отношение, то Шепу владение домом его детства представлялось скорее наказанием, чем благом.
Они несколько раз останавливались в пути. Шепу приходилось почти на руках относить отца в мужскую комнату на заправке, благо после схожего и достаточно продолжительного периода в жизни жены он стал виртуозом в таких вещах. Он оставлял отца наедине со своими проблемами и закрывал дверь кабинки, иначе Гэб непрерывно ворчал бы, что и тут не может побыть один. Отец немного преувеличивал свои способности справляться со всеми процедурами самому, а уж вопрос о том, чтобы нагнуться и натянуть пижамные штаны, однозначно требовал постороннего вмешательства. На Востоке считалось высшей степенью унижения увидеть гениталии отца, однако для Шепа это было просто обычной реальностью. У них обоих есть пенисы. Что же в этом такого!
Разумеется, на последнем отрезке пути через Северный Коннектикут большинство мест, где можно поужинать, было уже закрыто. Зловонный резкий запах заполнил все пространство в машине, и отец заплакал.
– Папа, – сказал Шеп, – я много месяцев был по локоть в дерьме, и не в переносном смысле. Я по-прежнему люблю свою жену, несмотря на то что мне пришлось смывать с нее много всякой дряни. Сейчас я взял на себя заботу о тебе, и вместо того, чтобы нанимать чужого человека подтирать тебе задницу, я лучше сделаю это сам. Тебе нечего стесняться. Единственное, кому должно быть стыдно, – это нам с Берил за то, что посмели свалить на чужих людей заботу о собственном отце.
Они добрались до Элмсфорда в час ночи. После пятнадцати часов, проведенных за рулем, Шеп должен был ощущать смертельную усталость. Однако благодаря внезапной возможности увидеть Пембу, воплотить, казалось, несбыточную мечту в реальность, он испытывал невероятный душевный подъем. Его движения были четкими, шаги пружинистыми, он вымыл отца и устроил его на диване в гостиной, поближе к ванной на первом этаже.
Поскольку Глинис еще спала, когда он встал воскресным утром, пришлось начать с Зака. Последнее время он был допущен сыном в «святая святых», поэтому вошел в его комнату и сел на кровать.
– Мы уезжаем в Африку, – сообщил он. Оторвавшись от экрана компьютера, мальчик смотрел на
отца невозмутимо, но с некоторой иронией. Он верил в идею Последующей жизни еще меньше Берил.
– Ого. И когда?
– Надо посмотреть на сайте авиакомпании, но, думаю, до конца недели.
Зак с интересом оглядел отца. Шеп открыто смотрел на сына, удовлетворенный тем, что оказался прав, грубые черты лица сына выправились, и в свои шестнадцать он выглядел почти красивым.
– Ты не шутишь?
– Нет. Лучше начинай паковать вещи. Но не бери слишком много. Даже если мы не сможем купить все необходимое на Пембе, то в Занзибаре отличный выбор в магазинах, а мы будем всего в получасе лета от Стоун-Тауна.
– И как надолго мы уезжаем в Африку?
– Я? Навсегда. А ты?.. Тут уж тебе решать. Когда тебе исполнится восемнадцать, станешь вольной птицей. Слушай, тебе все равно не нравилась эта новая школа..
– Я думал… – Зак облизал губы. – Я думал, только дети всегда хотят сотворить нечто сумасшедшее. А родители, напротив, сажают их перед собой и возвращают, ну… в реальность.
– Я был реалистом сорок девять лет, парень. Реальность – это то, что ты действительно делаешь. Кстати, на Пембе тоже есть Интернет. Я знал, для тебя это важно.
– А что, если я не захочу ехать?
– Ну… Ты можешь остаться с тетей Берил в доме дедушки в Берлине – это очень маленький город, ты же знаешь. Там тоже немного благ цивилизации, но только еще без пальм, океана и коралловых рифов. И еще там очень холодно. Кроме того, ты можешь пожить у тети Деб, только сразу готовься нянчиться с детьми и хотя бы прикидываться верующим. Еще есть тетя Руби, но она трудоголик, у которой не остается времени даже на мужчин, не говоря уже о великовозрастном племяннике. Бабушка из Тусона будет счастлива, если ты к ней переедешь, но ты сам всегда жаловался, что она сюсюкает с тобой, как с шестилеткой. А ей самой уже семьдесят три. Уверен, ее уже не переделать.
– Ты серьезно думал оставить меня родственникам?
– Нет, я серьезно думал взять тебя с собой в очаровательный уголок мира, где ты научишься ловить из каноэ рыбу, которая называется мтумбви. Нырять с аквалангом. Выучишь суахили. Будешь есть самые вкусные на свете манго и ананасы. И поможешь мне построить дом.
– Ты… ты просто чокнутый. Ты точно не сидишь на таблетках? Ничего не брал из маминых лекарств?
– Я так понимаю, ехать ты не хочешь, тогда можешь обратиться к социальным работникам и сообщить, что твой отец наркоман.
Зак никогда не понимал его шуток и выглядел обиженным.
– Сколько у меня есть времени подумать?
– Мне хватило времени, пока я ехал от Нижнего Манхэттена до Уэстчестера. Но была пятница, огромные пробки. Я дам тебе половину того времени.
– Значит, я должен решить, готов ли перевернуть все в своей жизни с ног на голову и «переехать в Африку», сегодня?
– Решения принимаются в долю секунды. Большую часть времени отнимает размышление.
– А как же мама? Она и так выглядит не очень. А в Африке – что там за врачи?
