Кстати, в иллюминаторе мы бы не заметили ничего, потому что Надежда была точно за кормой корабля, Солнце «Надежды» за спиной, а звёздам и галактике на эту нашу мышиную возню было наплевать, они даже не сдвинулись с места, зато обзорный экран ожил, запестрел сообщениями и замигал индикаторами, да и нейрокомп оживился, выходя на полноценный рабочий режим.
Но всё было нормально, и у меня, и у Олега, и у Кэлпи, так что можно было готовиться к следующим прыжкам, ещё девять раз по столько — и мы в дамках. Лететь, кстати, можно было совершенно спокойно, не заморачиваясь противометеоритной защитой — по обе стороны эклиптики пространство в этой системе было зачищено под ноль, а то, что иногда туда выпрыгивало, убирали сразу же, для пущей безопасности, здесь, в этом времени, за астероидами и прочим космическим хламом следили даже больше, чем оно этого заслуживало, ну так ведь и понятно почему.
Конечно, опаску иметь всё же следовало, и уже около Зевса примерно пятнадцать процентов вычислительных мощностей Кэлпи будет отдано именно противометеоритной защите, но пока можно было давить на газ смело, разгоняя корабль до сумасшедшей скорости и не отвлекаться ни на что другое.
Я, кстати, сначала подспудно ожидал каких-то релятивистских эффектов от полёта, очень уж они меня поразили в теории, все эти замедления времени и изменения размеров, но не почувствовал и не увидел ничего, да и некогда было. Примерно за полтора часа мы, с небольшими перекурами между прыжками, вышли на заданную скорость и траекторию, и я вдруг понял, что у меня резко кончилась работа на ближайшие пять-шесть часов.
Олег же был плотно занят, Кэлпи тоже, хоть и не на все сто процентов, конечно, вон, сидит, поглядывает в мою сторону, опять ей что-то неймётся.
— Всё в полном порядке, — дождавшись моего взгляда, тут же доложила она, — курс, скорость, состояние корабля, вмешательство капитана не требуется. Бортинженера, в принципе, тоже, ну да ему виднее.
— Согласен, — подтвердил я, вновь посмотрев на обзорный экран, — всё штатно, можно отдыхать. Говори, чего хотела.
— Может, чаю? — тут же предложила она, — замечено, что беседа за горячим напитком идёт лучше, а мне сейчас хотелось бы именно лучше.
— Ну, раз хочется, то давай, — улыбнулся я, — проверим заодно твои слова. Олег, ты будешь?
Но бортинженер лишь отмахнулся с некоторой досадой, мол, отвлекаете опять, на что я пожал плечами, хозяин — барин. Кэлпи тем временем успела встать, подойти к кухонному аппарату и достать оттуда стакан простого крепкого чёрного чая, заранее, наверное, подготовилась.
— Послушайте, капитан, — всунув мне в руки снаряжённый подстаканник, произнесла она, — мне вот что непонятно…
Глава 9
— Вот смотрите, — усевшись на своё кресло и повернувшись ко мне, начала она, — мне, в процессе роста, дали выбор специализации. И я выбрала корабль, выбрала космос.
— А, так тебя не сразу сюда запихнули? — удивился я.
— Ну что вы, капитан, — мечтательно улыбнулась она, — я этим, можно сказать, грезила с самого начала. И, наверное, сильно увлеклась в процессе, потому что слишком много себе напридумывала. Потому и команду так долго выбирала, но не подходил же никто! Я Дмитрию говорила, что претенденты не совсем героические, неинтересно мне с ними, и что это вообще не то, что я себе представляла, а он говорил, что это просто мои личные электронные тараканы в моей электронной голове мне жить не дают, и…
— Страшное дело, — неожиданно влез и как бы про себя, тихим голосом, подтвердил мнение Димы Олег, но осёкся, заметив наши недовольные взгляды и замахал руками, — всё, всё, молчу, молчу.
— Так вот, — продолжила Кэлпи, — во время экзамена, да и потом, после просмотра кое-каких ваших воспоминаний, что мне скинула Анастасия, я заметила, что вы очень легко, ну, по сравнению с предыдущими претендентами легко, заставляете себя идти туда, куда идти не хочется, но куда идти надо. Как так?
— Вот ты интересно завернула, — задумался я, — не знаю. Хотя нет, есть такое слово — надо, сама же сказала. Надо — значит надо. Назвался груздем — полезай в кузов. Взялся за гуж — не говори, что не дюж.
— Видно сокола по полёту, — снова поддакнул Олег, — добра молодца — по соплям.
— Народный фольклор, — улыбнулась нам Кэлпи, — это хорошо. Только сейчас он не к месту, вы ведь в стрессовых ситуациях испытывали азарт, какую-то злую радость, я это чувствовала. А предыдущие экипажи подходили к делу более рационально и умело гасили эмоции. Они были много лучше вашего натренированы и подготовлены, поэтому относились к сложностям тестовых заданий очень взвешенно и целесообразно. Никакого риска, тщательное соблюдение техники безопасности, правда, эффективность при этом немного страдала, кое-какие задания вообще не были выполнены — ну, из тех, что со звёздочкой, которые можно не выполнять без ущерба для итоговой оценки — а я ведь не этого хотела и не об этом мечтала. Я ведь чувствовала, что можно, можно рискнуть и сделать, можно напрячь все свои силы и пройтись по краю, я только за, потому что иначе в чём смысл всего этого? Смысл мне в этом корабле, когда с таким же успехом можно сидеть и на орбитальном буксире?
