стал академиком.
И тут его Светка, Светик, свет всей его жизни, приводит в дом этого простака, деревенского увальня, краснощекого активиста-комсомольца. Передовика производства. Увольте.
Неужели для его дочери не нашлось чего-нибудь получше? Неужели эта, простите, деревенщина войдет в его дом и будет спать там, в ее девичьей комнате, с плюшевым мишкой, уютно примостившимся на спинке кресла? Будет спать с его Светкой? Этот молотобоец со стальными руками станет обнимать его дочь? Нет, невозможно! И академик Некридов страдал. Но, будучи человеком умным, крепко подумал и… согласился.
Дело в том, что его обожаемая дочь, его чудесная умница, любимый и нежный Светлячок, была слаба здоровьем – хрупкая девочка, экзотический цветок. Всю жизнь Светлана болела. Цепляла все подряд, да еще и с осложнениями.
И ухажера пришлось принять. Видел – на этого парня можно положиться. Он не предаст и не продаст. Не бросит, не оставит, потому что любит до умопомрачения и потому что прост, как сапог. Никакие каверзы и интриги ему не знакомы.
Так Павел Стрельцов вошел в дом академика Некридова, в стометровую четырехкомнатную квартиру на Патриарших прудах. С камином, пусть не работающим, но настоящим, с мраморными подоконниками, с мебелью из карельской березы, с подлинниками бесценных картин начала века – академик был заядлым коллекционером.
И надо сказать, брак этот получился удачным. Некридов наблюдал за молодыми и убеждался: он не ошибся. Пашка не сводит влюбленных глаз со Светочки, та расцвела, порозовела и хихикает. Кажется, все действительно хорошо. К тому же через два года дочь родила сына Генку, любимейшего внука академика Некридова.
Но, как говорится, не все коту Масленица. Роды, которых Некридов так страшно боялся, прошли благополучно. А через тринадцать лет Светланочка умерла. Все от той же наследственной болезни сердца, от которой умерла и его драгоценная Неточка.
И Пашка, зять и вдовец, отец его внука, ведущий инженер, член КПСС, еще недавно человек уважаемый и абсолютно счастливый, горько запил. Страшно запил, дико, без светлых промежутков, как пил когда-то его дед, деревенский кузнец Осип Стрельцов, человек необычной силы и страшного, неуправляемого, звериного нрава. За каких-то два года Павел Стрельцов превратился в законченного пропойцу. За внуком пригляда не было – шумные компании, случайные девки, шмыгающие в голом виде по ночам в общую ванную. Ад. Поразмыслив, академик разменял квартиру – двухкомнатную себе, двухкомнатную зятю и внуку. Пусть живут как хотят. Светы больше нет. И его больше нет. И нет больше жизни, кончилась. Он умер на следующий день после дочери. А то, что он ест, пьет, спит и ходит в сортир – так это ни о чем не говорит, вы уж поверьте.
И Павел Стрельцов оказался на собственной жилплощади в плохоньком райончике Коптево. Тесть от дома и ему, и Генке отказал – ни сил, ни желания общаться с кем бы то ни было у него не было, даже с внуком.
С отцом Генка промучился недолго, еще восемь месяцев. И похоронил его рядом с мамой – спасибо, хоть в этом дед не отказал.
Накануне похорон позвонил деду и сказал про отца. Тот ответил кратко:
– Туда ему и дорога.
Генка деда не простил и больше никогда не видел. И квартиру академика не видел – у него была своя, зачем вторая? И дачу – на черта ему эта дача?
В общем, началась самостоятельная жизнь.
Геннадий Павлович не был ни простачком, ни невежей – все-таки его воспитывали дед-академик и прочие воспитатели: и нежная мама Света, и домашние учителя английского и музыки, и спецшкола с английским уклоном, лучшая в Москве.
Был Геннадий Стрельцов хитрым, умным, вертким, жестким. И образованным. Деньгам цену знал, не сомневайтесь, потому что доставались они ему непросто – деньги он заработал сам. Из грязи, как говорится.
А если бы кто-то спросил, каким человеком был он, этот Стрельцов… А всяким. Разным. И хорошим, и плохим. И подпевал кому надо. И мог уничтожить, стереть в порошок. Мог вытащить из дерьма, протянуть руку. Помочь подняться и, самое главное, закрепиться. Легко мог дать крупную сумму – не в долг, а просто так, навсегда. Но не на ерунду, а на серьезное дело, от которого зависела жизнь человека. Мог рисковать свободой и даже жизнью, но не ради интереса – в альпинисты он никогда бы не пошел, жизнь любил и ценил, – а ради блага семьи, ради Веруши и Вадика. Вот ради них он бы смог все, пошел бы на что угодно. Надо было бы – убил, задушил. Впрочем, никто от него таких жертв и не требовал. Но жестким быть приходилось. Попробуй выживи в этом аду, в этом бизнесе по-российски. Жалел ли он о том, что у них с женой не было детей? Конечно! Кажется, даже плакал.
