Больше я не произнес ни слова и тихо сидел, потягивая джин, пока миссис Фрешфилд не решила взять на себя обязанность гостеприимной хозяйки, чтобы я почувствовал себя как дома.
— Откуда вы родом, мистер Цукерман?
— Из Ньюарка. Это в Нью-Джерси.
— Я не очень сильна в географии Америки.
— Это на другом берегу реки Гудзон, напротив Нью-Йорка.
— Я даже не знала, что Нью-Йорк стоит на реке.
— Даже на двух.
— А чем занимался ваш отец?
— Он был мозольным оператором.
В комнате повисло молчание: я продолжал пить, Мария продолжала пить, а Феба рисовала мелками — в тишине было слышно, как она царапает ими по бумаге.
— У вас есть братья или сестры?
— Есть младший брат.
— А чем он занимается?
— Он зубной врач.
Может, она хотела получить совсем другие ответы на свои вопросы или просто удовлетворилась тем, что узнала от меня про моих родственников, поскольку беседа о моей биографии продолжалась не более полуминуты. Отец — мозольный оператор и брат — зубной врач сразу дали ей понять, что я за личность. Я даже подумал, не показались ли ей профессии моих родичей слишком практическими.
Она сама приготовила ленч — очень английский, изящно поданный и весьма диетичный.
— Я не стала класть чеснок в барашка, — сообщила она мне с двусмысленной улыбкой.
— Вот и хорошо! — откликнулся я дружелюбным тоном, все еще недоумевая, не таился ли в ее замечании некий зловещий намек на мое происхождение. Мне показалось, что еще немного — и она как бы невзначай упомянет мою странную религию. Я вполне мог представить себе, что мое вероисповедование могло показаться ей не менее странным, чем то, что я — американец. Пока что очки шли не в мою пользу.
В качестве гарнира подали овощи, выращенные в ее собственном огороде: брюссельская капуста, картофель и морковь. Мария спросила у нее про мистера Блэкетта, работника, помогавшего ей по сельскому хозяйству, — он давно уже вышел на пенсию и свои скудные средства дополнял тем, что раз в неделю работал у миссис Фрешфилд, то кося траву, то собирая сухие сучья, то возделывая грядки. Он еще жив? Да, жив, но Этель недавно умерла, и теперь он остался один в муниципальной квартире, где, как выразилась миссис Фрешфилд, влачил жалкое существование на грани жизни и смерти.
Мария пояснила мне:
— Этель — это миссис Блэкетт, его покойная жена. Она убирала у нас дом. Очень хорошая уборщица, работала на совесть. Мыла ступеньки на крыльце, встав на колени. Для нас, девочек-подростков, всегда было жуткой проблемой, что подарить ей на Рождество. Ее муж получал от мамы бутылку виски, а с Этель дело неизменно заканчивалось тем, что мы дарили ей носовые платки. Мистер Блэкетт говорит на диалекте, ни слова не разобрать. Я бы хотела, чтобы ты послушал его речь. Как ни удивительно, но он типичный представитель девятнадцатого века, — разве не так, мам?
— Да, наверное. И это все из-за очень сильного деревенского акцента, — произнесла миссис Фрешфилд, и затем, несмотря на старания Марии увлечь миссис Фрешфилд разговором о Блэкеттах, ее интерес явно угас, и мы все погрузились в молчание, занимаясь только нарезанием и отправлением в рот пищи, что, как я опасался, могло затянуться до нашего отъезда в Лондон.
— Мария говорит, что вы большая поклонница Джейн Остин, — произнес я.
— Честно говоря, я увлекаюсь ею всю свою жизнь. Я начала с романа «Гордость и предубеждение», когда мне было тринадцать лет, и с тех пор постоянно читаю ее произведения.
— А почему, миссис Фрешфилд?
Мой вопрос вызвал у нее ледяную улыбку.
— А когда вы в последний раз читали Джейн Остин?
— Наверно, еще в колледже.
— Перечитайте ее снова, и тогда вы поймете почему.
— Непременно сделаю это, но я спрашивал вас о другом: что лично вы получаете от чтения Джейн Остин?
— Просто она видит жизнь как она есть, без прикрас, и то, что она думает о жизни, — очень глубокомысленно. Она меня постоянно удивляет. Персонажи так хорошо описаны. Мне очень нравится мистер Вудхауз в «Эмме». И мистер Беннет из «Гордости и предубеждения» мне тоже очень симпатичен. И еще мне нравится Фанни Прайс из «Мэнсфилд-парк». Когда она возвращается в Портсмут после роскошной жизни у Бертранов и находит свою семью, прозябающую в нищете, это потрясает ее до глубины души. Люди весьма критически относятся к ней, считая ее снобом, и, быть может, потому, что я сама склонна к снобизму, этот персонаж мне глубоко интересен. Мне кажется, именно так стал бы вести себя всякий, у которого намного ухудшились жизненные обстоятельства.
— А какая из ее книг у вас самая любимая? — спросил я.
