Это все ладно.
Кости бы не стухли. Лапки то есть. Жалко песика-то травить.
Песик у меня особенный. Год назад он сорвал выборы. Ворвался в избирательный участок. Сожрал из буфета четыре котлеты в тесте. Перевернул урну и нюхал у гражданок под юбками.
Так, на чем я остановился? Гости-гости. Вариант второй.
Бедрышки. Это вам не куриные лапки. Можно, конечно, и окорок. Но это подороже будет. Хотя зачем, если подумать, мне сейчас мои сбережения? Как в стихотворении Лермонтова: «Да, я не изменюсь и буду тверд душой…».
Сковородка. Масло растительное, ну как без него? Если есть желание, можно помельче нарезать. Вкуснее будет. Курицу, конечно, не сковородку же. Перец. Можно молотый. Лучше тот, который горошком, растолочь пестиком. Ядренее. Молотый или размолотый перец на тарелочке смешать с солью. Сковороду разогреть. Обильно посыпая кусочки мяса, уложить их. Можно поплотнее. А посыпать целесообразнее с одной стороны. И этой стороной их в масло. А когда все лягут, сверху обсыпать непосыпанную сторону. Грязи меньше. Ставим на медленный огонь. И жарим. Да чтобы покрепче, покрепче зажаренные были. Чтобы во рту жгло, на зубах хрустело, в брюхе урчало…
Прохожу мимо тех самых кустов, где по жизни сидят мои бывшие ученики. Спасибо сказать за моральную поддержку. Забираюсь в кусты. Точно. Пьют. С девками. Всем уж за тридцать.
– А вот, – говорю, – и я. Это, конечно, не то чтобы мы встретились в процессии, которая идет по центральной улице, но все же. Как в стихотворении Лермонтова: «Пестрою толпою окружен…».
А они молчат. И я понимаю, что за «тупиц» и «ублюдков» меня так и не простили. Вот тебе и «к нам приехал, к нам приехал», простите за отступление от высоких образцов. Наконец Катька брякнула: «Раньше-то вы не Лермонтова цитировали, а Есенина». Что сказать? А я чего-то обозлился:
– Раньше-то и Есенин Лермонтова цитировал…
Развернулся и пошел.
И случай этот побольше жмура, морга и милиции выбил меня из колеи.
А тут брательник идет.
– Отпустили, – говорит. – В тюрьме все занято убийцами и насильниками. Гуляй до суда. А потом посадят.
Посмотрел я на него, посмотрел… да и говорю:
– Приходи-ка в гости ко мне. Послезавтра. К четырем.
И дальше двинул.
Третий вариант. Котлеты. Смотри рецепт первый – рыба. Вместо рыбы – котлеты. Остальное то же самое. Но котлеты сам делай! Я один раз писателя этого послушал. «Шницеля, – говорит, – мировые в „Эконом-класс“ привезли». Потушил я мировые шницеля. Неделю потом осторожно ходил. Как Штирлиц. Оклемался, помню, выхожу на улицу. Смотрю, писатель рулит. «В „Эконом-класс“, – кричит, – котлеты по-киевски привезли». Ну я его остановил, конечно, взял за пуговицу и говорю: «Слушай, писатель, готовая история. Ты потом ее в стихи переделай и печатай. В одной деревне жили-были старики. И пекли они очень вкусный хлеб. Но было у них две пекарни. В одной они хлеб пекли. В другой советчиков…».
Тут я вспоминаю особливость своего званого ужина, хлопаю себя по лбу, понимая, что именно приготовлю, и быстро закупаю продукты.
А кости стухли.
Бобик их есть не будет. Что ж. Положу рядом с конурой. Через пару дней сожрет. А там, глядишь, добрая душа какая-нибудь приютит его или уж хоть зарежет.
Да наплевать. Сегодня все приготовлю. А завтра у меня баня. Вот это да, баня.
Я даже в молодости стихотворение про баню написал. Все не помню, но четыре строчки остались:
А если Бог давал нам счастья туес,
Мы шли и пропивали туесок.
Бежало время чистым банным потом
Промеж сосновых щелистых досок.
М-да. Не Лермонтов, конечно. Да и вообще с Лермонтовым придется расстаться.
Но это завтра. А сегодня нужно еще дело одно провернуть.
Оставив дома продукты, топаю в колледж.
Дневная вахтерша недоуменно смотрит на меня.
Уверенно шагаю в сторону учительской.
Быстро спрашиваю у диспетчера по расписанию:
– А где завуч?
– На музыку пошел. А вам…
Но я уже резво вышагиваю к хоровому классу.
Там поют: «Выхожу один я на дорогу».
– Хорошая песня. Лермонтов.
Завуч, сидящий в верхнем ряду амфитеатра, сереет, вскакивает с места и летит ко мне.
Студенты, кажется, делают ставки. Главное, успеть сказать ему:
– Приходите послезавтра! – кричу за три метра до себя.
Тут музыкантша неожиданно кричит:
– Девочки, мальчики, хоровод!
Студенты вскакивают с мест. Я крепко беру завуча за руку и шепчу:
– После-завтра…
…Послезавтра превращается в завтра.
Можно денек передохнуть. Мое блюдо готовится за полчаса. Успею перед гостями.
И чему же посвятить день отдохновения?
Друзьям?
Нет их у меня.
Молитве?
Я молюсь только по воскресеньям.
От высоких раздумий меня отвлекает телефонный звонок.
Как в стихотворении Лермонтова: «Звонков раздавались нестройные звуки».
Нажимаю кнопочку.
А она и говорит такая:
– Здравствуй!
– Ну здорово-здорово. Здоровенько.
