Она смотрела на него не отрываясь, и ее сердце плавилось от нежности и любви. «Мой любимый, – повторяла она про себя. – Мой самый родной. Самый лучший на свете. Единственный мой».
Приближался август, и бабушка засобиралась в санаторий. Путевку давал собес, но, чтобы ее получить, пришлось приложить большие усилия. Въедливые и противные тетки требовали тонну справок о бабушкином здоровье, точнее, о нездоровье. Сыграли роль бабушкины слезы перед суровой и хмурой, недобро усмехающейся инспекторшей ну, и конечно же, подношения – коробка конфет и флакон духов.
– Сколько нервов и сил, Вера! – восклицала бабушка. – Сколько унижений и сколько бессонных ночей! А почему, ты ответь? Ведь мне же положено! При Давке все было просто – путевку он покупал, и никаких поклонов и унижений!
Три дня она приходила в себя, а потом принялась собираться.
Вере всегда было грустно, когда бабушка уезжала, одной в большом доме было неуютно, особенно по ночам. Но в этот август она не могла дождаться ее отъезда, потому что знала: как только бабушка сядет в автобус, придет Роб, ее Роб. И останется здесь, в ее любимом доме, на целую вечность, на все двадцать четыре дня. И это будут двадцать четыре дня абсолютного счастья – они будут вдвоем! Вдвоем засыпать, вдвоем просыпаться, пить чай, гулять, разговаривать. Садиться обедать. Снова гулять, ходить в лес. Пить вечерний чай и снова разговаривать. А потом… потом будет ночь. И он будет обнимать ее, прижимать к себе сильно, крепко и еще нежно-нежно, и станет гладить ее волосы и плечи, и шептать такие слова, что у нее в сотый, в тысячный раз закружится голова и будет казаться, что вот-вот потеряет сознание.
Так все и было, точь-в-точь. Тот август они прожили супругами. Ну, или почти супругами.
Вера старалась изо всех сил – утром бежала на рынок, чтобы купить свежего творога и домашней сметаны, прихватить свеклу и зелень на холодный свекольник. Выпросить у торговца мороженой рыбой, если тот будет в благостном настроении, кусок трески или хека – Роб обожал рыбные котлеты.
В тот август Вера научилась печь блины и легкие бисквитные пироги на пяти яйцах, если они, конечно же, были, а так обходилась тремя. Главное – получше взбить, растереть желток с сахаром добела, ну а туда все что угодно – поспевший крыжовник, сливу, смородину и, разумеется, яблоки. Яблок в тот год было море, не успевали собирать.
Вера варила яблочный джем, и к концу месяца на террасе стояла батарея банок с темно-янтарным, застывшим, как желе, лакомством.
Роберт рубал этот джем и на завтрак, и на ужин – разрезал вдоль батон и аккуратно укладывал приличный слой джема. А Вера, глупая, влюбленная Вера не могла отвести от него глаз.
Все у них было прекрасно, они не сорились, не спорили по пустякам, не раздражались.
«Наверное, так будет всегда, – наивно думала она. – Просто мы подошли друг другу, как крышка к кастрюле».
Вспоминала, как ссорились дедушка с бабушкой. Однажды Вера спросила, почему. Бабушка растерялась и развела руками:
– А надоели друг другу! Столько лет бок о бок, сама подумай! Взбесишься тут, пристукнуть захочешь.
– А ты его всегда любила? – робко спросила Вера.
Бабушка удивилась:
– Конечно, любила. Иначе убила бы на вторую неделю, ты же знаешь, какой у деда характер! Ну и у меня, если честно, не сахар.
– А сейчас, – не отставала Вера, – сейчас тоже любишь?
Иногда, слушая их перепалки, она, по правде говоря, начинала в этом сомневаться.
– Ой, Вера, – поморщилась бабушка, – отстань, ради бога, с глупостями своими: любишь – не любишь! Ну что ты ко мне привязалась? Иди делом займись! Вот ей-богу!
– Нет, ты ответь, – настаивала покрасневшая от смущения и смелости внучка. – Что тебе, трудно?
Бабушка не на шутку разозлилась:
– Трудно, не трудно… Ну ты и липучка! Люблю ли? А черт его знает! – Вдруг она задумалась, примолкла. – В молодости с этим все ясно. А в старости… Не понимаю. Жизнь уже прожита, много пережито. Столько слез и нервов ушло. Дочь схоронили, Иннулю. – Бабушка отерла ладонью слезу. – До какой там любви? Привыкли, срослись, как два дерева, ну и скрипим потихоньку. Вроде и надоели друг другу, а разруби нас, разъедини. И вместе тесно, и врозь скучно. Устали мы друг от друга, это понятно. Но и жить без деда я вряд ли смогла бы. А вот убить иногда его хочется, по голове треснуть, – бабушка улыбнулась, – из дома сбежать. Сколько раз было: все, уезжаю. Хоть на три дня, на неделю. Только бы не видеть его, не слышать его ворчание. Пару раз уезжала – к Токаревым в Рязань. Ну и к тетке Галине в Киев. Села в поезд и балдею – одна! Никто не жужжит, не скрипит, есть не просит. Еду, как королева австрийская, в окошко поглядываю. Потом время обеда. Думаю, экономить не буду, ну их, эти бутерброды в пакете! Пойду в вагон-ресторан. А что, заслужила. Губы накрасила, серьги поправила, платье одернула – и вперед.
Смотрю, еще мужички взглядами провожают. Ну, не мужички, конечно, пенсионеры! Но все равно приятно: «Вот так тебе, старый пень!» Села за стол, открыла меню: борщ с чесночными пампушками, азу по-татарски, мороженое с клюквенным киселем.
