– Принимай вправо! – рыкнул подъесаул, ознакомившись с новыми вводными. – Сворачивай к ручью: руслом пойдем. И шевелись, станичники! Чай, не померли, чтобы так копаться.
На маленькое местечко Марцинканце опустился вечер, и суета дня замерла вместе с отгорающей зарей. Стихла брань соседок, шумные непоседы-дети разбежались по домам, маленькое стадо уже вернулось в стойла. Замерцали в мутных стеклах окошек огоньки, но скоро погасли и они, погружая Марцинканце в дремоту. Лишь трактир продолжал жить своей буйной, неумолчной жизнью, особенно теперь, когда рядом с местечком расположился батальон ландвера, охранявший сляпанный на скорую руку лагерь военнопленных.
Немецкие солдаты толпами валили в маленький трактир, желая съесть что-то, отличное от опостылевшего солдатского котла, залить тоску по дому скверной водкой, да и просто почувствовать себя немножко не в армии. Трактирщик – старый пейсатый еврей с висящим сизым носом – сбивался с ног, спеша обслужить нахлынувших новых посетителей. Его расплывшаяся жена уже не справлялась одна на кухне и взяла себе в помощь одну литовку и одну польку, но все равно – заказов было слишком много, так что она предвкушала очередную ссору с мужем, когда придет время требовать третью помощницу. От этих размышлений говядина у нее получалась жесткой, рыба – пересоленной, а фаршмак – жидковатым. Только куры выходили из-под ее рук на загляденье: нежные, лоснящиеся жирком, сияющие золотистой хрусткой корочкой…
Именно такую курицу и заказал себе оберст-лейтенант[33] Шумахер, командовавший батальоном и бывший по совместительству комендантом VK-GL–VIB[34]. Он уселся за относительно чистый стол – «только для господ офицеров, никого таки больше сюда не пускаем!», с чувством выпил рюмку сладкого самогона, настоянного на луковой шелухе и потому налитого в бутылку с криво наклеенной этикеткой «Cognacъ», закурил сигарету и принялся ждать, когда же дочь хозяина, грудастая Рахиль, принесет ему ожидаемую жар-птицу.
Настроение у оберст-лейтенанта было великолепным. Война начинала ему нравиться: боев нет и его ревматизму больше не угрожает окопная сырость, дождь или снег. Его ополченцы – зеленые сопляки и обросшие жирком старые служаки – не доставляли слишком много хлопот, щадя усталые нервы своего командира. И хотя его батальон носил нелицеприятное наименование Ersatz-Bataillon[35], но все-таки… Да и, положа руку на сердце, офицер, прослуживший в войсках больше тридцати лет, не принимавший участия ни в одной мало-мальски заметной кампании и дослужившийся за все это время лишь до оберст-лейтенанта, вряд ли мог рассчитывать на что-то большее. Зато здесь тихо, спокойно, жизнь течет размеренно, а страшные русские, оказывается, совсем не страшные, когда без оружия и за проволокой.
Рахиль, поводя могучим аппетитным бюстом, поставила перед Шумахером надтреснутое глиняное блюдо, на котором в окружении оранжевых морковных кружочков, золотистых колечек поджаренного лука и натертой бордовой свеклы возлежала ОНА. Жареная курица. Душистая, жирная, желанная, точно невеста…
Оберст-лейтенант Шумахер налил себе еще рюмку этого сомнительного Cognacъ, опрокинул ее в рот, взялся за вилку и нож…
– Аufstehen! Hände hoch![36] – И несколько выстрелов, дабы развеять сомнения в решительности приказавшего.
Все бывшие в трактире – и Шумахер, и начальник его штаба гауптман Рашке, и батальонный адъютант лейтенант Хуммельштосс, и солдаты эрзац-батальона, и старый трактирщик, и даже грудастая Рахиль – мгновенно оказались на ногах и подняли руки так высоко, словно пытались дотянуться до потолка.
В зале трактира оказались люди в форме русских казаков, но… ОНИ БЫЛИ ВООРУЖЕНЫ! Оберст-лейтенант икнул, у него закружилась голова, а в брюках вдруг стало как-то очень горячо и мокро.
– Бросайте оружие на пол и выходите к двери, – приказал кто-то на отменном немецком, тщательно выговаривая слова, словно учитель в гимназии. – Кто дернется – стреляем без предупреждения.
Дергаться никто не собирался, и немцы, бросив оружие, медленно потянулись к выходу…
Атака на Марцинканце прошла практически бесшумно и бескровно. Разве что часовых на вышках вокруг лагеря пришлось упокоить винтовками с оптическими прицелами. Но, так как вышек насчитывалось всего пять, то и хватило для них всего двух снайперов, заранее подготовленных Анненковым в своей сотне. Да еще молоденький лейтенант, командир второго взвода первой роты, которая в эту ночь несла внешнее охранение лагеря, попытался поднять своих ополченцев в атаку и был тут же расстрелян из двух десятков винтовок, бивших чуть ли не в упор.