– Как глупо. Встретились на улице. Столько лет не виделись. Встретились – и сказать-то друг другу ничего толком не сказали.
Помолчали. Тут она снова вступает:
– Я к тебе в гости. Можно?
Вздыхаю протяжно так и говорю:
– Приходи. Только по твоему плану не выходит ничего.
Это у нее мечта была такая. Раньше. Цитирую: «Мне часто кажется, как будто я возвращаюсь в наш город. Прихожу к тебе в гости. А ты лежишь пьяный. И не можешь пошевелиться. Но ты в сознании. Тогда я целую тебя в лоб и ухожу. И оставляю тебя за спиной».
Она:
– Ладно.
Я:
– Приходи завтра.
Она:
– Когда?
Я:
– Да чего тянуть? К обеду и приходи. Пока готовлю, поболтаем.
В трубке гудки. Хоть я и знаю, что до завтра она не придет, а может, и завтра не придет, но мне кажется, что она уже идет ко мне. Я чуть не сказал: кажется, что она уже пришла.
Не могу!
Быстро оделся. Вышел из дому и пошел сначала направо, а потом налево.
По дороге вспомнил, что так и не дал псу лапки, что лапки так и лежат в прихожей на полу и теперь уже начали разлагаться.
Взлетаю по знакомой лестнице. Бабушка, что ли, у нее тут живет или еще какая-то хрень.
Она открыла с первого звонка.
– Ого!
Естественно, что мы о чем-то говорили. И даже, кажется, пили шампанское. Но по-настоящему все началось на полу в гостиной. Продолжилось на диване. Замерло на кровати в спальне. Достигло своей кульминации в ванной. И закончилось в прихожей.
– Уходи, уходи, скорее уходи… – исступленно шептала она. – Сейчас старуха вернется. Мне с ней ругаться нельзя. Завещание перепишет. Я ведь только за этим приехала. Но я жду тебя вечером. Бабка спит крепко, не помешает. Ничего не ешь. Я буду кормить тебя икрой. С ложечки…
Естественно, что вечером, ровно в десять, я был у ее дверей.
Но ее не было дома. Так сказала сердитая старуха. А дальше я следил за часами.
Ее не было дома в десять тридцать.
И в одиннадцать ее тоже не было дома.
В половину двенадцатого я пожалел о том, что ничего не жрал. Ухмыльнулся.
В одиннадцать сорок пять с легким сердцем сбежал по лестнице вниз.
Она стояла в подъезде, темном подъезде, рядом с закутком, в котором хранятся коляски и санки, курила и тихо смеялась. Дверь на улицу была приоткрыта, и я успел заметить, что снова крупными хлопьями полетел снег.
Но побрел не в белый снегопад, а следом за ней по серой лестнице наверх.
Забыл сказать: она держала меня за руку.
– Ты знаешь… – начала она на кухне.
Но я сразу перебил ее. Я как-то сразу перебил ее:
– Ты же не курила, ты бросила курить, – выпалил я.
– Тебе бы мои проблемы… – процедила она сквозь зубы.
И я тогда подумал, что наш разговор меньше всего на свете похож на разговор двух влюбленных.
– Извини, икры нет, – продолжила она после некоторого молчания. – И шампанского тоже нет.
– У меня дома есть изюм и рис, – говорю я ей.
– Хи-хи-хи, – отвечает она желчно.
А я-то и не шучу. И вот задумался.
– О чем? – спрашивает она.
– Как бы тебя развеселить.
– Прочти что-нибудь из Лермонтова.
– Давай лучше расскажу, что задумал…
И не рассказал, потому что она лишь вежливо пожала плечами.
Да и есть ли что рассказывать? Если честно, то нет. И завтра будет неловко. Ну придут они. Ну наполнят бокалы. Ну посмотрят на меня. А дальше? Стану я неловким. Забормочу что-то. Руки у меня задрожат. Тьфу.
Я обвел кухню блуждающим взглядом. Наконец взгляд мой наткнулся на нужный предмет. Я вскочил и вытащил из кухонного шкафчика хрустальную салатницу.
– А спорим, что я выжру полную…
– Оливье? – брезгливо поморщилась она.
– Водяры!
Она задумалась. Потом оживленно махнула рукой:
– А давай!
…Помню – водка тяжело отдавала средством для мытья посуды со вкусом лимона. Потом я, кажется, упал. А она вскочила. Начала бегать, кричать: «Что я скажу бабке? Что я скажу бабке?». После, как всегда, моя возлюбленная кое-что придумала. И я даже успел посодействовать ее плану. Ведь у каждого человека должен быть план. Конкретно: я дал накинуть на себя куртку, вышел из ее квартиры и кубарем покатился по ступенькам вниз. Первые десять ступенек помню, а дальше что-то все более и более смутно.
Метрах в пятидесяти от ее дома заснеженный овраг. Смотрю со стороны, а она меня мертвого туда через ночь на саночках везет. Тихо-тихо скрипит снег под полозьями этих саней.
Тихо-тихо.
Перекладина
В новом училище Витька боялся совсем не дедовщины.
К дедовщине приучила школа, и Витька уже знал, что нужно делать, как говорить, как стоять и как смотреть, чтобы если и били потом, то для проформы. Более того: получить по балде было уже не так страшно как в первый, тем более во второй – и особенно в третий и четвёртый раз. И, наконец, Витька умел отличать тех, против кого дёргать бесполезно от других, которым надо вломить, причём на раз, чтобы из носа брызнуло – и ничего тебе за это не будет, ибо эти другие – случайные придурки, выпавшие из системы воспитания настоящих мужчин.