Разгром, лютый разгром, мрачное отчаяние сверху донизу, страшная неразбериха от постоянных прыжков по родной стране, с аэродрома на аэродром, всё восточнее и восточнее, лётчики гибли пачками, он их уже даже не запоминал, зачем, зачем рвать себе сердце, а ещё не хватало ничего, точнее, не хватало вообще всего, в наличии были только собственные руки, вот тогда оно всё и началось.
Или, наверное, началось всё же чуть позже, уже осенью, когда комполка совал ему, Олегу, в рожу свой ТТ и мрачно обещал, причём так, что ему можно было верить, что он застрелит его и застрелится сам, если только он, Олег, не предоставит ему к утру полную боеготовую эскадрилью. И дело было даже не в приказах сверху, много их было, таких приказов, дело было в том, что некому же было, кроме них некому, разнести утром что-то там такое срочное, то ли вырвавшийся вперёд немецкий танковый клин, то ли свежую вражескую переправу через какую-то нашу родную и потому очень вредную сейчас для фрицев речушку, за которой уже скопились чужие орды в нетерпеливом ожидании ещё одного броска на восток, он, Олег, тогда не запомнил точно, да и какая теперь разница?
Короче, зимой сорок второго, в декабре, когда остатки полка вывели на переформирование и когда он, Олег, напоминал лишь тень былого себя, а другие были ещё хуже, вот тогда всё и началось.
Техсостав тогда не расслабился, нет, это неправильное слово, у техсостава полка тогда, у всех поголовно и у всех одновременно, как будто выдернули что-то из тела, какой-то стержень, что ли, что держал их на плаву. Да и не только техсостав, тогда весь полк был такой же, вроде бы по пустой голове пыльным мешком ударенный, одно БАО держалось, но тех ничего не брало, кроме угрозы отправить в пехоту, да столовая ещё более-менее себя чувствовала.
Но комполка отнёсся к этому с пониманием, дал отдохнуть, несколько дней они отъедались и отсыпались в тесных и вонючих, но при этом таких тёплых и уютных землянках, что не передать и даже вши, это извечное проклятие всех фронтов, даже вши не смогли им помешать. Несколько дней рая, это были несколько дней усталого, скорбного рая, вот и всё.
Отпускало всех по-разному, так ведь и хлебнули все не вровень, правда же? И, когда лётчики орали по ночам в своих землянках, они всё воевали с кем-то во сне, не зная ещё, что будут они это делать отныне и до самой смерти, а технари лишь молча совали поближе к огню свои отмороженные, изувеченные руки, всё пытаясь отогреть их с запасом, вот тогда его, Олега, и накрыло.
Он сидел тогда у печки, они поужинали тогда, хорошо и вкусно, многие наладились было закурить после еды и он выгнал их всех взашей на мороз, потому что в землянке было и так хоть топор вешай, не продохнуть, вот тогда и начали в нём, Олеге, лениво ворочаться мысли что хватит, наверное, припухать, пора бы уже и делом заняться, начальник он или кто.
Стал он неспешно прикидывать, что в первую очередь нужно сделать, что во вторую, что в третью, и понял он, что за время отдыха дела неотложные только накопились, потому что никто за него их делать не будет, поэтому нужно вставать да как можно скорее к ним приступать, ну и что, что вечер, и, как только он это понял, вот тут всё и приключилось.
Мир вокруг мигнул и вдруг стал как будто бы чёрным, но не как ночью, нет, а как будто бы его смертной угольной пылью присыпало, и не осталось в нём белого и светлого совсем, остались только грязь и тоска. Накатила безнадёга, да не обычная, а огромная, всепоглощающая, холодная и насквозь равнодушная ко всему, вот вообще ко всему, и от того была страшна она по-настоящему, и вот тут понял он, Олег, что хорошо бы ему сейчас умереть, потому что нет впереди ничего, ни смысла, ни сил терпеть всё это дальше. Справятся как-нибудь сами и без него, незаменимых у нас нет.
Тяжело дыша, но не потому, что дыхание перехватило или воздуха начало не хватать, нет, тяжело дышал он от того, что заставлял себя это делать, не хотелось ему дышать, но надо было выйти из землянки, не мог он в ней больше находиться, все эти весёлые, улыбающиеся люди мешали ему, лезли с разговорами, вытаскивали последние крупицы сил, а о чём им было разговаривать, если он был уже мёртв, а они всё ещё были живы?
На негнущихся ногах, со страшным, равнодушным напряжением, молча и тихо вышел он из землянки в вечернюю темень, постаравшись при этом никого не задеть и ни на кого не посмотреть, чтобы, не дай бог, никто не почуял неладное и не прицепился, не увязался следом, никакая сердобольная сволочь.
Тяжёлыми шагами, заставляя себя дышать, идти и вообще жить, он пересёк небольшую, утоптанную снежную полянку и уселся на колоду для рубки дров рядом с огромной угольной кучей, припорошённой снегом, спрятавшись за этой кучей от возможных любопытных глаз, потому что больше идти здесь было некуда, степь да степь кругом.
Можно было бы, конечно, уйти в эту равнодушную степь, да и остаться там навсегда, эта степь видела и не такое, какая разница, но сил же не было никаких, сил ни на что уже не хватало.
