…Когда началась орудийная пальба, на вокзале вспыхнула паника. Свита пыталась увести Николая прочь от этого страшного места, но тот замер, словно изваяние, и лишь неотрывно смотрел в небо, где шрапнельные пули пытались нащупать аэроплан. А когда германец задымил и начал падать, император все так же каменно повернулся к генералам:
– Вот, германские аэропланы уже и сюда добираются, – произнес он без всякой интонации. – А вы ничего не предпринимаете, господа. Почему?
Эверт покраснел и принялся оправдываться, что это – одиночный аэроплан и вряд ли мог нанести большой ущерб, но самодержец остановил его движением руки:
– Нам с вами, Алексей Ермолаевич, хватило бы одной маленькой бомбы. С лихвой. А сколько у него их было, мы не знаем…
На этом его перебил грохот, раздавшийся в небе. Аэроплан исчез в облаке взрыва. Николай покачал головой:
– Сбившего – к «Георгию». И весь орудийный расчет – к «Георгию»!
И в этот момент на вокзал медленно вполз зашитый железом бронепоезд. На передней платформе все еще задирала свой хобот вверх трехдюймовка с большим щитом. А возле щита по стойке «Смирно!» стояли офицер и несколько солдат.
– Молодцы! – крикнул им Николай.
– Рады стараться! – рявкнули в унисон солдаты, и в их крике утонуло офицерское «Покорно благодарю!».
Генерал-адъютант Татищев махнул рукой, и оркестр заиграл бравурный гренадерский марш, особенно любимый Николаем II. Стальная махина встала, и от нее к императору направился стройный высокий красавец-казак. Следом за ним, четко и споро, выходили солдаты и вставали в шеренгу. С платформ спускались артиллеристы, откуда-то взялись казаки-сибирцы, увешанные оружием. Эти встали на особицу, словно маленькая свита своего командира.
Анненков подошел к императору и представился, а затем коротко доложил о рейде и его результатах. Николай слушал есаула восхищенно и блаженно улыбался при перечислении взятых с бою населенных пунктов. При упоминании Ковно он повернулся к Эверту:
– Вот, Алексей Ермолаевич, вы Ковно сдали, а Борис Владимирович его снова захватил.
Командующий фронтом ничего не сказал, лишь зло посмотрел на есаула. Понесла же его нелегкая в Ковно! Мимо не мог пройти?..
– А кто у вас аэроплан сбил? – спросил Николай, бесцеремонно прерывая доклад. – Что за молодец? Как это у него ловко вышло!
– Опыт, ваше величество, великое дело, – четко отрапортовал Анненков. И пояснил: – Штабс-капитан Львов уже сбил ранее два вражеских аппарата, а бог, как известно, троицу любит!
– Ко мне! – приказал монарх, а когда Львов подошел, обнял его за плечи. – Молодец! Герой! Артиллерист?
– Никак нет, ваше императорское величество, командовал охотничьей командой семнадцатой дивизии.
– Вдвойне молодец! В рейде, верно, разведкой управлял?
– Никак нет, – ответил вместо Львова Анненков. – Штабс-капитан являлся моим заместителем, правой рукой и начальником штаба.
Николай оглядел Львова с ног до головы и остался доволен увиденным.
– Ну, вот что, герои. Удивили вы меня. Приятно удивили и обрадовали. Ну да я вас сейчас тоже и удивлю, и обрадую…
Повинуясь знаку императора, флигель-адъютант Мордвинов подал ему драгоценную шкатулку. Николай открыл ее…
– Есаул, жалую вас кавалером ордена Андрея Первозванного, – громко провозгласил он. – Служите верно!
И с этими словами он самолично надел на обалдевшего Анненкова-Рябинина голубую ленту с косым крестом. Футляр со звездой он всунул есаулу в руки и еле дождался уставного ответа.
Свита и штаб фронта застыли почище, чем в немой сцене гоголевского «Ревизора». Оркестр без приказа вдруг заиграл гимн «Коль славен»[73]. Эверта чуть не хватил удар: у него этого ордена нет, да и, по чести сказать, не предвидится! Алексеев надулся, как мышь на крупу: какого-то есаулишку – орденом, положенным третьему классу[74]?! Да что же это творится?!
– Вот те, бабушка, и Юрьев день, – прошептал Татищев, который кавалером этого ордена был и поэтому завидовал меньше прочих. – Был есаул, да разом – в генерал-лейтенанты. Фортуна…
На фоне этого награждение Львова орденом «Святого Георгия» третьей степени прошло как-то буднично и не особенно заметно. Солдаты, все еще оравшие ура в честь командира и императора, восприняли появление на шее штабс-капитана креста белой эмали как нечто естественное и понятное. А Николай просто-таки разошелся: на всех прибывших пролился дождь наград. Все нижние чины – участники рейда – получали Георгиевский крест, все офицеры – орден «Святого Георгия» четвертой степени. Кроме того, государь объявил, что все получают следующее звание или чин, а Анненкова и Львова он своей монаршей волей произвел в генерал-лейтенанта и полковника соответственно, причем Львову досталось еще и старшинство по производству[75].
