глаза хитрые. Будто хочет тебя выругать, да слово какое-то подобрать не может. А слов знает мно-ого! Бабуся в платочке. Ангелочек такой. Вот у деда глаза и бегают. А парень в форме – это их сын! Как тут не догадаться. Не мог фото нормальное сделать, подфотошопить.
Зашли внутрь провалившегося дома. Фотографии там испортились. Вода с неба в дом попадает из-за дыр в потолке. Зато сохранился сундук. Поскольку замка на нем не было, я заглянул внутрь. И нашел письма. Одно даже можно было разобрать.
«Здравствуй, дочка! Ты стала большим и серьезным человеком и все спрашиваешь про наших предков. Вообще они были хорошими работящими людьми. Только очень бедными. Мне рассказывали, что у бабушкиной бабушки было тринадцать детей. Выжили семь. Почти все путние. Только один, Сашка, стал запивашкой…»
Дальше неразборчиво.
Потом мы с котенком отправились к дому, над которым торчал купол. На двери там был замок. И тут я вспомнил фильм, где один мужик сейф подломил. И тоже решил попробовать. Дело было за малым – найти инструмент. Пришлось вернуться к алкашу. Но в его сарайке ничего, кроме ветра, не было. Сунулся к любителю старины. Но того ни дома, ни в огороде не оказалось. Правда, что ли, в лес убежал? Тогда я вспомнил про шкаф, который до потолка. Вообще в таком шкафу, наверно, хранят посуду. Но алкаш… Чего там.
Зашел в дом, где ночевали. Открыл шкаф. И присвистнул. Шкаф оказался дверью. Впереди было темно. Только ступени, ведущие вниз, и можно в нем различить.
Тогда мы с котенком решили действовать. Я открыл рюкзачок, достал оттуда фонарик и снова вернулся к шкафу. Фонарик не высветил из темноты ничего хорошего. Лестница. Стены. Все серое, замшелое. Спустились вниз. Тут я подумал, что хорошо идти с котенком. Если выскочат мыши, он их съест – и мы пойдем дальше. Но мыши не выскочили. Через пять минут лучик света выхватил вторую дверь. Я ее, понятное дело, открыл – и попал в какой-то дом. Там было много места, но пусто. И только посреди единственной огромной комнаты стоял большой стол.
Мне стало интересно, где же я нахожусь. Я подошел к окошку и отдернул занавеску. Дом алкаша был передо мной как на ладони. Справа. Слева – дом дурака. И я понял, что пробрался в дом с куполом. Алкаш, помнится, намекал на то, что у дома есть хозяин. И я собрался ретироваться, пока опять какой-нибудь имбецил не дал мне по башке. Покыскал котенка. Но тот куда-то пропал.
Тут мне стало жалко котенка. Я его на руки взял. Я его сюда затащил. И, получается, брошу. Стал я его по всем углам искать. Под стол заглянул. Вдруг слышу, кто-то дверь, которая из потайного хода, открывает. Я медленно так голову повернул… А там котенок. Только размером с тигра.
Я заорал и провалился неведомо куда.
И снова я слышал сквозь забытье, как мыши скребутся за стенкой.
Несколько раз перед моими глазами выплывало женское лицо. Красивое, но немолодое, изрезанное глубокими морщинами.
Помню еще. Чья-то сильная теплая рука приподнимала мою голову на подушке, и мне в рот вливали терпкий отвар.
Все это время мне ничего не снилось. Темнота. Темнота. Темнота. Кажется, я взрослел. Один раз я что-то вроде того – пришел в себя. Лежу в корыте. Корыто наполнено водой. Над водой клубится пар. И мне чем-то жестким трут спину.
Окончательно я пришел в себя, оттого что над кроватью склонился отец. Я протянул к нему слабые руки:
– Здравствуй, папа!
– Здравствуй, сынок, – ответил он.
Лицо его дернулось судорогой.
– Где ты был так долго?
Тут папа стал мне рассказывать странные вещи.
Впрочем, все, что случалось с папой, и были без исключения – странные вещи.
Все.
– Ты так сладко спал, что я не стал тебя будить и не взял с собой.
И не пожалел об этом, ибо не нужно детям видеть того, что довелось увидеть мне. Само начало нашего пути было недобрым. И мне бы прислушаться, присмотреться… Сынок, ты знаешь, я снова выпил. Вожатый сразу за калиткой воровато подмигнул мне:
– Ну что, наведаемся в те хоромы.
– Наведаемся, – пожал я плечами.
Через минуту он отпирал замок на двери бывшей часовни. Каково же было мое удивление, что в ней был стол и что стол был накрыт. В голове моей шевельнулись какие-то воспоминания, но их было слишком мало, чтобы я прислушался к ним. Да тут еще я отвлекся на выпивку: вожатый вытащил из-за пазухи полторашку и ухнул ее на стол.
– За начало светлого пути! – возвестил он.
Мы как-то слишком быстро надрались. И ушли из того дома. Помню, идем, шатаясь, по полю. И вдруг вожатый становится злым, бросается на меня с кулаками. Ну я врезал ему как надо. Это я, наверное, правильно сделал. И он, кажется, упал. А потом я залпом допил дрянь из бутылки. И сделал неправильно. В голове моей щелкнуло – и я побежал куда глаза глядят. Одно помню отчетливо: стемнело.
Я оказался в лесу, но где-то слева маячил просвет. И я пошел на просвет. Вскоре в темнеющем массиве показалась избушка. Но была она какой-то недоброй. А тут еще я прозевал и с разбегу влетел в колючую проволоку. Выпутался. И вдруг…
– Стоп!
Я прислушался.
– Хальт их верде шиссен!
Я не понял и хрипловато переспросил:
– Чего?
