Думаю обо всем этом невесело, пока одеваюсь; выхожу из дому, топаю до перекрестка.
И надо же случиться, что на перекрестке я встречаю директора.
– Так-так, – вместо здорово живешь начинает он, – сам болеет, а сам дома не сидит.
Вроде и в шутку сказал, а вроде и серьезно.
– Дак, – говорю, – как в стихотворении Лермонтова: «Выхожу один я на дорогу…». Такой вечер, значится… И микробы обратно же на свежем воздухе дохнут.
Пошутить.
Двигаюсь дальше.
И опять встреча. И снова такая, что и не хотелось бы, да вот…
Братан троюродный пилит.
– Здорово, – говорит.
– Здорово, – отвечаю. – Денег нет.
Ну ему неловко стало.
– Да я тебя, – сопит, – про деньги и не спрашиваю.
А сам здоровый и пьяный. Может и позабыть, что брат. А мне с ним разве сладить? Я же росточку-то… Метр восемьдесят – метр шестьдесят. Да и пузо у него поболе моего животика будет.
– Да и я не спрашиваю, – поспешно говорю ему, пока он не закипел, как бабушкин самовар.
Брательник мигом успокаивается.
– Я тебе завтра долг отдам.
Подумав, добавляет:
– Через неделю.
Стоим и молчим.
Глупая, если разобраться, ситуация.
– А я, – говорит, – пью. Сдуру.
Эка удивил. Вот если бы наоборот.
Но огнь беседы следует поддержать, если имеешь дело с родственником, да еще буйным.
– Сдуру, – говорю, – можно член сломать.
Пользуясь моментом гармонии в братских отношениях, двигаю дальше.
У писателя в окнах темно, а дверь закрыта.
Но я-то знаю, что это он от меня прячется.
Стучу в окно. Одно, другое, третье.
Наконец дверь открывается.
М-дя. Рожа у него, что у моего братана. Даром что не пьет. В завязке. Работает по ночам. Но я думаю, что не только работает…
– Слушай, – начинает он вместо «здравствуйте», – я тут занят немного…
Но я же мужчина габаритный. Впихиваю его в дверной проем. Захожу сам.
– Много да немного. Ставь чайник.
– Слушай…
Наклоняюсь к нему, принюхиваюсь. А он и напрягся сразу. Привычка.
– Чего ты…
– Зубы у тебя гниют, что ли…
Писатель вздыхает и понуро ставит чайник. Мы уже на кухне стоим.
Писатель бросает заварку.
– Пожрать просто не успел, – оправдывается он.
– Ты с зубами аккуратнее, – раскачиваю я тем временем разговорную телегу. – А то один тут был… Сантехник. Приходит ко мне. Сделал все. «Пятьсот», – говорит. А я и руками замахал. «Из трубы, – говорю, – лучше пахло. Как с тобой баба-то спит?»
В таком духе беседовали еще часа два.
Наконец писатель сломался и стал разговаривать нормально и глубоко.
Мы стояли на крыльце его домика. Писатель курил, я сосал маленькую конфетку и думал, что проживу все-таки дольше, чем мой собеседник.
– Понимаешь, – начал он, – мне иногда кажется… Что я один на земле. Нет, я не болен, ничего такого. У меня есть друзья. Вернее, люди, которые думают, что они мне друзья. И даже есть женщина. Но все это как-то… иллюзорно. Об этом моя новая поэма. Нет, она не только об этом. Об этом, собственно, только одна из ее глав. Но вся поэма. Вся! Слышишь? Написана только ради этой гла…
Тут он прервался, потому что услышал какой-то подозрительный звук. Медленно прозревая, повернул голову, посмотрел на меня и увидел, как я писаю, стараясь попасть струйкой мочи между балясинами, на которых держались перила его деревянного крыльца.
Писатель тяжело замолчал, не прощаясь, зашел в дом и тяжело хлопнул дверью.
…Четверг был так себе.
Трясло и знобило.
Спал и видел во сне потоп. Спасался с несколькими выжившими на горе. Гору пытались взять приступом одержимые.
Еще спал.
Проснулся вечером.
Попил чаю и лег спать по-настоящему.
Ночью встал по нужде.
Оправился и поправился.
Дальше можно болеть по-хорошему, в свое удовольствие.
…Пятница. Подвал…
На поверку он оказался сырым.
В год обживания нового дома под полом сгнила картошка и взорвались банки с огурцами. А уж банки я закатывал будьте-нате. Сорок оборотов специальной машинки – не больше и не меньше.
Причина могла быть лишь одна: земляной пол в подвале. Недаром в мае ко мне в гости заходила вода. Набежала по щиколотку, но держалась долго, в многочисленных ямках и углублениях земляного основания.
И я сделал вот что.
Заказал у дорожников КАМАЗ песка и КАМАЗ щебня. Из строительного магазина мне привезли десять мешков цемента и пять рулонов рубероида. Из сарая притащил я бочку, запихнул ее в подпол. Шланг к мотору-безбашенке, что воду в дом из скважины качает, прицепил. Мотор у меня прямо в подполье стоит.
И начал работу.
Рубероид расстелил по полу. Сверху сделал песочную подушку. Для этого ведрами таскал песок с улицы в дом, высыпал в подполье, запрыгивал следом и раскидывал лопатой по всей подпольной площади. Получалось утомительно. Тогда я опустил в подполье тачку и развозил песок по разным углам на ней. С подземной вагонеткой дело пошло быстрее.
