Среди ночи он вскакивал, и причиной тому были два видения. Они сменяли друг друга, иногда повторялись так же настырно, как осточертевшая мелодия, когда с пластинки постоянно срывается игла граммофона. Гриша видел только две картины взамен тех, которые хотел написать, вернувшись с войны. Чеченский танк – слепой Гриша видел его уже другим органом чувств, каким-то бесформенным холодом, входящим в его опустошенную душу. И Лиза, заходящаяся в сладострастном безумии в чужих объятиях. Он и ее уже не помнил, ощущал лишь красоту, волнующую художника. Взрыв, яркая вспышка, потом вечная темнота, а в мгновение, разделяющее их – влажные, яркие губы Лизы, искаженные в страсти, вызванной вовсе не его дыханием.
Гриша страшно кричал, пытался поднять веки, вскакивал весь в поту и долго сидел, уставив пустые глазницы в стену, навсегда черную для него. После таких пробуждений много времени уходило на осознание всей глубины и бесконечности темноты, окружившей его.
– Вы должны спать порознь, – сказала мать Лизы.
– Да-да… – согласился Гриша.
Жена без слов отобрала у него последнее, что он имел. Гриша остался в темноте, совершенно один. Еще несколько месяцев, проведенных в кромешной тьме, она позволяла ему любить себя. Но Гриша почувствовал ее равнодушие, если не отвращение к этому, и перестал касаться Лизы.
Почти все время он проводил в комнате, лежа на спине, в темноте повязки разглядывал свое будущее. Или, когда дом пустел, уходил к озеру и трогал одно за другим деревья, окаймляющие тропинку, чтобы не сбиться с нее.
Иногда, раз или два в неделю, Гриша хотел рисовать. Чтобы он не перепачкал дом и свою одежду, Лиза по настоянию матери сажала мужа на стул перед холстом и ставила перед ним несколько баночек, наполненных чистой питьевой водой. Она заставляла его запоминать, где находится красная краска, где синяя, и каждый раз ставила баночки с водой на свое место, приучая его память к порядку. Гриша сидел, макал кисть в прозрачную воду, смешивал ее на палитре с прозрачной водой из другой баночки. Его воображение и память создавали великолепную игру неповторимых цветов. Он наносил на чистый холст мазок за мазком, а потом задумчиво вытирал чистую кисть о чистую тряпку от чистой воды.
Лодка скользила по зеркальной поверхности, от чего на ней появлялась широкая гримаса раздражения. Движение лодки вызывало у озера столь неприятные ощущения, что по его щеке пробегала судорога, скользя и перекатываясь. Оно долго еще не могло успокоиться, его плоть покрывалась барашками, нервно передергивалась у самого берега. Вставать было рано. Оно спало бы, наверное, накрытое одеялом тумана, не выходило бы из тяжелого забытья, лишенного видений, набиралось бы сил, но совсем некстати было разбужено.
Человек, нарушивший покой озера, опустил весла в лодку и положил мокрые руки на колени. Он лег на спину, стянул с лица повязку и смотрел в небо слепым взглядом. Его рука опустилась в озеро и ощутила его прохладу.
«Вы славно рисуете. Ваши работы обворожительны», – сказала она семь лет назад, а вчера вечером он, ступая по лестнице, уловил запах мужского одеколона. Быть может, это приходил делец, взявшийся переселить их в дом поуютнее, о визите которого два последних дня шли разговоры. Или, пока Гриша гулял у озера, опираясь на деревья, нанес визит нотариус. Как бы то ни было, Гриша вдруг начал понимать этот запах как обоснованное желание Лизы приспособиться к действительности.
«Что может заставить тебя полюбить сладкое?» – спросила она тогда, совершенно не предполагая, что влюбляет в себя урода.
Он вынул руки из воды и положил их на лицо. Гриша был бы недвижим, если бы не мягкие покачивания лодки, причиной чему стало проснувшееся любопытство озера.
– Идея оставить меня одного в темной комнате дома, стонущего тишиной, ничуть не лучше добрых намерений чеченского танкиста, забравшего мое зрение, – прошептали его губы, обожженные и изувеченные.
В этих словах не было ни обиды, ни горечи, только смирение. Но его любовь жила в нем. Гриша был спокоен, впервые за все месяцы темноты пропитан умиротворением и благодатью. Он зачерпнул воды, поднял руку и прикоснулся к небу.
– Ты совершенно измучена, – сказала мать, зайдя в гостиную ранним утром и кладя руку на голову дочери, сидящей в предрассветном полумраке. – Лиза, ты должна принять решение. В доме для ветеранов ему будет очень уютно. Мы смогли бы создать для него там удобную обстановку.
– Спасибо, мама, – сказала Лиза, не открывая глаз.
– Милая!.. – обрадовалась та, поняв, что длительные переговоры с упрямицей наконец-то близятся к финалу. – Пойми сама! Он уже другой Григорий Артемов! Ему никогда не взять в руки кисть, чтобы восхитить тебя картиной. Он беспомощен в путешествиях, которые ты так любишь, даже до уборной может добраться, только касаясь стен! Единственное его развлечение отныне и навеки – это дойти до озера, разуться, махать руками и ступать по границе между водой и травой! Ты достойна лучшего. В моей дочери живет замечательная певица, и ее будущее сияет алмазными гранями!
