Но я не произнес этого вслух. Особенно после того, как он сунул в карман оружие.
Меня неотвязно преследовала мысль о его пушке.
На вершине холма, неподалеку от Агора, Генри поставил машину у обочины дороги, и мы вышли полюбоваться открывавшимся оттуда видом. В сгущающихся тенях крохотная арабская деревушка, лежавшая ниже по склону рядом с еврейским поселением, совсем не казалась такой мрачной и заброшенной, как несколько минут назад, когда мы проезжали по ее безлюдной главной улице. Закат в пустыне придавал своеобразную живописность даже этой кучке безликих хибар. Распахнувшийся перед нашими глазами необъятный простор в сумеречном свете мог создать впечатление, что все это действительно было сотворено за семь дней, в отличие, к примеру, от сельской местности в Англии, куда Бог, судя по всему, должен был возвращаться три или четыре раза, чтобы хоть как-то выровнять и усовершенствовать ландшафт, причесывать и приглаживать его, пока эта территория не станет жилой для каждого человека и зверя. Иудея же стояла такой, какой ее создал Всевышний в один из дней творения; скорее она могла сойти за кусочек Луны, откуда злобные недруги садистски выдворили евреев, чем за то место на Земле, которое они со всей страстностью считали своим с незапамятных времен. Что видит он в этом пейзаже? — думал я. Наверно, этот простор символизирует его самого, такого, каким он хочет быть: первопроходец, крутой парень в лохмотьях, но с пистолетом в кармане.
Конечно же, он мог думать примерно то же самое и обо мне: я живу там, где все прекрасно устроено и находится на своих местах, где за ландшафтом ухаживали долгие годы и где плотность населения так велика, что восстановить природу в ее первозданном виде уже не удастся никому; это идеальная обстановка для человека, который жаждет навести порядок в своем дому и начать новую жизнь с момента, когда он уже достиг определенных высот. Но в этом незавершенном пейзаже иных земель, глядя на театральный закат и воочию удостоверяясь в бесконечности Времени, можно представить себе самообновление в гигантских масштабах: в легендарных масштабах, масштабах мифологических героев.
Я уже собрался сказать Генри что-нибудь утешительное, что-нибудь о впечатляющей суровости бескрайнего моря с вздымающимися волнами, о низких каменистых холмах и о преображающем влиянии этих красот на душу того, кто видит их впервые, как он объявил мне:
— Они смеются над нами, эти арабы, потому что мы строимся здесь. Зимой нас будут продувать ветра и на нас обрушится холод, а летом — жара и солнце. А они, вон там, внизу, защищены от всех природных катаклизмов. Но, — добавил он, указывая рукой на юг, — тот, кто контролирует холмы, контролирует и пустыню Негев. — Потом он показал на холмы, которые в закатном свете переливались десятками разных оттенков синего цвета. — Вон оттуда можно обстреливать снарядами Иерусалим, — добавил он, пока я думал о Венди, Кэрол, детях и нашем отце.
Внешний вид Липмана говорил о том, что он был участником военных действий при столкновениях между евреями и арабами. Его широко расставленные миндалевидные и слегка выпуклые глаза размытого голубого цвета безошибочно говорили: СТОП! У него была сломана переносица — чем-то или, скорее, кем-то, кто пытался остановить его, но не смог. Еще у него была искалеченная нога: он получил ранение в войне 1967 года, когда, будучи командиром парашютно-десантного отряда, потерял две трети своих солдат во время крупного сражения, пытаясь ворваться в принадлежащую Иордании часть Иерусалима. (Генри описал мне в весьма впечатляющих подробностях все материально-техническое обеспечение военной операции при штурме «холма боеприпасов», когда мы вместе уезжали из Хеврона.) Из-за ранения Липман передвигался так, будто при каждом шаге хотел встать на крыло и взлететь над твоей головой; затем он медленно перемещал груз своего тела на больную ногу и становился похожим на оплывающего снеговика. Он поход ил на заваливающийся и оседающий шатер цирка шапито, после того как из-под него выдернули центральную опору. Я все время ждал, что Липман с грохотом рухнет на землю, но он шел и шел вперед. Ростом он был около шести футов (без нескольких дюймов) — пониже меня и Генри, однако его лицо с сардонической улыбкой было необыкновенно подвижным, ибо он привык смотреть сверху вниз на впавшее в самообман человечество с высшей точки Жестокой Правды. Когда он в запыленных солдатских сапогах и грязной потасканной полевой куртке вернулся из Вифлеема, где под его началом евреи-поселенцы раздавали листовки на рынке, он выглядел так, будто только что выбрался из-под обстрела. Я решил, что он нарочно одевается как на передовой, только на голове у него не было проломленной каски, точнее, вместо каски голову Липмана защищала облегающая череп шапочка — маленькая вязаная кипа, колыхавшаяся на его шевелюре, как спасательная лодка. Волосы у него были полный кошмар. Он носил необыкновенно пышную гриву, — обычно враги, ухватившись за такую шевелюру, держат в руке отрубленную голову; прическа его была похожа на торчащие во все стороны листья капусты от большого кочана, а волосы молочно-белого цвета напоминали седину патриархов, хотя Липману было едва за пятьдесят. С самой первой минуты, как я его увидел, он был великолепен, как знаменитый мим Харпо Маркс[67] — Харпо Маркс в роли Ганнибала, только, как я выяснил позже, Липман никогда не молчал, как Харпо.