Утрамбовав песочную подушку, я стал таскать в дом щебень. Щебень был не крупный, но все равно тяжелый. С ним я поступил так же, как с песком. Получилось – слой песка, слой щебня. Дальше надо было положить слой бетона. Самое сложное и трудоемкое. Всего стяжка должна была составить сантиметров десять-пятнадцать, в зависимости от ям в земле. Таким образом пол станет ровным, сухим, и вода больше не придет в мой дом без особого приглашения.
Прямо под крышкой оставил нетронутой площадку два на два метра. Кинул в подполье доски. Сколотил щит. По волокушам опустил в подполье цемент. Аккуратно сложил его, изолировал пленкой от влаги.
Потом снова занялся песком. Натаскав ведер сто, прикрыл пленкой, чтобы щебня в песок не попало, и кинул в подполье еще ведер тридцать камушков. Потом стал делать первый замес. Можно было, конечно, бетономешалку прикупить, но самая простецкая стоила тыщ семь, а толку от нее… В общем, решил сэкономить за счет физических ресурсов своего организма. Цемент с песком перемешивал вручную, по-армянски, на деревянном щите из некондиции, то есть забракованных досок – говорил уже. Движения делал механически, словно сам был автоматом и поставил себя на определенный режим. С непривычки страшно потел и каждые пятнадцать минут делал перерывы. Потом втянулся. Когда цемент с песком от смешивания превращались в равномерный серый порошок, я делал из него горку, в горке – ямку, в ямку аккуратно вливал воду. Жидкий раствор перемешивал с сухим, все добавляя и добавляя воды. В определенный момент останавливался, закидывал совковой лопатой раствор в огромные ведра и укладывал в тот квадрат, который заранее планировал для бетонирования. В раствор кидал мелкие камушки, топя их в цементе глухими шлепками от удара лопатой плашмя. Сначала квадраты огораживал опалубкой, потом от опалубки отказался, приращивая новый квадрат к старому, затвердевшему с прошлой недели, и оставляя пологий маленький скос, к которому приращивал цемент недели следующей.
Сегодня двадцатый замес. Последний. Я автомат. Я перемешиваю, вливаю воду, перемешиваю, вливаю воду, перемешиваю… Разбрасываю.
Время внизу, вопреки расхожим представлениям, летит быстро. Потом радость. Как в стихотворении Лермонтова: «Отворите мне темницу, Дайте мне сиянье дня…».
…В субботу я заказываю продажных женщин.
Определился на четырех. Я их называю номер первый, номер второй, номер третий, номер четвертый.
Номер первый – жена. Это я условно ее так называю. Сисятстая дурында. Приходит с ночевкой и на завтрак жарит мне омлет, что входит в стоимость билета. В постели ничего такого особенного. Основательное крестьянское соитие.
Номер второй – дочка. В интимном смысле девочке этой далеко за тридцать, но и тут она умудряется косить под восемнадцать. Получается заметно, и в этом дополнительная прелесть. Природа обделила ее формами, но наградила несомненными актерскими способностями. Каждый раз я дарю ей чупа-чупсы, а она мне все, что связано с чупа-чупсами. Ночевать не остается. По недогляду может сожрать все, что не приколочено.
Номер третий – училка. У нее два высших образования, оба нищенские в денежном эквиваленте. И трое детей. Я спешно предаюсь с ней неким запретным удовольствиям и так же спешно выпроваживаю. К гонорару прилагаю три китайские машинки. Продаются в продуктовом магазине. Двадцать семь рублей штука.
Номер четвертый – боевой друг и товарищ. Женского рода, чтобы вы не удумали. Мы с ней разговариваем по душам – до, после и во время. А по душам, то есть о делах строительства. Ну и… Это, конечно, как бы так… Но одеты в комбинезоны цвета хаки. С молниями для быстроты… Иногда клеим обои или что-нибудь в этом роде.
Сегодня должна была прийти жена, но у нее тоже грипп, и поэтому я читаю стихи Лермонтова: «И прах бездомный по ущелью Без сожаления развей».
…В воскресенье я хожу в церковь.
Храм старый, каменный, с тринадцатью куполами. Как правильно называется, не помню. Церковь и церковь. Стоит на отшибе. Священник молодой, строгий. Дважды пробовал с ним поговорить, и оба раза он меня отчитывал.
В церкви полно бабок, а также пожилых женщин и женщин, отчаявшихся от жизни.
Они из другого мира и смотрят на меня как на постороннего. Своего постороннего. На посторонних настоящих, то есть случайно зашедших в храм, оглашенных, они все-таки смотрят по-другому.
В церкви два нефа. И это не привычное деление на летний и зимний приделы. В церкви нашей всегда относительно тепло. Особенно если не снимать верхней одежды. Я не снимаю. Все время боюсь, что мне станет нестерпимо скучно во время богослужения. В одежде легче ретироваться. Только я еще ни разу со службы не сбегал. Скажу больше: ни одна служба не была мне в тягость. Каждая шла по-своему долго и по-своему незаметно во времени, которое в храме движется по-особому.
Так вот, храм. Иконы там старые, очень старые. Их воровали несколько раз, но все время они возвращались. Как-то само получалось. Алтарь… Такой… Резной. Я даже что-то помню с младенчества. Руки батюшки…