На них оборачивались прохожие и смотрели на усталого и растерянного мужчину так, как на него давно уже никто не смотрел.
Дежурный при раздевалке
Уже три недели я жил с мыслью, что у меня будет ребёнок, и эта мысль меня пугала.
Дело даже не в том, что мне самому едва стукнуло шестнадцать. Просто пигалица до последнего верила, что у неё сбились какие-то биоритмы. Потом пошла в больницу – и ей сказали то, что сказали. Дальше было долгое и трудное объяснение с матерью. У неё. И она чего-то наплела про первого встречного.
Я так думаю потому, что её родители продолжали со мной здороваться, а папахен даже как-то раз, подвозя в колледж, рассказывал, где раньше в нашем скромном городке снимались шлюхи, за сколько они делали минет и что, когда он служил на флоте и ходил на Кубу, ходил, потому что плавает только говно в проруби, кубинские тёлки давали за флакон «Шипра». Не думаю, чтобы таким образом бывший боксёр среднего веса, чемпион армии и флота, если только бывают бывшие чемпионы и боксёры, наводил мосты. Во всяком случае, я мысленно попрощался с жизнью, садясь в его дорогое авто. Но как-то обошлось.
А мама возлюбленной, по совместительству наша с ней классная мама, выхлопотала мне социальную стипендию. Я долго не мог исправить двойку по физре, так она ходила к физруку и как-то с ним договорилась. В группе физрука тоже у кого-то не получалась оценка – по литре. Не думаю, чтобы подобным образом меня поощрили за полноценный шанс в свои вполне даже сексапильные тридцать восемь сделаться бабкой.
Мои родители были не только не в курсе проблемы, но, кажется, они вообще были не в курсе того, что у них есть я. Они работали. Мама продавщицей в «Магните». Папа на лесопилке. Плюс шабашили. Сами понимаете, что при таком раскладе люди отвыкают от лишних вопросов об устройстве бытия. И если задуматься, этого я и боялся: поставить перед усталыми родителями лишние вопросы. А ещё точнее, я боялся неизбежных ответов…
– Бейдж надень, – буркнула «тёща».
Я кивнул и засунул бейдж поглубже в карман.
В нашем колледже отмечался вечер встречи выпускников. Мои таланты не позволяли мне выступать на сцене, и всех моих творческих амбиций хватило только на дежурство при раздевалке. Дежурство заключалось в том, что я должен был стоять и улыбаться выпускникам, когда они раздеваются и одеваются. Когда раздеваются – приветственно. Когда одеваются, прощально. В первом случае говорить: «Рады видеть вас!» Во втором: «До новых встреч». И не перепутать два упомянутых текста. Ещё на инструктаже директор таинственным голом сказал: «А в случае затруднений вы должны вызвать дежурного преподавателя». Какие тут затруднения могут возникнуть, нам не объяснили. Дежурный преподаватель прошмыгнул мимо меня в самом начале, сунул мне визитку с номером своего мобильного и сказал, что очень занят.
Я почти сразу позвонил ему на мобильник, надо же проверить, и равнодушный женский голос сказал мне, что долбанный абонент находится вне зоны действия сети.
Видимо, дело вот в чём: для организации этого вечера в воспитательных целях нужно было задействовать всех студентов до последнего раздолбая. И на этого последнего раздолбая, то есть на меня, не хватило стоящего дела. Вот и возник дежурный при раздевалке.
И не поверите, но у меня очень скоро появились проблемы.
О первой я уже рассказал. Кстати, пигалица крутилась в том числе и рядом с раздевалкой. Эта разбитная девица не была похожа на бедную Лизу в том смысле, что не таскалась с кислой миной по мостам, а носилась с гиканьем по этажам. Думаю, в этих целях её и назначили дежурной по коридорам. Носиться с гиканьем, поднимать в выпускниках, особенно мужчинах, боевой дух и праздничное настроение. Ко мне благоверная прибегала поплакаться в жилетку (выпускники приходили, вернее, наплывали волнами – и между волн в моё дежурство вклинивалась она, орошала мою грудь морскими брызгами, назвала любимым, подонком, единственным, козлом вонючим – и скакала дальше по этажам). А я оставался и, ковыряясь в носу, думал, как же блин такое получилось, что известный всему свету неудачник, не обделённый, правда, литературными способностями (это не я, это «тёща» так считает), оказался вместо трагической в комической роли.
Должен пояснить, что после окончания колледжа, а ждать этого события оставалось года полтора, я намеревался целиком и полностью посвятить себя творчеству – поступив в литературный институт или отправившись служить в армию. В последнем случае творчеством стало бы делание себя собой (то есть не собой) или делание меня другими, что тоже в разумных пределах допускалось. Выглядеть настоящим мужиком и писать на популярные темы гениальному сочинителю не возбранялось. Но после святочной ночи появился ещё один вариант развития событий.
Новая же проблема появилась как раз во время дежурства, между орошениями груди, посреди волны выпускников. Я, признаться, позабыл о делах насущных, несколько увлекшись портретированием. Особенно интересно было смотреть на выпускников, выключив звук. Я умею это делать. Получалось что-то вроде танца. И этот танец говорил о многом.
Если два выпускника с разбегу кидались друг другу на шею – нечего было и сомневаться, что некогда они были друзьями или хотя бы любовниками. Это и ежу понятно. А если он обнимается с одной дамой, а другая дама стоит рядом с терпеливой и даже виноватой улыбкой… Конечно, здесь всё ясно, однако этот набросок вполне уместен для коллекции стандартных ситуаций.
