У нас тоже ровно на ста метрах из трубы забил фонтан чистейшей воды. Водитель-оператор бурильной установки Серёга, будучи с глубочайшего похмелья, даже выматерился от неожиданности. Он не верил, что теряет драгоценные выходные не зря и позволил себя уговорить только за семьсот тысяч рубликов. То есть, за двести рублей лично ему в карман. Трубы оплачивались по тарифу в совхозную кассу.
Накрутив на торчащий конец трубы заглушку с открытым пока вентилем, мы вентиль прикрыли и Серёга-водила выдохнул:
— Ох*еть! Кому сказать, не поверят.
— А ты никому не говори, Серёжа, — сказал я. — Зачем кому-то знать? Пробурись и живи спокойно. А то, придут, закроют скважину, только деньги потеряешь. Ещё и штраф выписать могут.
— Пятьсот рублей — дорого, — покрутил головой Серёга. — У меня колодец рядом.
Мы уже воду попробовали и пришли к заключению, что это точно не минеральная вода ласточка. Тут её знали и пили с детства.
— Надо же, вода какая чистая, — суетился Митя. — И самотёком идёт. Под давлением.
Он то открывал, то закрывал вентиль и удивлялся силе напора воды. Все уже напились, а тётка Мария, поставила на печь чайник с «новой водой» для чая, и кастрюлю, чтобы вода выкипела. Проверить, будет ли осадок. Потому, что если кипятить минеральную воду, то осадок выпадал изрядный. А пить минеральную воду постоянно, для любого организма вредно. Но я-то точно зал, что это вода именно питьевая и искренне радовался за тётку Марию, что теперь ей по воду ходить к колонке не надо.
— Насос Ивану отдам, — сказал отец. — Пусть в Чалданке скважину сделает.
— Там тоже, кстати, артезианская вода может быть. Там ведь тоже глубоко не копают. Зачем копать, если вода рядом. Река Уссури рядом, болота вокруг. Вода вот она. А если дальше копнуть и появится известняк, то это оно…
— Скажем Ивану. А пока и из колодца воду покачает.
— Замёрзнет насос в колодце. Утеплять его надо. Лучшее — враг хорошего. Может не стоит морочить ему голову?
— А может бабе Тане скважину пробурить? — спросил отец.
— Пятисот рублей у нас нет, а буриться меньше нет смысла. Попросим Митю. Денег ему перешлём переводом. Он сделает.
— Неудобно как-то его просить, — поморщился отец. — У него своих дел…
— Пап, мы решили одну из важнейших его проблем. Он ведь сам хотел бурить скважину. Вручную. А теперь у тёти Маруси вода прямо во дворе. Да и делов тут… Ему от Знаменки тут двадцать минут на его «ижаке».
Митя и зимой ездил на мотоцикле с коляской.
— А остальное сделает Серёга. Двести рублей на совхозной дороге не валяются. Хочешь, я сам с Митей поговорю.
— Поговори, — кивнул головой папа и с облегчением вздохнул.
Он почему-то стеснялся утруждать своих родственников просьбами, хотя сам делал для них очень много. Да и «не родственников» отец тоже не любил просить, или чем-то обременять.
Третьего января отец с тёткой Галиной уехали. Я остался и плодотворно поработал. Я сделал себе клюшку. У меня тут остались ещё с того года запасы… Хе-хе… Той зимой я привёз в деревню несколько заготовок для клюшек: клееные «палки», выпиленные из хорошей бакелитовой фанеры и уже загнутые «перья», эпоксидную смолу и стеклоткань. Годом ранее я уже пытался «удивить» деревенских самодельными клюшками, но фанеру взял местную, и получил не тот результат, на который рассчитывал. А в том году результат вышел тот, что надо. То есть, у меня уже был опыт хоккейных баталий за местные команды. И скажу, что деревенские мальчишки играли не хуже городских. Хотя поначалу у меня было другое представление о деревенском хоккее. Но меня быстро опустили в облаков, куда я сам себя вознёс, на землю. То есть, на лёд. Хе-хе…
Оказалось, что на льду я играл хуже многих, а потому меня поставили на ворота, где я всегда стоял лучше многих, потому что почему-то не боялся шайбы. Даже летящей мне прямо в лоб. Как-то я умудрялся уворачиваться от шайбы и ловить её в самосшитую мной вратарскую рукавицу.
Вспомнив теперь об этом, я спросил «предка» о том, что давно «вертелось у меня на языке»:
— Слушай, «предок», а давно ты во мне сидишь?
— Ну… Так… Э-э-э… Я же уже говорил, вроде бы, только ты не отметил для себя…
— что именно?
— Э-э-э… То, что я, попав в тебя, совсем не хотел проявляться. Надоело мне, понимаешь, начинать жизнь заново.
— Но ведь ты же мог жить в своём мире.
— Это тоже наскучивает, дружище. Мало того, я мог, и проживал чужие жизни, но любая чужая жизнь, становилась моей, потому что психофизическая матрица, в отличие от ментальной, не меняется. Каким народился, таким и помрёшь, говорили мудрецы.
— То есть ты во мне был с рождения? — удивился я.
— Нет. Примерно, как я понял, с момента утопления и возрождения Женьки Дряхлова. Почему эти два события совпали, пока не понятно, но похоже, это я вызвал переселение в него чьей-то матрицы. Пока мы не встретимся с ним, ответа не будет. Ну, или Флибера будить.
— А ты думаешь, что он спит? — спросил я. — На сколько я понял, твой Флибер, сущность самодостаточная и сам принимает решение, когда ему активизироваться.