Чуть посидев на месте без движения и начав от этого подмерзать, вялыми пальцами он равнодушно вытащил из кармана свой ТТ, перехватил поудобнее и безучастно уставился в чёрный зрачок его ствола. И он, зрачок этот, его больше не страшил, дырка да дырка, просто инструмент, и не боялся Олег дрогнуть, и уставшие руки его были уверенны и хватки, как будто собирались они совершить обыденную, рутинную работу.
Единственное, не захотел Олег портить себе голову, видел он уже такое, было раз, разнёс один придурок себе дурную башку, уперев древний наган под подбородок, и заляпал своими мозгами все дощатые потолки и стены, забил все щели, и воняло же потом, и крыли злобным матом этого дурака его оставшиеся жить сослуживцы, мол, скотина такая, слабак и скотина, ему-то уже всё равно, а нам нюхай!
В сердце, равнодушно подумал Олег, в сердце надо, оставит ему ТТ там своей быстрой, злой пулькой аккуратную дырочку, чин чинарём всё будет, как прописал ветеринар, без пафоса и без лишних проблем для товарищей.
Он знал, куда надо стрелять, и на автомате полез рукой под телогрейку проверить, нет ли там чего, напротив сердца, может, портсигар лежит латунный, может, ещё что, потерял за последние дни Олег уверенность в себе и в своих карманах, а хотелось совершить всё на верочку, как в аптеке, без осечки.
И вытащил он из левого кармана гимнастёрки свой рабочий, распухший от записей блокнот, партбилет свой вытащил, и уронил всё это в снег, себе под ноги. Нехорошо, конечно, с партбилетом так поступать, но и сил не было нагибаться, да и куда его совать-то?
А потом вытащил он из того же кармана небольшой портрет, запаянный им самолично в целлулоид, весной он получил этот портрет, тогда же и запаял, до всего ещё, но забыл и много времени не глядел на него, а на портрете этом, он знал это, знал, но вспомнить почему-то не мог, там жена его была и дети его были, мальчик и девочка, Коля и Зоя.
Точнее, он помнил, что жена его сидела вот так, прямо, держа на сгибе левой руки замотанную в пуховый платок малышку, и насупленный Коля стоял справа, уставившись в объектив, а жена ещё развернула девочку так, чтобы он мог увидеть её лицо, ведь не видел он её никогда, но вот беда, не помнил он сейчас лица их всех троих, не помнил и всё тут!
Резко вскочив, откуда и силы взялись, поднял он над головой фотоснимок, пытаясь хоть что-то разглядеть, но вокруг не было ни огонька, темень и темень, режим светомаскировки соблюдался строго, а белый снег вокруг и яркие холодные звёзды в небе ничем не могли ему помочь.
Тогда, закусив фотоснимок зубами, принялся он лихорадочно искать по карманам зажигалку, свою огромную «Катюшу», где же она, должна же быть, спичек-то нет точно, а потом, найдя и схватив её в правую руку, а фото в левую, начал он бить по кремню, стараясь добыть огонь.
Но фитиль не загорался, да и чёрт с ним, ему хватило и отсвета искр на целлулоиде, и увидел он, и вспомнил, и его как будто поленом по голове огрели, выбив оттуда всё самое плохое.
Точнее, плохое-то выбило, а вот дурное нет, и сил всё не было так же, но зато появилась дикая злоба, и стыд появился, липкий такой, плохой стыд, но больше всего захлестнула Олега страшная боязнь, что не успеют они, ведь не готово же ничего, и не сможет тогда он, Олег, защитить своих маленьких.
И что надо всем вставать, и бежать, и приниматься за работу без раскачки, без перекуров, сразу и всем, разом, и убирать снег с побитых «Илов», и дефектовать их, и ставить на ремонт, да там прорва работы! Ну и что, что будем новые самолёты получать, а эти бросать здесь, в тот же ремонт или под списание, ведь может что-нибудь случиться, плохое случиться, прямо сейчас, а у него хотя бы один «Ил» не готов!
И всё это он попытался объяснить своим самым приближённым подчинённым, что делили с ним эту землянку, ворвавшись внутрь, сбив ударом ноги с низкой печки медленно кипящий чайник и стрельнув в потолок из ТТ для убедительности, что каким-то чёртом вновь оказался у него в руке.
Подчинённые сначала обалдели, а потом, переглянувшись в клубах пара от упавшего чайника, кинулись на него все разом, не слушая сбивчивых начальственных окриков и команд, один вцепился в правую руку, в кисть с зажатым пистолетом, направляя её вверх, другой в левую руку, третий в горло, четвёртый в ноги, так что, когда на выстрел примчался встревоженный комполка, Олег уже был надёжно упакован.
— Ишь ты, ответственный какой, — кисло похвалил Олега командир, выслушав объяснения, — Что ж, могло быть и хуже. Это ещё хорошо, что его в эту сторону двинуло, а не в другую. Ладно, тащите в санчасть, пусть его врач посмотрит.
Но военврач, зануда такая, куда-то делся, и хорошо, что делся, очень даже хорошо, потому что выпоили тогда его сослуживцы взбешённому Олегу два стакана водки насильно, не дав её выблевать, и отрубился он, уложенный лицом вниз, для безопасности, и проснулся с больной, но ясной головой, а утром хмуро объяснял начальству свои выходки алкогольными излишествами.