Дабы подсластить пилюлю, полученную штабом фронта и свитой, Николай II тут же наградил Эверта орденом «Владимира» первой степени с мечами, Смирнова – орденом «Святого Георгия» третьей степени, прибавив, однако, что надеется видеть побольше сбитых германских аэропланов. На всех штабных и свитских излился сверкающий водопад чинов и орденов, и, в конце концов, все решили, что есаул – пусть его! Пусть носит орден, который носят только генералы. Побольше бы таких Анненковых – чины бы быстрее шли!..
– …Ну, твое превосходительство, – Львов усмехнулся, – и как тебе наш царь-батюшка?
Оба сидели у лучшего минского портного Юсима[76] в ожидании «построения» новых парадных мундиров, в которых они должны были предстать сегодня вечером перед императором и самодержцем всероссийским на обеде в свою честь. Расчувствовавшийся Смирнов, которого государь, кроме награждения, произвел еще и в полные генералы, помог друзьям-товарищам с выбором мастера, а почувствовавший дружеское расположение к героям Татищев, ни за что ни про что получивший вожделенного «Георгия», оказался столь любезен, что послал свитского офицера предупредить портного, дабы шил как может скоро! И даже еще скорей!
И вот теперь оба сидели в ожидании, покуривая папиросы и попивая горячий чай, в который Анненков добавил немного рома.
На вопрос своего друга Анненков задумался, а потом выдал короткое, но исключительно емкое определение:
– Слабак!
Львов кивнул. В свою очередь Анненков спросил:
– А свора его как тебе?
– Свора – как свора. Чего еще от них ожидать? Эверт – в коленках слабоват, Алексеев – сволочь первостатейная, Татищев… – тут Львов на секунду задумался, – единственный из них, кто верен по-настоящему. Но ни ума, ни иных талантов Бог ему не дал…
– А с чего ты взял, что он – верный?
– А он остался с семьей Николая до самого конца. До дома Ипатьева. Хотя, в общем, понимал, что ничем хорошим эта эпопея не закончится…
Они замолчали, дымя папиросами.
– Я все тебя никак не спрошу, – лениво обронил Анненков. – Ты зенитчиком, что ли, служил? Лихо ты самолеты сшибаешь…
– Нет, – ответил Львов. – Просто эти этажерки только слепой не собьет…
– Надо как-нибудь тоже попробовать…
– Попробуй. Тебе понравится…
И в этот момент взмыленный портной вынес оба мундира. Товарищи примерили и остались очень довольны. Щедро расплатившись с Юсимом и его подмастерьями, они вышли на улицу.
– Пойдем, что ли, Саньку найдем? – спросил Львов.
– Пойдем, – согласился Анненков. – Ей приятно будет.
– Еще бы: целый генерал к ней пришел!
Анненков рассмеялся.
На обед в свою честь герои явились, притащив с собой почти весь персонал полевого госпиталя, пояснив, что, поскольку их отправили раньше, то все они несправедливо забыты. Щедрый Николай тут же наградил врачей орденами, а санитаров – медалями. Даже сестры милосердия удостоились георгиевских медалей, и, кроме того, император сообщил, что в честь беспримерно героического рейда по тылам противника будет отчеканена особая медаль. Он даже набросал примерный эскиз…
Присутствие девушек, и к тому же хорошеньких, приятно разбавило мужское общество на торжественном обеде. Ели много, но пить старались в меру. Расчувствовавшийся Николай после девятой рюмки водки как-то очень по-отечески обнял Анненкова за плечи и спросил:
– А скажи мне, Борис Владимирович, очень тяжело было?
– Нелегко, – признал Анненков. – Но, ваше императорское величество, есть два ментора, с которыми не поспоришь…
– Это какие же? – заинтересовался царь.
– Инстинкт самосохранения и долг перед Родиной. Жить очень хочется, а служить России необходимо. Вот с этими «руководителями» все и обошлось…
Николай помолчал, обдумывая услышанное. В глазах у него блеснули слезы…
– Если бы у меня была тысяча таких офицеров, как ты, – провозгласил он, – сейчас в нашем плену сидел бы не только Гинденбург, но и сам кайзер Вильгельм!
Анненков-Рябинин внимательно посмотрел на монарха. «Клиент дозрел, – понял он. – Самое время. Если сейчас дать еще выпить – забудет все, что наобещает, а сейчас…»
– Ваше императорское величество, государь. Вы можете получить и больше таких, как я, и причем даже лучших.
– Как? – удивился Николай. – Кто же этот волшебник, что даст мне тысячу или больше анненковых?
– Извольте создать особую часть, дивизию, – негромко, словно вколачивая каждое слово в мозг собеседника, сказал Анненков-Рябинин. – Только из георгиевских кавалеров. Вооружите их самым лучшим оружием, дайте особые права и бросьте нас… то есть их на штурм. Вы увидите: такая дивизия будет стоить трех, а то и пяти немецких!
Николай II на мгновения завис, потрясенный открывшейся перспективой: гвардия – это гвардия, а вот дивизия из понюхавших пороху георгиевских кавалеров – это, скажу я вам…
– Господа!
Все замерли. Смолкли голоса, музыка, только едва слышно тихое дыхание: император говорит!