Захваченных немцев загоняли в дощатые бараки, из которых предварительно выводили русских, которых набралось две тысячи семь нижних чинов и двадцать четыре офицера. Нижних чинов Анненков приказал накормить из батальонного немецкого котла, а офицеров лично отвел в трактир, куда по этому случаю немедленно вернули трактирщика и его дочку. Еврею в общей сумятице кто-то из особо ретивых казачков исхитрился дать по шее, однако не сильно, и к моменту своего возвращения трактирщик и думать забыл об этой мелкой неприятности. Рахиль пострадала значительно сильнее, впрочем, пострадала или наоборот – вопрос оставался открытым. Да, конечно, она испытала на себе, что означает пристальное мужское внимание двоих лихих казаков из анненковской сотни. Вот только казак и старший урядник давно служили под началом своего есаула, а потому точно знали: прелюбодействовать дозволяется, но исключительно по взаимному соглашению участвующих сторон[37]. Поэтому Рахили сперва были предложены две трехрублевые бумажки, затем цена выросла до семи серебряных рублей, а в конце концов обладательница роскошного бюста стала богаче на золотой полуимпериал, серебряный рубль, потертый четвертачок и трофейную серебряную марку[38]. Так что в трактире пришлось обходиться без подавальщицы, а выставленным вокруг местечка дозорным – лишь облизываться, слушая сладострастные охи и ахи, доносившиеся с ближайшего сеновала.
Охотничья команда подошла к Оранам уже в темноте. Несколько разведчиков обошли разъезд с обеих сторон и занялись исполнением приказа штабс-капитана – нарушить связь.
– Ну, шо, робяты? – фельдфебель Варенец окинул взглядом столб, четко выделявшийся черным на фоне серого, быстро темнеющего неба. – Хто на столб полезет? Хто у нас на ярмонках за сапогами ловчее всех лазал?
– Дык, эта… – рассудительно проговорил младший унтер-офицер Сазонов. – Пров Савельич, а для ча, к примеру, на столб лезти? Яё ж, проволовку энту, ловчее убрать можно…
– Ловчее? А ну-кось, покажи, как так?
– Дык эта… Я тут живо.
И, прихватив с собой трех солдат, Сазонов исчез в темноте. Варенец прислушался: «От же черти! По самому по насыпу бегуть, а ни камушек не хрустнет, ни железо не бряцнет. Хорошо их благородие Глеб Константиныч обучил, значить. И то сказать: в иных ротах по сто, по полтораста душ уже схоронили, а их рота – ровно заговоренная. В большом бою, оно, конечно, тоже православные ложатся – так на то и вой на, будь она неладна! А все ж за все время командирства у их благородия штабс-капитана тольки что пятнадцать мужиков и сгинули. Остальные – живы, слава богу. Пораненные, ясно дело, имеются, ну так оно и ничего: опосля лазарету – домой на побывку. А домой – оно завсегда приятственно».
Где-то невдалеке раздались приглушенные голоса, затем что-то тихонько звякнуло, надрывно взвыла баба и тут же умолкла: должно быть, чья-то крепкая ладонь зажала крикунье рот. А минут через десять перед фельдфебелем снова стояли Сазонов с солдатами. Варенец издал восхищенное шипение: каждый из стоявших перед ним держал на плече косу-литовку.
– Вот оно, значится, так, – Сазонов подошел к столбу и каким-то очень привычным движением смахнул вниз провода. – Чичас, Пров Савельич, до другого столба сбегаем, там тоже скосим. А проволовку – с собой. Во-первых, пригодится для ча, а во-вторых – пущай-ка фрицы поищут, чего взад тянуть.
– Ловко, – признал фельдфебель. – Ты давай-ка, Сазонов, тогда и займись. А остальные – кому стоим, муфлоны, ровно бабы на сносях? Не спать, робяты! Собирай провода и мотай…
– Куда? – робко спросил кто-то из новобранцев и тут же получил сакраментальный ответ: «На муда!»
Солдаты любили Львова не только за сытную пищу и заботу об их жизнях. Умение говорить на простом, понятном для мужика языке добавляло в копилку командира немало весомых плюсов. И все в роте охотно перенимали меткие словечки, злые определения и ехидные ответы своего штабс-капитана, который и не замечал, что речь его подчиненных постепенно наполняется неологизмами.
Сам же штабс-капитан в это время осторожно шел вдоль нескольких домов разъезда. Его интересовал длинный пакгауз, в котором, наверное, и обосновалась железнодорожная рота. Во всяком случае, других строений, способных вместить этих военных железнодорожников, поблизости не наблюдалось…
Он молча поднял руку, и рядом с ним бесшумно возник унтер Чапаев. Львов указал на пакгауз и сделал движение, словно открывал дверь. Потом провел рукой по горлу и приложил палец к губам. Василий Иванович понимающе кивнул и потряс растопыренной рукой. Штабс-капитан показал ему четыре пальца – мол, четверых возьми с собой. Чапаев снова кивнул и исчез.
Как Львов ни старался, он так и не смог разглядеть не то что фигур посланных на съем часовых, но даже намека, даже неясных теней. Вот только стоял себе немец с винтовкой у плеча, а вот уже и не стоит. А вот и еще один исчез. Ну, ладно, пора идти – пообщаться с железнодорожниками Кайзеровской армии в приватной обстановке.
И тут кто-то тронул его за рукав. Львов мгновенно обернулся, а в руке у него точно по волшебству возник длинный кинжал. Но это оказался всего-навсего подпоручик Зорич, который, отчаянно жестикулируя, пытался показать, что у него имеется важная информация. Штабс-капитан отступил несколько шагов назад и присел, скрывая и себя, и возможные звуки разговора за высоким плетнем.