Эх, делать мне нечего. Пять утра. Нешто телек глянуть в кои-то веки?
По телеку все муть какая-то.
К шести подустал немного и даже клюнул носом.
Не спал, так, вспоминал разное.
Вспоминал, как лежал в больнице и подыхал. Настолько, что попросил дежурного врача:
– Доктор, – говорю, – а вы не могли бы меня убить?
– Что ты, дружочек, – отвечает, – это же грех. Во-первых, убийство. Во-вторых, самоубийство.
– Доктор, не надо меня убивать. Просто отключите мой мозг. Ведь это, кажется, еще не грех?
А он мне:
– Давай лучше Лермонтова почитаем. Помогает…
– Я уже читал. Много.
– То не в счет было. Настоящее чтение только сейчас начинается, – улыбнулся он.
А убивать не стал.
Выкарабкался я тогда.
Теперь вот сторожем.
…В семь тридцать семь явился завуч.
Вообще завуч мужик незлой, только козлит все время. Работа у него такая. И приперся сегодня раньше всех этих. Я с гардеробщицами как раз чаевничал за стеклом.
– Здрассте… – это я ему.
Встал, поклон отвесил, да еще и воображаемую шапку снял.
А он и глазом не моргнул.
Я не отстаю. С этакой подобострастной осаночкой из будки – прыг – и семеню рядом. Девки хихикают. Думают, взаправду жопу лизать собрался.
– Чего невеселые? – спрашиваю. – Неприятности?
Он в другую сторону смотрит и – шире шаг, шире шаг.
Ладно, думаю. А сам сзади прыгаю.
Решил не ходить вокруг да около.
– А Бог, – спрашиваю, – есть или нет?
Он аж вздрогнул.
– Вам, – говорит, – заняться, наверное, нечем. А вы бы домой шли. Поспать после смены.
– Отчего же? – интересуюсь. – Я как движущаяся к совершенству душа тянусь к подобным себе. И спрашиваю вас… А вы…
Так мы до кабинета дошли, где завуч заседает.
Он внутрь заскочил и дверь перед моим носом захлопнул.
А я-то что знаю. У него уроки с утра. Мало у него уроков, часов пять в неделю. Но он сегодня неспроста рано приперся. Смотрю в расписание, ищу математику. Нет математики! И тут меня осенило. Эти же все на категории какие-то сдают. А мимо Валя катит, анатомша.
– Валентина Авывывывна (отчество забыл), – а кто у вас на категорию сдает?
– Из музыкантов кто-то, – Валя мне отвечает и катит дальше.
Смотрю: музыка. Кабинет шестнадцать. Тут как раз звонок звенит. И пилю я, значит, в шестнадцатый кабинет, ибо с завучем беседу не закончил, а договорить по такому принципиальному вопросу, как Бог, все-таки надо. Но по дороге задерживаюсь. В тридцать восьмом философия началась. И училка молоденькая, соплюха такая, рассказывает про теорию относительности.
– Все, – говорит, – относительно. Любая точка отсчета.
Заглядываю, пальцем ей грожу. Студиозы хихикают. А она пятнами пошла.
– Закройте двери, – визжит.
Я и закрыл. Экая важность.
Двигаюсь дальше.
Вот и шестнадцатый, а там распевка.
Ле-миле-ми-леееее… Та-таннн…
Я дверь приоткрыл и в кабинет этот – шмыг. Там ряды стоят амфитеатром. Я наверх и забурился. Сел с краешку. Рядом с завучем. Студиозы головами закрутили. А я ему тихонько:
– Бог-то есть? Или нет Бога?
Что тут началось… Он вскочил, заорал… За рукав меня схватил…
Через минуту директор прибегает. Шнобель белее белого. А значит, плохи мои дела. Под белы же рученьки меня – и в кабинет соответствующий. Прыгают передо мной, как добрый следователь и злой следователь. А я одно твержу:
– Если вы меня уволите, напишу заметку, что в колледже ведутся гонения на православное христианство.
Директор сразу осекся.
– Идите на урок, – завучу говорит.
Тот дверью хлопнул.
Директор ко мне поворачивается.
– И чего это вы устроили тут, Максим Максимыч? Я же ведь вам все… Я же ведь вас на часы звал… И зову… Человек вы умный, тонкий… У нас здесь прогнило все. Вы на это смотреть не можете. Понимаю. Все понимаю. Но еще одна такая выходка – и вам придется искать новое место работы. А с вашим заболеванием… это будет непросто. И группу инвалидности вам не дадут. Попробуйте вы на уроки вернуться. Попробуйте. Думайте, в общем. А пока… Посидите еще недельку дома. За свой счет, разумеется. Примете решение – и дальше разговаривать будем. Идет?
– Хорошо, – отвечаю. – А вы не откажете ли мне в любезности?
Директор аж подпрыгнул, так ему приятно сделалось от моего вопроса.
– Да-да?
– У меня тут что-то вроде новоселья намечается. Как раз через неделю, в воскресенье, приходите ко мне. В шесть вечера. Вы будете, писатель наш, что по соседству живет. И еще пара человек из местного тык-скыть бомонда.
Директор кивает:
– Буду непременно. Выздоравливайте до конца. И думайте. Хорошенько думайте.
На том и прощаемся…
Почему дьявол обитает в женском образе? Я-то знаю. Но это уже вопрос посложнее. А правильно сказать, основной. Не то что на работе.
У тропинки к дому встречаю ее.
– Привет, – говорит она и молчит.
Я тоже молчу…
Она приходила ночью, так было условлено.
