очевал в ее постели? короче, я говорю спасибо, большое спасибо, но я не люблю обременять людей, неловко мне это, говорю я, лучше заночую в «Убежище», если, конечно, найдется свободный номер, а она говорит, что это, конечно, дело хозяйское, но если в «Убежище» нет свободных комнат, я всегда могу переночевать у нее, ведь она даже спала со мной в одной постели в «Убежище», мол, она-то помнит, хоть это и было давно и у меня тогда были каштановые волосы до плеч, а не как сейчас, длинные седые, стянутые на затылке черной резинкой, говорит она, и опять я не понимаю, о чем она толкует, а она говорит, что не годится в этакую погоду обивать пороги гостиниц да спрашивать насчет свободного номера, хотя на Брюггене гостиницы стоят почти что впритык друг к дружке, говорит она, и я повторяю, что номер в «Убежище» для меня, как правило, всегда есть, а она говорит, что чаще всего там и правда есть свободные номера, но иной раз в Бергене происходят разные мероприятия, семинары, конференции, конкурсы музыкантов-скрипачей, да много чего, и тогда, как ей известно, в «Убежище» тоже все бывает занято, говорит она и поясняет, что если, мол, в такую пору случалась конфирмация, или свадьба, или похороны, или что-нибудь еще и она пыталась загодя снять в «Убежище» комнаты для тех, кто приедет в Берген, то свободных мест в «Убежище» вовсе не было; я молчу, и мы начинаем подниматься в гору и скоро будем на Холме, где в Бергене расположен Университет, думаю я, и само это название если и не пугало меня, то всегда наполняло благоговейным трепетом, почтением, не знаю почему, но я, можно сказать, уважаю Университет, место, где люди день и ночь читают, размышляют, пишут, беседуют и знакомы с самыми разными науками, как уважаю и тех, кто там работает, думаю я, вот и Алес моя там училась, изучала историю искусств, в частности иконопись, думаю я, а в те годы, когда я учился в Художественном училище, там преподавал профессор из Бергенского университета, Кристи его звали, он читал лекции по истории искусств, и, пожалуй, из этих лекций я за годы в Училище почерпнул больше всего, еще бы, профессор Кристи рассказывал об истории изобразительного искусства начиная от древнейших времен, и не только рассказывал, но показывал диапозитивы, диапозитивы рисунков, картин и скульптур всех времен и народов, он очень много рассказывал, и все, что он показывал и рассказывал, просто поражало, ведь произведения искусства были одно другого совершеннее, сказать по правде, именно тогда я осознал, как мало могу предъявить сам, почти ничего, хотя кое-что все-таки мог предъявить, кое-что сугубо мое, ведь в моих картинах было что-то такое, чего не было в других картинах, какие я видел, это я понимал, и пусть это немного, но все-таки лучше чем ничего, я кое-что умел, кое-что знал и видел кое-что, чего нет в том, что показывал профессор Кристи, кое-что совсем другое, с собственным светом, но достаточно ли этого? можно ли быть и считать себя художником только потому, что в твоих работах есть что-то сугубо твое? не требуется ли здесь чего-то большего? вот так я думал и начал сомневаться, сумею ли я писать картины, которые чего-то стоят, не лучше ли бросить все это, ведь едва ли меня можно назвать художником, вероятно, того, что я умею, и того, что есть у меня, но нет у других, слишком мало, так что, пожалуй, и я слишком мал, и что же мне делать? чем еще я мог бы успешно заняться? к чему еще у меня есть талант? к чему у меня, как говорится, есть способности? что бы это могло быть? и хочется ли мне заниматься чем-то другим, а не писать картины? вот так я думал, шагая рядом с женщиной, которая определенно звалась Гуро и с которой я определенно спал в одной постели, причем не где-нибудь, а в «Убежище», да, сколько же всего приходится выслушивать, думаю я и знай поглаживаю собаку по спинке, а она приятно греет мне грудь, и вот эта женщина, которую определенно зовут Гуро, говорит, что осталось совсем немного, мы уже почти пришли, хотя продвигаемся медленно, трудно ведь идти, вернее, ковылять по глубокому снегу, говорит она, а я думаю, что мало-помалу мне становилось ясно, что в особенности я любил те картины и тех художников, у которых наиболее отчетливо обнаруживался собственный внутренний образ или как уж его назвать, они пишут его снова и снова, но картины всегда не похожи одна на другую, нет-нет, не похожи, они всегда разные, и, тем не менее, сходство есть, все они похожи на ту, что не написана, не может быть написана, но всегда незримо присутствует за написанной картиной или в ней, потому-то написанная картина всегда похожа на ту незримую, все картины как бы указывают на сокрытый за каждой из них незримый образ, и этот образ присутствует в каждой из картин, думал я и ничуть не сомневался, что как раз такая картина имела ценность, картина маслом на холсте, не больше и не меньше, потому что скульптуры, рисунки и разного рода гравюры, выполненные в разной технике, могли быть сколь угодно красивыми, однако ж для меня имело ценность лишь написанное маслом на холсте, акриловые краски я просто на дух не выносил, а рисовать я, конечно, умел, за годы в Художественном училище много рисовал, умение рисовать считалось весьма важным, но после того как бросил Училище – признаться, моя позиция с тех пор не изменилась, – рисунком, как таковым, никогда не занимался, разве что время от времени делаю эскиз, набросок картины, который зачастую совершенно не похож на ту картину, какую я позднее, возможно, напишу, скорее он указывает направление или просто намекает, создает некое впечатление, и возможно, поэтому альбом и карандаш у меня всегда с собой в сумке, которую я постоянно ношу на плече, думаю я и слышу, что она, Гуро то есть, спрашивает, как и все прочие, могу ли я прожить на свое искусство, на свои картины, а этот вопрос мне задавали так часто, что я уже не в силах отвечать на него, и вообще не пойму я, как она, сама живущая на то, что вышивает скатерти и дорожки хардангерским узором да косынки к бунадам, может об этом спрашивать, и просто коротко говорю: да