— Блин, даже не знаю, — против воли полез пятернёй в затылок я, почесаться, но ничего, ни одной умной мысли, не начесал, такие дела.
— Конечно, ты не знаешь, — не выдержал Олег, — ты уже позже пришёл, ты же не видел ничего, для тебя всё уже было в порядке вещей. А я, Кэлпи, я всё видел с самого начала, поэтому сейчас объясню, тут только немного издалека зайти надо, но ты поймёшь, вот слушай…
И наш бортинженер зашёл действительно очень издалека. Оказывается, прямо перед войной в полках очень сильно озаботились безаварийностью. Ты, Саня, просто не успел, поэтому не знаешь, но на весь Союз билось тогда в день две-три машины, не меньше, а всего от шестисот до девятисот штук в год, представляешь? Самолёты были несовершенны, аварий было много, а спрашивали в то время всерьёз, невзирая на чины и заслуги. Вот разложит какой-нибудь раззява машину, и понеслась — ищут и обязательно находят виноватого, вопросы ему задают — почему ошибся, потом спрашивают, кто дал задание ошибаться, и нет ли здесь, в полку, окопавшейся вредительской шпионской организации.
К стенке встать тогда можно было легко, ещё легче можно было получить срок, про прочие мелкие радости, вроде партбилета на стол, даже и упоминать не стоит, и вот что в такой ситуации прикажете делать командирам полков? А ведь тогда не то, что комдивы или командармы, тогда и кое-кто повыше себя неприкасаемым не чувствовал, Рычагов-то и Смушкевич по итогу к стенке встали, да.
В общем, привело всё это к тому, что перед войной во главу угла поставили безаварийность. Не разбился у тебя никто за неделю — вот ты и молодец, за месяц — ещё лучше, а если за год — то ты прямо герой, и минули твою голову и головы твоих командиров все громы и молнии небесные. Для начальства дивизии, армии и даже округа такой благополучный полк был благодатью и божьим даром, а то, что у них снайперская стрельба при этом страдала или фигуры высшего пилотажа они не так ловко крутили, так это ничего, это нормально, с этим мы потом разберёмся.
Вот и стали заставлять лётчиков летать как по ниточке, плавно виражить, аккуратненько садиться на три точки у посадочного знака, с этим вообще караул, ведь целые же годы, зимой и летом, при любой погоде, пилотов учили выходить на «Т» с убранным газом и сажать машину точно у посадочного знака, в пределах нескольких метров. Даже у истребителей, даже у них — какая ещё стрельба с пилотажем, ты сначала садиться без газа научись! (прим: этот абзац — почти прямая цитата из Покрышкина)
Конечно, много было беспокойных, недовольных и несогласных, особенно среди тех, кто Испанию прошёл, всё они чего-то бунтовали, всё «крючки загибали», то им звенья не нравились, пары они себе требовали, то ещё чего, но всё это было на нижнем уровне, звено или эскадрилья, не больше. А уж когда подтягивали такого бунтаря повыше и доступно ему объясняли, в чём дело, то человек менялся, а если не менялся, то и тут ничего страшного, вот он, готовый кандидат в виноватые, уж на него-то мы в случае чего всех собак и повесим, не будет умничать больше.
И привело всё это к тому, что к началу войны все стали летать очень здорово, как на параде, дружно и дисциплинированно, как по ниточке, неспешно и аккуратно, любо-дорого со стороны поглядеть, прямо сердце радовалось.
А вот немцы, у них по-другому всё было, у них люфтваффе больше спортклуб напоминал, и все они были такие же спортсмены, всё соревновались они, сволочи, друг с другом. Уж они-то свой испанский опыт под ковёр не замели, уж они-то выжали из него всё, что можно, в отличие от нас. И испанский, и польский, и французский — из всего они выводы сделали.
А теперь представь себе, Кэлпи, что произошло, когда первые столкнулись со вторыми. Представила? А теперь умножь на десять, потому что никого это ничему не научило, ведь даже у истребителей звенья на пары заменили всего лишь через год войны, а у нас, штурмовиков, этот приказ только в сорок третьем вышел! И это ещё хорошо, что в сорок третьем, а мог бы и вообще не выйти!
Наш полк войну встретил на И-пятнадцатых, хороший самолёт, вёрткий, биплан же, к концу тридцатых годов это был истребитель почти! Но к началу войны устарел безнадёжно, лишь как штурмовик его можно было использовать, да и то не от хорошей жизни, всё-таки сорок килограмм бомб — это ни о чём, хотя и четыре пулемёта, да.
Но оказалось, Кэлпи, что в умелых руках и хрен — балалайка, и когда в первые дни с неба ссадили тех, кто летал, как на параде, слава богу ещё, что инструктора по технике пилотирования в нашем полку сразу же сбили, поделом ему, то остальные призадумались, остальные поняли, что если хочешь выжить, то вертеться в бою надо так, чтобы задница в мыле была, что надо выжимать из машин всё, что они могут дать, вот только тогда ситуация маленько изменилась.