Однако ж теперь, когда ты вроде как не прочь съездить со мной на Рождество к Сестре и случится это в первый раз, то, пожалуй, рискну, говорит он
Выкладывай, говорю я
Почему у тебя такие длинные волосы? – спрашивает Аслейк
и я замечаю, что сейчас рассмеюсь, но останавливаю себя
Да чтоб я знал, говорю я
Нет, ты скажи, говорит Аслейк
Длинные волосы я еще мальчишкой отпустил, говорю я
Ну, говорит Аслейк
и я поясняю, что еще мальчишкой мне хотелось отрастить длинные волосы, и я отрастил довольно-таки длинные, но мама отвела меня к парикмахерше, ведь даже в Бармене, где прошло мое детство, они были, и парикмахерша потрудилась от души, когда дорвалась до стрижки, чуть не налысо остригла, волос, считай, не осталось, и после этого я ни парикмахерш, ни парикмахеров до своих волос не допускал, стоило маме заикнуться, что мне пора стричься, я готов был с кулаками на нее накинуться, говорю я, хотя вообще-то к насилию не склонен, в жизни никого не ударил, но в конце концов Мама поняла, что лучше отказаться от мысли подстричь меня, и я отрастил волосы, а когда они становились слишком длинными, подстригал их сам, и до сих пор подстригаю, для этого только и требуется, что два зеркала да ножницы, говорю я
Но теперь-то, когда они совсем поседели? – говорит Аслейк
Да и поредели изрядно, говорит он
Тут мне сказать нечего, говорю я
И плешь у тебя немаленькая, говорит он
и наступает тишина
Когда волосы начали малость редеть, я стал собирать их на затылке и перетягивать черной резинкой, говорю я
И ходишь с этим, как его, с конским хвостом, говорит Аслейк
Одно название уже о многом говорит, добавляет он
а я говорю, что уж и не припомню в точности, сколько лет хожу с конским хвостом, но много, потому что седеть я стал рано, говорю я и думаю, что надо бы спросить у Аслейка, почему у него такая длинная седая борода, но я знаю, что́ он ответит, и спрашивать не буду, думаю я
Значит, из-за того, что мама твоя однажды дала остричь тебя наголо, ты до сих пор ходишь с длинными волосами? – говорит Аслейк
Так, что ли? – говорит он
Да, отчасти так и есть, говорю я
И мне нравятся длинные волосы, они словно помогают мне, даже вроде как защищают, говорю я
Защищают? – говорит Аслейк
Помогают? – говорит он
Ну да, как бы помогают хорошо писать картины, говорю я
а Аслейк говорит, что в этом он не разбирается, говорит, что вид у меня усталый, и я говорю, что вправду устал
Словом, пора на боковую, говорю я
Коли устал, так самое милое дело, говорит Аслейк
Хотя время еще детское, говорит он
Верно, говорю я
Ладно, пойду я, говорит он
и выходит в коридор, я иду следом, а за мной по пятам Браге, я открываю входную дверь, Браге выбегает, а Аслейк меж тем надевает свой коричневый комбинезон
Невтерпеж ему было, говорит Аслейк
и я вижу, как он надевает сапоги и коричневую меховую шапку с ушами
Проветриться захотел, говорю я
Конечно, ему тоже надо перед сном чуток проветриться, говорит Аслейк
Тут разница между собаками и людьми невелика, говорю я
Это ты верно подметил, говорит Аслейк
и выходит, ну, думаю я, сейчас начнет толковать о том, почему сам не завел собаку, про это я слушаю охотно и уже не раз слыхал, но сейчас я слишком устал, а потому желаю ему хорошего вечера, и он говорит, потолкуем, мол, завтра утречком, ведь ему, понятно, очень хочется выбрать подарок для Сестры, пока я не увез картины в Берген, говорит он, а я думаю, что это он уже говорил, и говорю, потолкуем, дескать, завтра, подзываю Браге, он подбегает, весь в снегу заходит в коридор и встряхивается, а я смотрю, как Аслейк садится в кабину трактора, и вспоминаю про пакет с продуктами, купленными в Бергене для Аслейка, он стоит под крючком с шарфами, и я хватаю пакет, надеваю сапоги и спешу к трактору, Браге бежит за мной по пятам
Погоди! – кричу я
Ну, что там такое? – говорит Аслейк
а я прекрасно знаю, что он знает, почему я прошу его подождать
Погоди минутку, говорю я
Придется, говорит Аслейк
и я слышу, как Аслейк запускает трактор, слышу пронзительный вой мотора и поднимаю повыше пакет с продуктами
Вот, говорю я
Ты же знаешь, мне ничего не требуется, говорит Аслейк
Я подачки не принимаю, говорит он
Это плата, ну, за расчистку, говорю я
Мне платы не требуется, говорит он