Ну-ну, говорит она
Недурно, говорит она
Ты, видать, способный, говорит она
Да вообще-то я и сама знаю, что способный, говорит она
и легонько улыбается, хочет сказать еще что-то, но я говорю, это как посмотреть, я в жизни только и умею, что писать картины, а больше ничего не умею, говорю я
Но все ж таки, говорит она
Стало быть, есть и люди, которые хотят купить твои картины, говорит она
Конечно, говорю я
а она говорит, что знала, люди покупают мои картины, ведь она, я этого не знал, бывает на моих выставках и сама не раз хотела купить картину, ей вообще очень нравятся мои картины, но некоторые, конечно, говорят больше, чем другие, говорит она
Ведь картина вдобавок как бы говорит, говорит она
Хорошая картина как бы безмолвно говорит, говорит она
Необъяснимо, но по-настоящему хорошая картина говорит о чем-то совершенно своем, о чем-то, что можно понять, но не выразить словами, говорит она
и я говорю, тут она совершенно права, я, мол, тоже так думаю, а она говорит, что мои картины всегда были ей не по карману, но вообще-то, если вдуматься, говорит она, способ, каким я зарабатываю на жизнь, пожалуй, не очень отличается от ее собственного, да-да, ведь она вышивает хардангерские узоры и косынки и таким манером зарабатывает на хлеб, на жизнь, как говорится, и занималась этим с юности, даже с раннего детства, когда сидела на коленях у Бабушки, ведь уже тогда, сидя на коленях у Бабушки, смотрела, как та работает, как вышивает, глазами следила за каждым движением Бабушки, а когда подросла, Бабушка научила ее всему, что знала сама, и хардангерским узорам, и вышиванию косынок, и она тоже взялась за иголку, еще девчонкой, и вышивает по сей день, причем все эти годы продавала свои вышивки, как накопится, так и относила их в магазин, и ей хорошо платили, наличными, сразу же, так что в этом смысле все было в полном порядке, особенно после того, как муж ее взял да ушел, она называет его мужем, хотя женаты они не были, и говорит, что он ушел, скрылся, а на самом-то деле она сама его выгнала, хотя потом ох как жалела
Каких только глупостей не наделаешь, говорит она
и продолжает, что нехорошо этак говорить, он же был хороший человек, она не охотница до громких слов, на дух их не выносит, но может сказать, что они любили друг друга, говорит она и умолкает, и мы продолжаем идти по снегу, ковыляем дальше, и снег не перестает, хотя уже не такой густой, скорее отдельные хлопья, а я все глажу Браге по спинке, крепко прижимаю его к груди, потом она говорит, что никогда не слыхала, чтобы кто-нибудь так хорошо играл на скрипке, как он, никогда не слыхала, и пока они жили вместе, она всегда звала его просто Скрипачом: Скрипач, иди сюда, будем обедать, Скрипач, ты проголодался? да, он был большой талант, на нескольких национальных конкурсах занимал первое место, н-да, играть он умел, только вот, говорит она, только вот выпивал, говорит она и умолкает, а потом говорит, что в конце концов не выдержала, не выдержала его пьянства, его дурости, выставила его за дверь, квартира-то ее, квартиру на Смалганген она много лет снимала, ну и объявила ему, что с нее хватит, долго она его поила-кормила, пусть, по крайней мере, выпивку свою сам оплачивает, хотя он и без того сам ее оплачивал, она все равно так ему сказала, говорит она, много злых слов наговорила, мол, с нее хватит, пусть убирается, и он убрался, Скрипач-то, долго упрашивать не пришлось, он взял с собой одну только скрипку и ушел через горы на восток, да что тут скажешь, родом он был из Восточной Норвегии, так-то вот, скрипка, понятно, вскоре пропала, а в остальном… спал он большей частью под открытым небом, так она слыхала, не от него, от других, конечно, говорит она, а после какая-то бабенка в Телемарке не иначе как сжалилась над ним, пустила к себе, в свое жилище, видать, был у нее домик где-то на хуторе, там он якобы прожил несколько лет, а потом помер, и наверняка до последнего дня пил, но человек он был хороший, что да, то да, и ей его не хватает, правда-правда, каждый день она тоскует по нем, дня не проходит, чтобы не тосковала и не думала, какую же глупость сделала, когда выгнала его, как часто сожалела, как часто плакала над собственной глупостью, говорит она, ведь едва только он забрал скрипку и ушел, она начала тосковать по нем, и все время тосковала с того скверного дня, когда он ушел, говорит она, ведь она не имела в виду того, что наговорила, хоть это и была правда, а велела ему убираться, а он только посмотрел на нее и, хотя был пьян, не сказал ни слова, ведь, что ни говори, пьяным он никогда не бывал, то есть пьяным на обычный манер, а только на свой собственный, он и на скрипке играл как никто другой, и пил тоже на свой манер, во всяком случае, никогда не бывал таким пьяным, как другие, он вроде как трезвел от выпивки, да, незаурядный был человек, а уж как он добывал выпивку и деньги на выпивку, ей неведомо, но, так или иначе, всегда добывал, должно быть, так обстоит дело со всеми пьющими, с алкоголиками то есть, говорит она