И сразу поверх моей головы врезали из пулемета. Тут уж я ничего больше не переспрашивал, а ломанулся во все лопатки обратно. Слышу топот сзади. Собаки, люди бегут. И все лают, и все бубнят, бубнят что-то…
– Фассен!
– Лос хюнхен!
– Дроке швайн!
Азартно так… И смеются, гады. Тут я споткнулся обо что-то и покатился с холма. Темно уже, не заметил. Короче, кувыркался-кувыркался, кувыркался-кувыркался… Вроде прилетел куда-то. Прислушался – тихо. Лежу и думаю: сороковые сейчас прошлого века или десятые нового тысячелетия? Решил судьбу не искушать. Залез под какой-то пень и заснул. Просыпаюсь… А меня этот… любитель старины… трясет за плечо – и орет в самые уши:
– Куда ты приперся, идиот! Чего тебе надо здесь?
А я возьми да и брякни:
– Немцы в деревне есть? Что с парнем моим?
Он махнул рукой и пошел прочь. Я ему:
– Эй, ты куда, куда ты!
А он идет и не оборачивается. Я за ним. Он скорее. Я на бег перешел. Он тоже трусцой припустил. Отойти-то он отошел уже прилично, когда я за ним направился. В итоге бежим мы со всей дури, ломимся в четыре лопатки. Тут уж все мысли мои сделались только о тебе, сынок. Забрать тебя поскорее да и рвать из этого проклятого места, куда я тебя затащил. Только видишь, сынок, в жизни так бывает: уйти-то можно, и быстро можно уйти, а вот вернуться… Вернуться бывает не так просто. И пожертвовать надо иногда, чтобы вернуться. Многим пожертвовать. Очень многим пожертвовать. Слишком многим.
На крыльце этого дома, опершись на перила, стоял высокий молодой парень в красноармейской форме и грыз яблоко. Веселыми и злыми были глаза его. Излучали силу, которая заставляет людей действовать. И смотрели на меня.
– Хо-хо-хо. А вот эт-та видйимо старйина Стайн!
Меня обступили еще несколько красноармейцев.
– Вы че, мужики? – вытаращил я глаза. – У меня же просто фамилия такая. А сам я русский. Прабабка в эвакуации за поволжского немца вышла. Это уже после того как прадед на войне погиб. И немец этот усыновил моего деда. Так-то я был бы Сергеев…
– Смотрйи, Иванофф, – и старший красноармеец кивнул в сторону часовни.
Я повернулся и вздрогнул. С купола свисала веревка, конец которой был завязан в петлю и брошен на шею любителю старины. Тот стоял на чурке избитый до полусмерти, но еще живой. Я перевел взгляд на красноармейца. Тот лицедействовал: с хрустом вгрызся в яблоко, перевел взгляд на меня и протянул, качая головой, с почти искренним огорчением:
– М-мм…
А потом указал глазами на чурку. Меня ткнули стволом автомата в спину и наподдали сапогом под зад. А красноармеец грыз и грыз яблоко. Я медленно пошел по направлению к любителю старины. И тут случилось чудо.
– Диверьсанты! – крикнул он, рухнул с чурки, вытянулся в петле и затих.
Я медленно повернулся. Красноармеец спустился с крыльца, прошел мимо меня и, отойдя на пару метров, не оборачиваясь, обронил:
– Фоер!
А потом выбросил огрызок.
Я рухнул как подкошенный, и в этот момент из-за спины стали бить автоматы. Но не в меня, а в дом, где лежал без памяти ты, сынок. А красноармеец все это время что-то орал по-немецки.
– Их хайсэ херр Штейн, – различил я, когда смолкли выстрелы. – Их хабэ мих фэрляухэн! Их хабэ мих фэррирт! Хильфэ! Хильфэ! Хильфэ!
Меня ударили прикладом по голове – и я потерял сознание.
Очнулся на том же месте, где и лежал, когда получил по башке. И башка моя покоилась на чьих-то коленях. И кто-то гладил мои волосы. Я заворочался.
– Тсс! – шепотом произнес женский голос. – Осторожной, милай! От тоего угощенья и помереть недолго.
Но я думал о тебе, сынок, о том, что дом, в котором ты спал, превратился в решето. И поэтому не мог медлить и с трудом встал на четвереньки. Передо мной на траве сидела пожилая, но не утратившая красоты женщина, одетая не то как монашка, не то как послушница.
– Сынок, – выдавил я из себя и кивнул в сторону дома. – Сынок там… Стреляли.
– Увели, увели его. Да и что дому-то сделается. Дом-от – вековина! – напевно протянула она и снова погладила меня по голове. – Кажному бревну по двести годов. Тако и не пробить.
– Ка-ак они…
Женщина поняла, что моего упрямства не перебороть, встала сама и помогла подняться мне.
– Заплутали оне, знать. Выхода ищут. Сама видала. Ходят, ходят ночью по деревне. А ходят-от вокруг часовни. И в каку сторону ни пойдут – она перед ими. Водит их, знать, кто, а вывести не желает. Как не сделали того, к чему назначены были, то и маются здесь доселе.
– Сы-ын, – прохрипел я.
В голове моей помутилось, и я испугался, что снова свалюсь без чувств.
– Эх, дружок, – вздохнула женщина. – Не так сие просто.
– По-почему?..
– А вон…
И она кивнула в сторону той самой часовни, вокруг которой полвека с лишним плутал взвод диверсантов. Я вздрогнул, потому что оттуда к нам медленно шли русские. Истинно русские. В старой изодранной одежде. Некоторые – совсем голые. Но не это испугало меня. Их лица, кожа на теле были покрыты какими-то чудовищными струпьями, волдырями, из которых сочились гной и кровь.