Идем? – говорит Мама
и Отец кивает и тихо говорит «да», а сам не двигается с места
Идем же, говорит Мама
и он видит, как Мама и сестра Алида уходят следом за остальными, но далеко от них отстав, тогда как Бабушка по-прежнему не двигается с места, Отец качает головой, а я лежу в постели, в «Убежище», в номере 407, никак не могу уснуть и вижу Асле, он лежит и дрожит всем телом, трясется, дергается вверх-вниз, весь трясется, и Врач говорит, что дело плохо, но больше они ничего сделать не могут, ввели ему максимальную дозу лекарства, больше нельзя, говорит Врач, и оба они, Врач и Медсестра, выходят из палаты, а я лежу в «Убежище», не могу уснуть и вижу, как Отец и Асле идут к Маме и Сестре, те остановились и ждут их, и Асле думает, что сестру его зовут Алида, а так мало кого зовут, он пытается думать лишь о том, что не знает никого другого с таким именем, Алидой зовут только его сестру, думает он, сестра Алида, думает Асле, а Бабушка берет Отца под руку, и Отец, Асле, Бабушка и Сестра с Мамой все вместе уходят следом за остальными, и я думаю, что теперь надо уснуть, нельзя же всю ночь лежать без сна в гостиничной постели, думаю я и вижу Асле, вот он сидит на чердаке в сарае и читает книгу, вот сидит в лодке с Отцом, вот сидит в автобусе, думая о том, что один его товарищ умер, как он только что узнал, вот он сидит и читает книгу, лежит на кровати и читает книгу, рисует, пишет красками, ходит по улицам, пьет пиво, а она голая лежит в постели, и он не знает, что делать, дотрагивается до нее и чувствует, что ему хочется лечь на нее, и он так и делает, и не смеет войти в нее, что-то его останавливает, он не смеет, при первой же попытке его охватывает страх, и он отстраняется, а она просто лежит, и зовут ее Лив, и он лежит на ней, потом сидит за партой… стоит и курит… сворачивает самокрутки… дым… книги… преподаватель говорит… он спрашивает… класс… рисование… живопись… другие учащиеся… студенты… живописный класс… девушки… парни… курево… пиво… живопись… пить пиво… разговаривать… а потом просто ходить и ждать, и вот, наконец-то, наконец он родился, наконец вышел в этот мир, в свет, и Асле стал отцом, он молод, очень молод, но стал отцом… длинные каштановые волосы… и все остальные, они намного лучше его, а он никчемный, и она хочет быть с другими, со всеми сразу, со всеми другими, вот и всё, а ему хочется лечь и уснуть в снегу, ведь идти далеко, а он так устал, так пьян… видит, как ярко светят звезды, одна звезда… и вот они с Отцом в лодке… его сын… они рыбачат… книги… рисунки… живопись… лекции… писать маслом, только писать маслом, только это… и пиво… спиртное… лучше всего добрый хмель… сперва ничего особенного, потом все лучше и лучше… и он пьет, а она говорит, что нельзя пить каждый вечер… быть под градусом каждый вечер… и он пьет… картины… деньги… нет денег… продай картину – получи деньги… безденежье… выставка… выставки… информация… покупка картины… тюбики масляной краски… холст… всегда масляная краска… и всегда холст… масляная краска на холсте… подрамники… деревянные рейки… подрамники… он натягивает ей холст… она пришла и села за его стол, и они начинают разговаривать, она видела его выставки… у нее дома… они лежат, прижавшись друг к другу, он целует ее… там, где его единственный сын… они раздеваются, он входит в нее, они лежат рядом, разговаривают… иди домой… она лежит там, где спал сын… иди домой… она лежит там, лежит на полу, почти не дышит… скорая помощь… мальчик, который все плачет… вой сирены скорой… он и сын… она шлет письма… они встречаются… целуются… вместе обедают… он сидит и пьет… приходит она, садится… выставки… живопись… холст… подрамники… надо найти жилье… деревянные рейки… некуда деть картины… другие… спиртное… чувствовать тепло… пиво… еще пол-литра… какие-то разговоры… смех… приходит она… и сейчас Рождество… копченые ребрышки… лето… ее родители… дом, белый дом… молчать и писать картины… никогда не сдаваться… идти вперед… что бы они ни говорили, только вперед… темные глаза… дети… много