– Спасибо тебе, мама, за то, что открыла мне глаза, – сказала Лиза и действительно открыла их, зеленые, сияющие.
В красном ободке воспаленных век светилось настоящее мучение.
– Спасибо за то, что ты и беспомощность Гриши позволили мне понять, как сильно я люблю его.
– Лиза?..
– Ты говоришь, что ему никогда более не взять кисть в руки. Это так. Но нужна ли ему кисть, если пальцы этого человека рисуют улыбку на моем лице. Всего золота мира не хватит на то, чтобы выкупить у меня картины, которые он пишет руками на моем теле! Как могла так поступать я, любившая его! Боже мой, я буду проклята! Изувечено не его, а мое лицо! Неужели ты до сих пор не понимаешь, как я люблю Гришу?! Да и я до сегодняшней ночи не могла этого уразуметь!
Она вскочила со стула и бросилась вверх по лестнице.
– Куда ты?
– Я иду вымаливать у него прощение!
Озеро за одно утро стало старше на тридцать шесть лет. Оно покачивало у берега лодку, испуганную своим одиночеством. В небе над ним стояло солнце неправильной формы, словно нарисованное рукой ребенка, сияющее влажной акварелью.
Это было семнадцать лет назад. Тогда Стольников выслушал плачущую Лизу и попросил показать ему озеро у дома, где они жили. Он стоял на берегу в парадной форме с тонкой красной нашивкой за ранение. Саша наклонился, бросил в воду несколько гвоздик, которые собирался подарить Гришиной жене при встрече, и ушел, не попрощавшись.
Он часто представлял себе Ирину. В тот день, когда Стольников торопился в НИИ к Зубову, она обещала дождаться его. Заодно он вспоминал и озеро у дома одноклассника.
Стольников закричал, распахнул глаза, вскочил и прислушался. Он по-прежнему находился в пещере. Сколько на этот раз длилось его забытье?
Он посмотрел на «Командирские». Они показывали десять.
– Неужели я спал четыре с половиной часа? – ужаснулся Саша, выглянул и не увидел светящегося прямоугольника, который спас его жизнь. – Что происходит?..
На ощупь, вытянув перед собой руку, он добрался до того места, где высокий свод становился узкой расщелиной.
Стольников стал на колени, и ему в лицо бросился свежий легкий ветерок, пахнущий травами. Через мгновение он сообразил, что находится рядом со щелью, но видит за ней не солнечный свет, а тьму.
Он еще раз посмотрел на свои «Командирские». По всему выходило, что спал он шестнадцать с половиной часов.
– Как так?.. – прошептал он, направляясь назад. – Почему?..
Майор прислушался к себе и понял, что полон сил. Если бы не голод, то он без труда мог бы пробежать десять километров. Но проблема отсутствия пищи его сейчас не беспокоила. Чего-чего, а еды здесь хватало. Он вынул из кармана зажигалку, чиркнул колесиком. Когда огонь сакрально осветил интерьер огромной пещеры, майор вынул нож и направился к одной из ее стен.
Глава 16
Разделиться никогда не поздно. Труднее потом найти друг друга без средств связи и предварительной договоренности. Жулин был честен с собой, признавал, что никогда не раздробил бы группу и не бросился на помощь девушке, если бы имел приказ на выполнение какой-то задачи. Он не мог выбирать задания или обозначать моральные ценности кого-то одного как самые важные для всех. Это тоже была привычка, выработанная за годы войны. Но приказа не было, он стал командовать разведчиками и разделил их. Прапорщик прихватил с собой Ключникова и дал возможность Баскакову увести большую часть людей. Он понимал, что это его решение заставит Ибрагимова тоже рассредоточить силы. Какая то часть его отряда непременно должна была пуститься в погоню за ним. Прапорщик не ошибся. Так подполковник и сделал.
Никто не мог знать заранее, что это решение прапорщика приведет к трагическим последствиям. Уводя за собой погоню, он не знал, что впереди есть Село, и тем более не догадывался, как с его жителями поступит Ибрагимов. А подполковник просто срывал свой гнев на всем, что могло иметь значение для русских разведчиков. Пылающие факелы домов и трупы на улицах прапорщик должен был видеть. Стоя посреди Села и наблюдая за тем, как его солдаты жгут солому на крышах и стреляют в людей, Ибрагимов чувствовал, что те, кого ему приказано уничтожить, находятся где-то совсем рядом. На расстоянии прямого выстрела. Они все видят, и пусть вина за разорение ляжет на них. Ибрагимов ждал нападения в любую минуту. Он даже хотел, чтобы из леса вышли остатки группы Стольникова и завязали с ним бой. Но тот, кто руководил группой сейчас, оказался мудрее.
Жулин и Ключников двигались вперед, точно зная, что группа ушла наверх. Через полтора часа они уперлись в противника. Жулин едва успел повалиться на землю и махнул рукой зазевавшемуся Ключникову. Перед ними располагался правый фланг обороны взвода, отправленного Ибрагимовым встречать разведчиков, спускающихся с высоты.
– Что будем делать?
Жулин покусал губу. Был бы это блокпост, он ответил бы Ключникову моментально, не раздумывая. В два ножа можно было перерезать часовых, остальных перестрелять в упор. Но перед прапорщиком было боевое подразделение, готовое к бою. Противнику хватит минуты на то, чтобы подавить сопротивление пары р