— Э-э-э… Не совсем так… Кхэ-кхэ… Когда мне всё надоело, я усыпил его,переведя в режим ожидания. Это, всё таки, искусственный интеллект, подчиняющийся человеку. Ну… Не любому, конечно, но мне он подчинён полностью. Ну, и тебе, конечно.
— А что он может делать? Ты так и не сказал… Кроме формирования параллельных реальностей.
— Оно тебе надо? — спросил меня «мой внутренний голос». — Ты же слышишь меня? Тебе мало того, чем ты уже обладаешь? И это, заметь, не чьи-то виртуальные возможности, а твои личные, только чуть-чуть усиленные моим менталитетом. Поверь мне, Миша, излишества утомляют. Как говорит тот же Аркадий Райкин? «Пусть всё будет, но пусть чего-то не хватает». Многие знания — многие печали. Зачем нам чьи-то «рояли в кустах»? Плохо тебе живётся? Всё равно в СССР жить, не как все, не получится, а значит, придётся уходить, или за границу, или в другой мир. А родители? Родственники? Друзья? Они останутся тут и продолжат жить по старому. Это сильно угнетает. Невозможно всех сделать счастливыми, Миша и это мешает самому жить по другому. Ты такой, как и я. Ведь я — это и есть ты.
Пока я разговаривал с «предком» я делал себе клюшку: вставил перо, обмотал стеклотканью с «эпоксидкой», оставил сохнуть и занялся коньками, которые я привёз с собой. Мы с собой брали и лыжи, но так и не смогли с отцом покататься. Те горки, на которых он катался в детстве, стояли мало того, что занесённые снегом, но и заросшие лесом, а искать другие и пробивать «целину», не хотелось. Вот и отложили мы с отцом катание с гор до Японии.
А коньки в деревню я всегда брал. В этом году у меня были хоккейные «канады», купленные в «валютнике». Имелась и другая экипировка: щитки, наколенники, краги, каска и даже красная форма с надписью «СССР». Видимо с майского чемпионата мира осталась. Или дополнительно нашили? Не суть…
Отец предложил увезти, но я сообщил, что пятого января играю за Губерово и отец разулыбался.
— Не посрами, — говорит, — фамилию. Я когда-то и сам играл. Но, в основном, на лыжах бегал. До сих пор мои грамоты висят в школе. Краевые соревнования выигрывал!
— Ух, ты! — «удивился» я. — Не знал.
Хотя, знал я от «предка», что батя у меня тот ещё бегун. Его за неутомимый бег и лошадиное здоровье и в морской спецназ взяли. Сейчас он мне об этом не говорил ещё. Но скажет лет через десять, когда меня самого должны были черти занести по тому же адресу, да-а-а… Сейчас я «туда» категорически не хотел.
Васёк пришёл утром четвёртого опухший, как хомяк. Он глянул на Наташкин портрет и восхитился:
— Ох*еть! — сказал он и икнул.
Наташка была нарисована в «полубюст» и её округлости тоже угадывались под блузкой и глаза смотрели так же по лисьи хитро, но не по бл*дски. Губы у Наташки были чуть припухшие, словно от поцелуев, чуть приоткрыты и она чуть улыбалась.
— Э-э-э… Б*лять, как её⁈ Э-э-э, — Васёк задёргал рукой, как припадочный. — Мона, бл*ть, Лиза! Точно!
Моему удивлению не было предела. Васёк знал о творчестве эпохи «Возрождения»! Наташка, и правда, была изображена в образе «Моны Лизы», мэтра Леонардо Да Винчи. Удачно, между прочим, изображена. Всё, как полагается… В полупрофиль, с кудряшками, опускающимися на виски, и улыбка…
— Это пиз*ец! Миха! Я тебе должен по гроб жизни.
— Ну, вот, а ты меня хотел наказать, — усмехнулся я. — В хоккей играем?
— Э-э-э… Снаряги для тебя нет. Ты вон какой длинный, а большие размеры все разобраны. У нас парни все, что тебе Лутченко.
— А ты? — спросил я, улыбаясь.
— Я — нападающий, — буркнул Васёк.
— Ты, нападающий, как сам-то играть будешь? Еле, ведь, дышишь.
— Да-а-а… Отметили Новый год… Даже икать боюсь…
— У меня есть снаряга и коньки. Я же играл с вами в том году.
— Да? — удивился Васёк. — Не помню.
— А я тебя помню, — сказал я. — Я в команде Серёги Серобабы на вороотах стоял.
Васёк отмахнулся.
— Голова всё равно не варит. Короче. Ты там за клюшку говорил, пошли в школу, пока трудовик там. Я договорился.
— Я сделал себе клюшку.
— Сделал? Ну и хорошо. Тогда завтра в девять утра к школе подходи. Покатаемся, потренируемся. Или сейчас иди. Скажи, я прислал. Я сегодня вне игры. Пойду отсыпаться.
— Ему же только шестнадцать лет, а бухает он по взрослому, — подумал я. — Куда смотрит семья и школа?
— Туда же, куда и он. Спивается деревня и скуривается. А к девяностым и колоться будут. Сейчас уже двери в домах запирать начинают, когда на огород уходят. А раньше?
Да-а-а… Раньше бабушка уходила в магазин, а дверь закрывала не на замок, а на шепочку, вставленную в проушину для навесного замка.
Васёк, забрав Наташкин портрет, упакованный в плотный картон ушёл, а я продолжил рисовать. Я передумал сегодня идти на каток. Много у меня ещё оставалось работы. Завтра приду. Нужен буду, возьмут, а не нужен, так и ладно.