А вот вам задача: два человек топчутся друг напротив друга, неловко обнимаются, собирают губы в трубочку для поцелуя, но не целуются, в последний момент отворачиваясь? Я бы назвал это несвершением свершившегося.
И вот портретировал я, портретировал. Фразы изредка ронял, которые дежурные; путать их не путал, но от долгого молчания несколько охрип, и, когда первый раз тявкнул: «Приходите учиться к нам, – и подумав, исправился. – Ещё», – пожилая пара от меня шарахнулась, а разбитная бабёнка за сорок, прикрывшись большим букетом роз, шепнула: «Вот уж хуюшки».
Но это была ещё не проблема. Проблемой стало следующее событие. Рядом с раздевалкой, в которую выпускники сдавали верхнюю одежду, находилась ещё одна раздевалка, меньшая по площади. Она мгновенно заполнялась, после чего гардеробщица переходила в раздевалку более просторную, возле которой в данный момент и находился ваш покорный слуга. Так вот. От входной двери бочком-бочком в строну маленькой, уже заполненной раздевалки крался какой-то тип. Я сразу выделил его из толпы выпускников, потому что выпускником он не был. Сложно сказать, как именно я это определил. Сказать: на его челе не лежала печать нашего колледжа – было бы высокопарно и неверно. Такая печать на многих со временем поистёрлась. А просто: он не знал толком, куда идти. Не забыл, а именно – НЕ ЗНАЛ. Однако это не помешало ему, посмотрев направо-налево, заметив меня и подмигнув мне, дёрнуть дверь-купе маленькой раздевалки и убедившись, что дверь не закрыта (во время вечеров встречи гардеробщица не дежурит, «У НАС САМООБСЛУЖИВАНИЕ», а лакеев семьдесят четыре года не было, да так и не появилось), открыть её и юркнуть вовнутрь.
Я потянулся к телефону, чтобы ещё раз набрать дежурного абонента вне зоны действия сети, но обнаружил, что телефончик мой разрядился. Вестибюль, как на грех обезлюдел, то есть в нём не было никого, кто мог бы сгонять и поискать, а точнее, срочно найти конченного урода, которого завтра выгонят с работы, или хотя бы мою милую тёщу. Пара-тройка ветеранов советского педагогического ещё сновала в поисках актового зала, но, думаю, запрягать их было как-то не по-людски. А спросить у них телефон, так ведь не дадут, приученные новым поколением мошенников к осмотрительности.
Я всё-таки сделал десяток шагов к лестнице наверх, но тут же припрыгал обратно. Именно припрыгал на одной ноге, чтобы никто не догадался, что я начинаю преследовать опасного преступника (вдруг преступник приставит мне к животу нож или ещё чего-нибудь – и я поведу себя не героически; удобнее будет удерживать всё в тайне).
Оказавшись у гардероба, где прятался незнакомец, я поступил глупейшим и трусливейшим образом, то есть покашлял. Наглое презрительное молчание было мне ответом. Тогда я приоткрыл дверь, просунул в темноту голову и сказал каким-то чужим деревянным голосом:
– Вы тут чего?
В темноте грустно зашелестели чужие пальто. Потом вор (а я не сомневался, что это был вор) кашлянул. Кашлянул неожиданно тонко для вора, чьи лёгкие должны быть огромны и полны туберкулёзной мокроты. Ответил он и вовсе музыкальным, почти женственным голосом:
– Да так.
Потом замолчал. Но это было уже не наглое, а такое… артистическое молчание.
– Вы кто? – бухнул я по-прежнему неуклюже.
– Вор, – честно ответил он. – Вор и подлец.
Мы ещё помолчали.
– Я тут ничего воровать не буду, – подумав, сказал вор.
Потом он задумался крепко.
– У меня выпить есть, – заявил он через минуту. – Залезай сюда. Может быть, я тебе всё расскажу.
– Да я тут… дежурю. Если залезу, меня потеряют. И выставят сюда какого-нибудь…
– Мудака, – подсказал он.
– Да. Вы сидите там. А я буду стоять тут. И делать вид, что вас нет.
– Клёво, – хихикнул он в темноте. – Давай руку.
Я протянул в темноту руку для дружеского пожатия, но смущённо обнаружил, что собеседник вкладывает мне в ладонь пластиковый стаканчик.
– Портвейн, самый дешёвый, – скромно пояснил он. – Закуси нету.
Я кивнул, хотя он и не видел моего кивка. Осмотрелся, запрокинул стаканчик, глотнул терпкую жидкость с привкусом опилка, подавил рвотный рефлекс и сунул стаканчик обратно в темноту.
Мой новый знакомый вздохнул и начал говорить. А до этого выпил, и честно в этом признался.
– Перед тем, как стать вором, я начал пить. Поэтому я и стал вором. Точка недоверия. У меня она отчаянно тянулась, и я уже думал, что она из отрезка превратится в луч, но – бах! (он щёлкнул костяшками). И всё. Ах, каким я был виртуозом вранья, но и мне однажды перестали верить. Мало того, что меня изгнали все мои знакомые. От меня отшатывались совершенно чужие люди. То есть я думаю, что эта точка… появляется не как результат вранья. То есть количественных изменений, а как результат качественных. Понимаешь? Блин, почему у тебя такая рожа тупая? (Он горестно вздохнул, а у меня вместо обиды появилось естественное желание развеять его сомнения относительно меня).