– У нас уже были первоклассные врачи.
– Я имею в виду, что она сказала?
– Именно это, – ответил Шеп, вставая, – я и собираюсь выяснить.
Он прилег на кровать и положил голову Глинис себе на живот.
– Как твой отец? – пробормотала она.
– Сама спросишь. Он внизу.
– Ты привез его в дом? – сонно спросила она. – Зачем? Разве это разрешено?
– Это возможно. Он же мой отец. Я хочу забрать его с собой.
– С собой? – Она вздохнула. Ее рука легла на его бедро, и этот жест показался ему восхитительно приятным. – Куда?
– Гну? – Он собрался с силами. – Помнишь, в прошлом году я спросил тебя, поедешь ли ты на Пембу? Я хочу сейчас задать тот же вопрос. На этот раз рак не сможет быть оправданием для отказа.
– М-м-м? – Она покрутила головой. Ее голова всегда была скрыта чалмой, и сейчас он залюбовался правильной формой ее черепа.
– Там тепло, – произнес он нараспев, в тон ее бормотанию. – Белые пляжи. Высокие деревья. Свежевыловленная рыба. И легкий ветерок с ароматом гвоздики.
– Подожди, – прервала она, открывая глаза. – Мне это не снится?
– Нет, это не сон. Я хочу забрать тебя на Пембу. Я хочу, чтобы мы улетели на этой неделе.
Она резко села:
– Шепард, ты в своем уме? Совсем не подходящее время вновь начинать разговор об Африке.
– Это единственное время, что у нас осталось для разговоров об Африке. У нас больше нет времени ни на что.
– Даже если я не начну принимать экспериментальный препарат, мне надо сделать еще пять процедур химиотерапии! Лечение могло быть уже позади, но со мной пока не все кончено.
– Нет. – Он коснулся ладонью ее щеки. – С тобой все кончено. – Он имел в виду только лечение и сам ужаснулся, какой подтекст услышал в собственных словах.
Она вывернулась и привстала.
– Ты тоже списываешь меня?
– Гну. Что с тобой происходит? Как ты полагаешь, что с тобой происходит?
– Безусловно, я очень тяжело больна, но последние несколько дней я чувствую себя лучше.
– Ты уже даже не можешь есть. У тебя нет стула. Ты не способна подняться по лестнице. Как ты полагаешь, что с тобой происходит?
– Прекрати! Ты жесток! Очень важно сохранять оптимизм, пытаться…
– А я считаю, что жестоко пытаться. Она расплакалась:
– Вот увидишь, я справлюсь!
– Послушай, в этом нет твоей вины, – сказал он. – Такова судьба. Все эти разговоры в больнице о необходимости «бороться», «справиться», «победить». Конечно, ты прониклась этим духом соревнования. Но это не соревнование. Это не «сражение» с раком. Болезнь тела – не болезнь духа. И смерть, – он произнес это страшное слово мягко, но отчетливо, – не поражение.
Глинис действительно расцветала, испытывая сильную ненависть или злость, которую она с радостью выплеснула на мужа.
– Что ты знаешь? – почти прорычала она.
– Что я знаю?
Он помолчал минуту, собираясь с мыслями. С четверга он боролся с желанием принять сторону Кэрол. Он едва сдержался, чтобы не излить душу отцу, несмотря на то что путь был долгим, он сумел выдержать разговор с сыном сегодня утром. Он проигнорировал совет врача позвонить всем родственникам и друзьям – Петре, в Аризону. В результате у него ничего не получилось, он сообщил ей о поступке Джексона, умирая от страха, что все «слишком реально». Шепу казалось, что поделиться с кем-то раньше Глинис было бы «предательством».
– Гольдман просил меня не говорить тебе, – выпалил он. – Он просил меня сообщить всем, кроме тебя. Тогда твоя мама немедленно прилетела бы в Нью-Йорк, и сестры тоже. Друзья внезапно бы появились в доме, и каждый захотел бы произнести речь, ты эти речи терпеть не можешь и сразу бы все поняла. Гольдман хотел, чтобы все знали, но скрывали от тебя. Но ты ведь понимаешь? Я бы скорее согласился скрывать от всех остальных. Пошли они… Но не рассказать тебе – это такое неуважение. А я тебя уважаю. Возможно, последнее время по моему поведению этого и не скажешь, но я тебя очень уважаю.
Она встала на диване на четвереньки, словно была готова броситься на него и выцарапать глаза.
– Говори, что?
– Гольдман дал тебе три недели. – Она упала на подушки, но он не умолкал. – Сейчас это уже две с половиной. Может, я и не прав, и тебе лучше не знать, но так было бы нечестно по отношению ко мне. Я больше не могу держать все в себе – как результаты томографии. Они были ужасными, Глинис. Могу я и в этом признаться? Метастазы развиваются стремительно. Ох, начнем с того, сколько ты собиралась прожить? Год. Один год при таком диагнозе – стандартный показатель. Да, при наличии только эпителиоидных клеток можно было рассчитывать на три года, но лишь при постоянных процедурах химиотерапии. Но когда Хартнес обнаружил двухфазные клетки, твоя жизнь автоматически сократилась лишь до двенадцати последующих месяцев. Рубеж превышен почти на два месяца, мы и за это должны быть благодарны. А мне пришлось целый год жить с этим один на один, после того как ты сказала в офисе Нокса, что ни о чем не желаешь знать. Уходит Джексон, и моей первой мыслью было: жена ничего не должна знать. Я не смог ни