Все началось с того, что ее побили шальной февральской ночью. Кто-то расхристанный и злой считал, что она принадлежит ему. Она, конечно же, так не считала – вот и получила свое. Не сильно, однако обидно. Я оттащил идиота, пошел провожать ее до дому.
Она была в исступлении. Отпускать ее в таком состоянии я не хотел. Или просто так получилось. После плотского неистовства мы в изнеможении откинулись на подушки, разговорились и заново познакомились. Выяснилось, что она влюблена, однако со своим избранником быть не может. Она стала рассказывать мне о причинах, но взгляд мой упал на высокую грудь, я слушал вполуха, а после разговор и совсем прервался.
Проснулся один, под утро. Меня бил озноб. Все происшедшее я счел не более чем сном. Жизнь повалилась привычной рутиной.
Потом мы снова встретились. Так же, в общем-то, случайно оказались в одно время в одном месте, которое в течение ночи плавно перешло в постель.
– Знаешь, ты приходи ко мне, – сказал я. – Не буду больше запирать дверь. Просто приходи и буди меня, когда вздумается.
В моей просьбе было что-то нищенское. И наутро я посмеялся над своей холостяцкой взрослой причудой, но дверь и вправду закрывать перестал.
Примерно через неделю проснулся оттого, что она прижалась ко мне. И была еще одна ночь.
На этот раз она заснула. Утром встрепенулась: «Бабка убьет меня». Я предложил отвести ее домой, объясниться. Она усмехнулась: «Выкручусь как-нибудь».
После этого ее не было месяц.
Я уже собрался было закрыть на ночь дверь, но тут она позвонила, сказала, что придет. Когда шел к телефону (она позвонила на домашний), твердо знал: это звонит она. После ждал-ждал. И заснул. Она разбудила меня часов в пять.
Пили чай. Курили. Хотели заняться любовью, но сон свалил нас раньше.
– А ты чего ловишь в жизни? – спросила она во время следующего свидания.
И призналась, что влюблена.
Я сказал, что тоже влюблен, но возлюбленная моя далеко и вернется нескоро.
– Вот видишь, – отрывисто произнесла она. – Прорываемся и не можем прорваться. Давай прорываться вместе. Может, из этого что-нибудь выйдет?
Я пожал плечами. Обнадеживающе пожал плечами, словно отвечая: «Почему нет?».
Во время следующего свидания она попросила, чтобы я почитал ей что-нибудь. Выслушала пару стихов. Лермонтова. Задумалась.
– Нехорошо это. Чужое! – обронила она через минуту после того, как я закрыл книгу.
Я пожал плечами.
– Ты знаешь, я больше не приду, – сказала она через месяц.
– Жаль.
Я встретил ее еще один раз, случайно, днем. Она вскользь и не глядя в глаза сказала, что добилась своего и теперь с тем, кого искала.
«А ты?» – осторожно поинтересовалась она. – «И я».
Потом она побежала к любовнику, а я вернулся домой и погрузился в уже привычную бездну своего одиночества…
– Ну что? – спрашивает она сейчас. – Как живешь?
– Регулярно, – отвечаю. – Приходи в воскресенье.
– Часиков в шесть? – интересуется она.
Я думаю. Еще думаю и возражаю:
– Нет, в семь…
Дома чердак. Чердак сегодня дома по плану у меня.
Пилю доски. На улице. Строгаю. Холодно. Ранняя зима не унимается. Руки замерзли и стали красные, грубые на ощупь.
Рубанок плохой, с восьмидесятимиллиметровым ножом. Приходится два раза водить по каждой стороне дюймовки. И все равно заусеница остается. Ладно. Не свадебные дрожки мастырим.
Подымаю доски на чердак. Двухметровые, потому по три штуки. По четыре тяжело, неудобно. Последним тащу шуруповерт и ведро с саморезами. Молоток и гвозди тоже прихватил. Жужжу, подколачиваю. Концы саморезов обламываю ударами молотка. Забыл, куда загибать: вправо или влево? Или вниз? Или вверх? Если саморез не обламывается, помогаю пассатижами. Готово.
Обед. Суп гороховый. Будь он неладен.
После обеда возвращаюсь на чердак. В заветном углу стоит домовина. Ложусь, примеряюсь. Кажется, даже немного вздремнул и видел ее, ведьму. Не сон, естественно. Так, вспоминал во сне.
Ничего на чердаке не изменилось, только добавились весы. Весы не весы – качель детская. Чурочка и досточка. Причем досточка-то в положении равновесия значится. И вот ведьмин голос говорит:
– Выбирай!
– Чего выбирать-то?
– А вот чего. Слева – плащаница. Справа – пояс. Одно ты в окно выброси, а другое за это я спасу. Что выбираешь?
Я подумал и говорю:
– Мне все дорого, потому что…
– Так что же ты выбираешь? – нетерпеливо перебивает ведьма.
– Пожалуй, плащаницу.
– Оставить плащаницу?
– Да, оставить.
– Тогда выброси пояс в окно.
Тут все-таки я поглубже задремал. И чердак превратился в купол какого-то старинного храма. Если внутри купола находиться. Взял я сверток. Досточка весов сразу в пол уткнулась. Подошел к проему… Не окно уже – так, доски выбиты, обломки в туман щерятся. Смотрю. А пояса-то у меня в руках и нет. Свертка то есть. И понимаю, что это сам я спрыгнуть должен. Прыгаю, лечу и чую, что ведьма меня обманула. Не было на весах плащаницы. Одна была реликвия. Я сам. И ту, дурак, получается, изничтожил…