— Ну, думаю, та, которую я читаю в настоящее время. Я перечитываю ее романы каждый год. Но, если подумать, пожалуй, самая любимая из ее книг — это «Гордость и предубеждение». Мистер Дарси — очень привлекательный молодой человек. И еще я люблю Лидию. Мне кажется, она такая глупенькая, такая наивная. Великолепно выведенный персонаж. Видите ли, я знаю многих людей, похожих на нее. И конечно же, я весьма симпатизирую мистеру и миссис Беннет, поскольку у меня самой много дочерей, которых нужно выдать замуж.
Я не знал, как рассматривать последнюю фразу: был ли это выпад против меня или же обычное добродушное замечание.
— Мне очень жаль, что я не знакома с вашими произведениями, — сказала она. — Я редко читаю американскую литературу. Мне трудно понимать американцев. Боюсь, мне они не кажутся ни симпатичными, ни привлекательными. В американской литературе так много насилия! Ну конечно, только не у Генри Джеймса, которого я очень люблю. Хотя его вряд ли можно считать американцем. Он отличный наблюдатель, и ему хорошо удаются сцены из английской жизни. Теперь я предпочитаю смотреть фильмы по его произведениям, которые показывают по телевизору. У него очень тягучий стиль изложения. Когда смотришь фильм, гораздо быстрее добираешься до сути. Недавно показывали «Трофеи Пойнтона»[122], и конечно, мне было очень интересно смотреть эту постановку, особенно потому, что я интересуюсь мебелью. Мне кажется, сделано все было просто замечательно. Еще они поставили «Золотую чашу»[123]. Я посмотрела ее с большим удовольствием. А сама книга невероятно длинная. Вы тоже публикуете здесь ваши книги?
— Да.
— Ну тогда я не понимаю, почему Мария не прислала их мне.
— Я думала, они тебе не понравятся, мама, — сказала Мария.
По этому поводу все должны были прийти к единодушному мнению, но тут взрослым пришлось обратить внимание на Фебу, которая, с моей точки зрения, вела себя как образцово-показательная девочка: предаваясь невинным забавам, она тихо играла с овощами, положенными ей на тарелку.
— Мария, у нее слюни текут, — проговорила миссис Фрешфилд, — сделай что-нибудь, пожалуйста, — и до конца обеда все произнесенные фразы касались только ребенка.
Пока мы пили кофе в гостиной, я спросил у хозяйки, можно ли мне взглянуть на остальные комнаты. Она отозвалась о своем доме с таким же презрением, как о мебели, когда я похвалил обстановку в столовой.
— Да там нет ничего особенного, — отмахнулась она. — Видите ли, в этом доме когда-то жил судебный пристав. Хотя в былые времена они были лучше обеспечены, чем мы сейчас. — Из ее слов я понял, что она сама когда-то видела лучшие времена, и потому не сказал больше ни слова на эту тему. Однако, когда кофе был выпит, меня пригласили на осмотр дома; миссис Фрешфилд встала с места, и мы последовали за ней. Для меня это был добрый знак: наконец-то я сделал верный шаг, подняв новую тему, которая могла оказаться уместной при данных обстоятельствах.
— Мария говорила мне, что ваша семья давно живет в этих местах.
Она выстрелила в меня ответом, как пулей. Мне показалось, что ее слова могли бы пробить грудную клетку насквозь и выйти в районе лопаток.
— Триста лет.
— А чем они занимались?
— Разводили овец, — прозвучал второй выстрел. — Тогда все разводили овец.
Она распахнула настежь двери в большую спальню, окна которой выходили на луг, где паслись коровы.
— Здесь была детская. В этой комнате жила Мария и ее сестры. Сара была старшая, и ей первой пришлось выделить отдельную спальню. А Мария продолжала спать в одной комнате с Джорджиной. Это, конечно, было причиной больших обид. То же самое относилось к донашиванию платьев, из которых вырастала Сара. Марию заставляли носить Сарины обноски, а когда Мария вырастала из них, то уже нечего было передавать Джорджине. Итак, самой старшей и самой младшей покупали новую одежду, а Марии, средней, никогда ничего не доставалось. И это была еще одна причина горьких обид. Вы, наверно, знаете, что наша семья была ужасно стеснена в средствах. Но, думаю, Мария этого никогда не понимала.
— Ну конечно же понимала, — возразила Мария.
— Но тебя многое возмущало. И это было совершенно естественно, вполне естественно. Мы не могли позволить себе держать пони, а твои подруги — могли, а ты тогда наверняка считала, что это моя вина. Но на самом деле я не была виновата в этом.
Вспоминая о негодовании дочери, уж не намекала ли миссис Фрешфилд на то, что Мария, выйдя за меня замуж, таким образом выразила свой протест? Я не мог этого определить по ее тону. Может быть, это была всего лишь семейная перепалка, даже если мне послышалось нечто иное? Может, это было всего лишь повествование о прошлом — сухой отчет об исторических фактах, без намеков и задних мыслей? Может, именно так привыкли разговаривать между собой эти женщины?
Выйдя в коридор, я решил предпринять последнюю попытку. Указав на бюро, стоявшее у подножия лестницы, я обронил, как бы ни к кому не обращаясь:
— Прелестная вещица.
— Это досталось мне в наследство от родителей моего мужа. Бюро когда-то купила моя свекровь. Нашла его где-то в Вустере. Да, очень милая вещь. И ручки очень подходят к стилю.
Успех! Здесь пора остановиться.