Но вышло как вышло, на все божья воля. У них есть Вадик, родной сын. Так он искренне считал. Да так оно, собственно, и было. Что дал Вадьке его родной, биологический отец? Красный пластмассовый паровозик за три рубля? Китайские кеды, развалившиеся на следующий день? Авоську растрепанных книг из собственной библиотеки?
А что дал Стрельцов? Да все! Образование – лучшие школы. А еще лучшие тряпки, путешествия, кабаки, машины. Деньги – точнее умение их заработать. И мужика из него сделал, а это главное, это неоценимо. И главное – научил его чувствовать себя человеком, дал уверенность в себе. И – он дал ему любовь.
И сделал счастливым его мать. Правда, немало?
Стрельцов вздохнул, тяжело выпростался из глубокого кожаного бордового кресла чиппендейл, подошел к зеркалу, поправил тугой узел галстука, глянул на часы и нахмурился.
Еще раз оглядел себя в зеркало, кажется, остался не очень доволен, и громко крикнул:
– Веруша, девочка! Ну сколько можно копаться? Мы же опаздываем!
Вера Андреевна услышала голос мужа и вздрогнула. Бросила короткий взгляд на часы: «А Гена прав! Действительно опаздываем. Какая же я стала копуша. А все возраст, возраст… «Девочка». – Она усмехнулась. – Это для тебя я, Генаша, девочка».
Она еще раз критически оглядела себя, поправила бретельку бюстгальтера и бросила взгляд на платье, лежащее на кровати.
Платье было шикарным. Ее любимого темно-зеленого, изумрудного, который очень шел к ее волосам. Из натурального, конечно же, шелка, с большим декольте-каре – Геннадий Павлович обожал ее шею и грудь и всегда настаивал на большом декольте. И, честно говоря, он прав: ее полноватую, гладкую шею, все еще высокую, пышную грудь и чудесные покатые плечи, роскошную шелковистую белую кожу надо показывать, не стесняться.
Вера надела платье и тут же расстроилась – конечно, узко! Как она умоляла портниху сделать чуть шире! Например, в боковых швах. Но та упрямо не соглашалась: «Верочка Андреевна, потеряется силуэт». Какой, к чертям, силуэт, если тесно? А на улице, между прочим, жара! Разумеется, и в машине, и в ресторане кондиционеры. Но ресторан загородный, природа вокруг чудесная, ландшафт исключительный, и все наверняка высыплют во двор. Вера давно мечтала о «смене концепции» – влезть наконец в балахоны, в размахайки, во что-то свободное и широкое. Не думать о том, что все-таки есть у нее животик, пусть аккуратненький, скромный, но все-таки. И руки, как ни крути, у нее полноваты и, увы, дрябловаты. Это Генаша не видит, а уж она сама себя не обманывает. И бедра. К разряду полных дам ее отнести нельзя, она, что называется, женщина в теле, к тому же в приятном, даже красивом теле. Но все-таки в «облипку» ей как-то уже ни к чему. Неловко и неудобно во всех смыслах.
Вера все-таки натянула платье, поправила его, потянув вниз. Портниха, Люся Зайцева, давно ставшая приятельницей, как это часто бывает, знала ее фигуру наизусть. И вкус ее знала. И знала вкус Геннадия Павловича, перед которым по-женски млела. И кажется, его замечания и пожелания казались более важными, чем замечания и пожелания самой Веры.
Она повертелась у зеркала – нет, конечно же, все прекрасно! Зря она злится на Люську – мастерица та хоть куда! Обшивает капризных артисток и прочую важную публику, включая чиновничьих жен. Да, при всем изобилии в магазинах опять стало модно шить у хорошей закройщицы, чтобы сохранить, так сказать, индивидуальность.
А Геночка все никак не может смириться с тем, что жена давно не девочка. Нет, это, конечно, счастье, что муж смотрит влюбленными молодыми глазами и, кажется, не замечает или не желает замечать ее возраста. Она по-прежнему хороша для него, по-прежнему молода и восхитительна и по-прежнему желанна. Для него не существует других женщин. Счастье? Конечно! Но сама Вера давно ощущала, что молодость, увы, позади, невзирая на неплохое здоровье, прекрасную сохранность разума и тела.
Многое стало тяжело, многое теперь дается с усилиями. И многого не хочется. А вот признаться в этом страшно. А может, неудобно – муж по-прежнему активен, полон сил и энергии, бурлит, фонтанирует и фантазирует, строит далеко идущие планы, мечтает об экзотических путешествиях.
Нет, это все замечательно! Видела она и другие примеры – уходил мужчина на пенсию и тут же, за пару месяцев, превращался в занудного старика, копающегося в своих болячках и не дающего жить окружающим. Не дай бог, конечно. Но ее Генаша не из таких – он борец, трудоголик. Вечно спешащий, боящийся не успеть, пропустить, не нахватать впечатлений.