Для празднования Шаббата на стол была постелена очень красивая белая скатерть с кружевной оторочкой. Сама кухня была устроена в углу небольшой гостиной, сверху донизу заставленной стеллажами, на которых громоздились книги. За обедом собралось восемь человек: жена Липмана (она же преподавательница иврита в группе моего брата) и двое детей семейства Липманов: девочка восьми лет и мальчик пятнадцати. Мальчик, ставший уже асом по стрельбе, отжимался сотни раз дважды в день, утром и вечером, чтобы через три года, когда придет пора служить в армии, он был физически подготовлен к тренировкам в отряде десантников. К Липманам также пришли их ближайшие соседи — семейная пара, которую я уже видел у сарая в день моего приезда: слесарь по имени Буки и его жена Дафна, та самая, что при знакомстве сразу же сообщила мне, что она еврейка по рождению. И наконец, там были два брата Цукермана.
Липман, так же как Генри и его сосед, слесарь по металлу, был при полном параде: по торжественному случаю он побрился и надел свежевыстиранную, отглаженную рубашку с заутюженным воротничком и светлые хлопчатобумажные брюки. Ронит и Дафна, которые утром ходили в беретах, теперь замотали головы белыми платками и так же, как их мужья, переоделись в чистое для вечернего празднества. На всех мужчинах были ермолки — я тоже водрузил себе на голову кипу, подаренную мне Липманом, едва я переступил порог его дома.
Пока мы поджидали к ужину соседей, а Генри, как добрый дядюшка, играл с липмановскими детьми, Липман специально для меня отыскал на своих полках томики Данте, Шекспира и Сервантеса в немецких переводах, которые смогли унести с собой его родители, бежавшие вместе с ним в Палестину. Даже для аудитории, состоявшей из одного человека, Липман выступал, как перед залом суда: он был похож на легендарного адвоката-крючкотвора, который то прибегал к громогласному крещендо, то переходил на вкрадчивое диминуэндо, взывая к чувствам присяжных заседателей.
— Когда я учился в нацистской школе в Германии, разве мог я мечтать о том, что когда-нибудь буду сидеть вместе со своей семьей за столом в собственном доме в Иудее и праздновать Шаббат? Кто мог поверить в это при власти нацистов? Евреи в Иудее? Евреи, вернувшиеся в Хеврон? То же самое сегодня можно услышать в Тель-Авиве. Если евреи снова поселятся в Иудее, то Земля перестанет вращаться вокруг своей оси! Но разве мир перестал вертеться? Разве Земля перестала вращаться вокруг Солнца, когда евреи вернулись на свою библейскую родину? Ничего невозможного нет. Еврею только надо понять, чего он хочет, — тогда он сможет действовать, и его цель будет достигнута. Еврей не может испытывать усталость, еврей не может быть утомленным, он не имеет права ходить и скулить: «Отдадим арабам все, лишь бы они нас не трогали». Потому что арабы заберут все, что им отдали, и затем продолжат войну, и тогда неприятностей станет еще больше. Ханок сказал мне, что ты был в Тель-Авиве. Тебе случаем не довелось поболтать с этими милашками, этими добродетельными святошами, которые изображают из себя гуманистов? Гуманисты хреновы! Их, видите ли, смущает вопрос: как выжить в джунглях? В джунглях, где они окружены волками со всех сторон!
У нас здесь есть слабаки, мягкотелые людишки, которые называют свою трусость еврейской нравственностью! Только дайте им действовать во имя их еврейской нравственности, и это приведет к нашему полному уничтожению! А потом весь мир скажет, что евреи сами накликали на себя беду, они снова будут виноваты во всем, виноваты во втором холокосте, так же как были сами виноваты в первом. Мы пришли сюда не для того, чтобы устраивать все новые и новые кладбища. Мы пришли сюда жить, а не умирать. С кем ты разговаривал в Тель-Авиве?
— С другом. С Шуки Эльчананом.
— А-а, наш великий интеллектуал, журналист. Ну конечно. Все на потребу Западу. Каждое его слово напоено ядом, каждое, что выходит из-под пера этого мерзкого писаки! Что бы он ни марал, один глаз его обращен на Париж, другой — на Нью-Йорк. Ты знаешь, какая у меня мечта? Моя заветная мечта? Я хочу, когда у нас будут средства, основать в нашем поселении — наподобие музея восковых фигур мадам Тюссо — Музей Ненависти, музей ненависти евреев к самим себе. Я только боюсь, что там места не хватит для всех Шуки Эльчананов, которые только и делают, что осуждают Израиль, и готовы кровь пролить за арабов. Они очень чутки ко всякой боли, эти людишки, они чутки ко всякой боли, и поэтому они сдаются; они не желают побеждать, они не желают проигрывать — нет, они хотят проиграть так, чтобы и волки были сыты, и овцы целы. Еврей, отстаивающий правое дело арабов! Знаешь, что арабы думают о таких людях? Они думают: «Он ебнутый или предатель? У него что, крыша поехала?» Они считают, что это знак предательства, знак измены, они думают: «Чего ради он бросился защищать нас, а не свой народ?» В Дамаске ни одному психу ненормальному даже в голову не придет встать на сторону евреев!