детей… краски… дом… он сидит и пьет… дети… краски… их дом… его надо покрасить… картины… дни… вечера… не могу уснуть, а он лежит там и дрожит… трясучка… дерганье… он дрожит, и тот, что сидит, встает, а я сижу, смотрю на картину, на две пересекающиеся полосы, и вижу Аслейка, он глядит на картину и говорит: андреевский крест, андреевский крест, говорит Аслейк, подчеркнуто, с ударением, явно гордится, что знает такое выражение, потому и произносит с ударением, крестьянская гордость, андреевский крест, ох уж эта гордость, что он знает это выражение, и с картиной ничего больше не сделаешь, надо просто ее отложить, но не сейчас, может быть, я закрашу эти две полосы, может, все-таки получится хорошая картина, если крест исчезнет внутри нее, станет незрим или почти незрим, если он превратится во что-то далеко в глубине, и я встаю, подхожу к картине, снимаю ее с мольберта, опять ставлю на мольберт и думаю, что, пожалуй, все-таки не отправлю ее в штабель картин, что стоят у стены между дверью в маленькую комнату и дверью в коридор, это картины, которыми я продолжаю заниматься и которые пока не завершены, над ними висит коричневая кожаная сумка, я немного отхожу от картины и гляжу на нее, не такая уж и плохая, но покуда не художественное произведение, хотя, возможно, однажды им станет? ведь иной раз мне требуется много времени, чтобы завершить картину, если это вообще возможно, а этой чего-то недостает, но чего? и ведь так почти всегда, думаю я, а если и не всегда, то очень часто, картина почти такова, какой должна быть, я почти у цели, но не вполне, близко, очень близко, думаю я, и отправлять ее в штабель, что стоит подрамниками наружу, пока рановато, и я вижу, как тот, что сидит меж двумя койками, встает, подходит к койке второго пациента, прижимает палец к его шее, держит так некоторое время, потом подносит ладонь к его губам, щупает пульс и выходит, а мне теперь надо поскорее заснуть, не хочу я знать, который час, но меня снедает тревога, не пойму, в чем дело, но все-таки хорошо, что я снова поехал в Берген и нашел Асле, он же всегда в подпитии, трезвым не бывал вообще-то уже много лет, все эти долгие годы, хоть и твердит, что пьет только после обеда да вечером, не просыхает он, без сомнения, очень давно, думаю я, а еще думаю, что скоро встану, возьму такси и поеду в Больницу, проведаю Асле, скажу ему, что позаботился о его собаке, о Браге, а заодно, пожалуй, куплю ему что-нибудь, привезу из его квартиры что-нибудь, что ему нужно или хочется, например книжку, а потом заберу собаку у Гуро, так ведь ее звали, ту, что живет на Смалганген, она и номер дома говорила, но сейчас я не могу вспомнить, но вспомню, думаю я, ведь собаку его, Браге, мне забыть нельзя, я должен забрать ее с собой на Дюльгью, Браге-то, собака его, у нее, у той, кого я встретил, у той, что зарабатывает вышиваньем хардангерских узоров, она взяла собаку к себе, и мне нужно забрать Браге у нее, а живет она на Смалганген, 3, или, может, 5? по крайней мере, точно на Смалганген, и, наверно, уже утро, думаю я, так или иначе, я не сплю, и зайти за собакой надо вроде бы в десять, но можно зайти пораньше или попозже, так мы, кажется, договорились, я не очень хорошо помню, но живет она на Смалганген, вот это я помню точно, а сперва возьму такси, съезжу в Больницу и проведаю Асле, надо ведь предупредить его, что, пока он в Больнице, собака его, Браге, побудет у меня и ему незачем о ней беспокоиться, так я скажу, думаю я, а еще я могу привезти ему что-нибудь из его квартиры или что-нибудь купить, ведь в Больнице он вряд ли может писать маслом, зато может рисовать и делать наброски, но рисовать он не любит, так он всегда говорил, рисунок для него ничего не значит, говорил он, всегда твердил, что он живописец, а не график, для него имеет значение только живопись маслом на холсте, и всё, он не знает почему, но только живопись маслом на холсте, хотя в коричневой кожаной сумке он всегда носит с собой альбом для эскизов и карандаш и иной ра