Сижу, а в голове одно: «Как там мой Давка? Что ел на обед? Небось, кусок краковской с хлебом, а котлеты и суп греть не стал. Знаю его, все ему лень». А я тут… Борщ с пампушками, а мой дурак его любит! А с каким бы удовольствием он съел азу по-татарски, да еще и с жареной картошечкой! А кисель? Как мой Давка любит кисель. А я ему не варю, неохота».
Аппетит пропал. Вот, думаю, старая дура! И куда рванула, от чего? И от кого? От родного мужа? Сижу, давлюсь слезами. Прямо хоть с поезда прыгай! – Бабушка замолчала и посмотрела в окно. – Вот и думай: люблю, не люблю. Сама решай. Сложно все это, Верочка, потому что жизнь сложная штука, сама убедишься. Да и потом, – подумав, спокойно продолжила бабушка, – мне с ним, скажу тебе, совсем неплохо жилось, сама знаешь. С ребенком взял, с работы снял: «Сиди дома, воспитывай Инночку». Не отказывал ни в чем ни мне, ни дочке моей. И ты тоже это знаешь. Да и почему «моей» – Иннулю нашу всегда считал своей, обожал ее – ни денег не жалел, ни всего остального. Как это можно не оценить? На своих, на кровных, так не щедрятся. А тут на чужую.
Ну а потом появилась ты. Ну а дальше ты сама все знаешь! – Бабушка, поднявшись со стула и хлопнув себя по коленям, дала понять, что разговор окончен. – Иди, Вера, иди! Совсем ты меня заморочила!
«Странно, – подумала Вера тогда. – Говорит, любит, но иногда убить готова». Расстроилась немного, но решила – у всех же по-разному. У бабушки и деда – так, а у меня вполне может быть по-другому. И тоска чуть отпустила.
Двадцать четыре дня пролетели как один. К приезду бабушки они с Робертом вместе убрали в доме. «Все будем делать вместе, – решила тогда Вера, – все и всегда».
Расставались они тяжело, Вера провожала Роберта как на войну, плакала, не могла от него оторваться.
Он удивленно смотрел на нее:
– Ну что ты, Верочка? Завтра же увидимся! Ты приедешь в Москву.
– Я так привыкла к тебе, – рыдала Вера. – Как я смогу без тебя?
Все же попрощались. Роберт ушел задумчивый и, кажется, слегка обалдевший от ее слез и напора. В электричке уткнулся носом в стекло и думал, думал.
«Чудесная девочка, чистая, нежная. Наивная. А какая красавица! Чистюля, хлопотунья, лучшей жены не найти. И матерью наверняка будет прекрасной». В ней он и не сомневался. А вот в себе…
Жениться так рано, в двадцать лет? И самое главное – что делать дальше? Кто он? Себе-то он мог честно признаться, что жениться не собирается и не хочет. Не хочет совсем! И это невзирая на все Верины достоинства. Да и куда ее привести? В их с матерью коммуналку? В шестнадцатиметровую комнату? Разделить ее ширмой? А на что содержать семью? У него стипендия, у нее тоже. Мать не помощница, сама еле сводит концы с концами. Да и замуж все время выходит! Хорошая женщина, но неудачница. Жить с Вериной бабкой? Ох, та с характером. Прийти к ней в дом, в эту Малаховку? Уехать из Москвы, из самого центра, с Кропоткинской, откуда до всех и всего рукой подать? Идти работать? Конечно, можно, например, разгружать вагоны на Рижском или на Курском, он знает ребят, которые там подрабатывают. Но есть одна закавыка – хроническая язва. Поднимать тяжести нельзя строго-настрого, врач запретил. Сказал, что можно и до инвалидности доподниматься. Разносить почту? Копейки, смешно. Идти на завод чернорабочим? А как же учеба? Да и вообще, если честно, стоит ли так ломать копья, так стремиться к этому и так усложнять свою жизнь? Да и ради чего? Они вполне, вполне могут еще пару лет просто встречаться, хотя бы пока не окончат вузы. Потом будут зарплаты и станет полегче. Ну и как-то вообще это, кажется, более разумно.
К тому же Вера наверняка захочет свадьбу – фату, белое платье и все остальное. У девушек всегда так. А ему все это, честно говоря, не просто не надо – противно. Да и друзья не поймут. В их компании это не принято, считается пошлостью, мещанством. Нет, конечно же, от пышной свадьбы Веру можно отговорить, человек она разумный и смотрит на него, открыв рот.
Но самое главное – надо ли торопить события?
Она его девушка, женщина, он ее мужчина. И они любят друг друга, у них все хорошо. Кажется, достаточно для счастья?
Но почему все девушки, даже самые разумные, так рвутся замуж?
Бабушка заметила горящие внучкины глаза. Ничего не спрашивала, присматривалась, прикидывала, что тут без нее случилось. Неужели у Веры серьезный роман? Ничего удивительного, это нынче норма, все спят до свадьбы. И, кажется, у ее тихони и скромницы Веры кто-то появился. Нет, ничего страшного в этом нет, ханжой Лара никогда не была. Главное – чтобы не принесла в подоле. Вот тогда беда, тогда ужас. А Верка – наивная дурочка, с нее станется! Да и кто этот прынц, господи боже? Нет, надо во всем разбираться. Завести разговор и все выведать.
Бабушка наблюдала за внучкой: плывет, как пава, углы задевает. И смотрит мимо, сквозь. И улыбочка эта дурацкая. Знаем, помним, хоть и склероз.