но я ставлю пакет ему под ноги, он чуть слышно бормочет спасибо и потихоньку отъезжает, а я возвращаюсь к входной двери, Браге бежит за мной и первым вбегает в коридор, я закрываю входную дверь, проверяю, выключил ли плиту, гашу свет на кухне, иду в комнату и останавливаюсь посредине, думаю, что, перед тем как лечь, хочу немножко поглядеть на картину, которую писал, на ту, с двумя пересекающимися полосами, кстати, не мешало бы задернуть шторы, обычно я их задергиваю, но сейчас на улице такая темень, что я вполне могу посмотреть на картину, не задергивая по привычке шторы, может, и странная привычка, ну, то есть рассматривать картины в темноте, но я даже писать могу в темноте, ведь во тьме с картиной что-то происходит, краски как бы исчезают, но, с другой стороны, как бы становятся отчетливее, сияющую тьму, которую я всегда стремлюсь написать, в темноте можно увидеть, чем темнее, тем отчетливее проступает то, что незримо сияет-светится в картине, и сияет оно из множества разных красок, думаю я, но большей частью из темных, даже из черной, а еще я думаю, что в Художественном училище говорили, что никак нельзя писать черным, ведь это не цвет, говорили они, но как бы я мог писать картины, не используя черный? нет, не понимаю я, ведь именно во тьме живет Бог, Бог – это тьма, и эта тьма, Божия тьма, это ничто, оно светится, свет идет из Божией тьмы, незримый свет, думаю я, а еще думаю, что все это просто плод моего воображения, да, конечно, думаю я, и одновременно этот свет словно туман, ведь и туман может светиться, словом, если картина хорошая, то в ней словно бы содержится, либо исходит от нее, сияющая тьма или сияющий туман, да, так оно и есть, думаю я, и без этого света картина плохая, но, по сути, свет незрим, или видеть его способен один только я, а другие нет? или, может, кое-кто из других тоже видит? но большинство других не видят его, хотя все-таки видят, просто не знают об этом, я совершенно уверен, они видят, только не знают, что видят сияющую тьму, и воспринимают ее как нечто иное, да, так оно и есть, и хоть я не понимаю, но Бог являет себя именно ночью, во тьме, и, если вдуматься, ничего удивительного тут нет, но некоторые люди видят Бога главным образом в свете, в деревьях и цветах, в облаках, в дожде и ветре, а также в животных, птицах, насекомых, в муравьях, в мышах, в крысах, во всем сущем, во всем бытующем, во всем есть толика Бога, так они думают, Бог есть первопричина того, что вообще что-то существует, и это правда, ведь небеса столь прекрасны, что никакому художнику их не изобразить, вот облака в их бесконечном движении, всегда одинаковые и всегда разные, и солнце, и луна, и звезды, но есть ведь еще покойники, тлен, смрад, увядание, распад, и все зримое просто зримо, будь оно доброе или дурное, красивое или уродливое, однако ж самое драгоценное, то, что светится, сияет тьмой, – это незримое в зримом, и в самых красивых облаках на небе, и в умирающем, гниющем, ведь в умирающем незримо присутствует то, что не умирает, а в гниющем незримо присутствует то, что не гниет, мир одновременно хорош и плох, красив и уродлив, но во всем, даже в худшей скверне, есть и противоположное, есть божественность, любовь, Бог незримо присутствует и там, потому что Бога вроде нет, но Он есть, Бог есть во всем, непохожий на существующее, Он как бы существующее, как бы сущее, думаю я, и хотя добро и зло, красота и уродство соперничают друг с другом, добро существует всегда, а зло только пытается существовать, думаю я, и размышления мои туманны, я понимаю так мало, и мысли мои никуда не ведут, думаю я, смотрю на Браге, вижу в его глазах свет жизни и думаю, что понимаю так мало, а глаза собаки, глядящие на меня, словно бы понимают все, но и их впереди ждет тлен, гибель, вот и все человеческие глаза тоже истлеют, пропадут или сгорят в огне, раньше на костре, теперь в печи, за час, за два или сколько там времени требуется в печи, и весь зримый человек, сиречь плоть, исчезнет, а незримый человек останется, ибо он не был рожден, а потому не может умереть, думаю я, незримые глаза остаются, когда зримые исчезают, ибо то, что внутри глаз, внутри человека, не исчезает, ведь внутри человека Бог, Царствие Божие там, как сказано в Писании, да, так оно и есть, там, глубоко внутри человека, находится то, что уйдет и соединится с тем незримым, что присутствует во всем и связано со зримым, однако незримо, незримо в зримом, именно оно и делает зримое существующим, но только в человеке незримое в зримом сродни незримо зримому во всем прочем и есть нечто иное, нежели существующее, ибо оно едино для всего сущего, меж тем как само не существует, не существует в пространстве, не существует во времени, оно невещественно, оно ничто, да, ничто, думаю я, и лишь пока человек живет, оно существует в пространстве, существует во времени, а затем выходит из пространства, выходит из времени, чтобы соединиться с тем, что я зову Богом, и вот это, незримое, присутствующее в зримом, действующее в нем, поддерживающее его, манифестируется во времени и пространстве как сияющая тьма, думаю я, и именно это я всегда стремился написать в моих картинах, и стоит моим глазам привыкнуть к тьме и я кое-что различаю, тогда я вижу, есть ли в картине толика сияющей тьмы, и коли нет, то я всегда добавляю чуточку белого или черного, наношу один или несколько тонких штрихов белого или черного, в том или ином месте, лессирую, как говорится, лессирую порой только белым, порой только черным, но непременно тонкими, легкими штрихами, пока картина не начинает сиять-светиться тьмой, пишу белым или черным во тьме, и тьма начинает светиться, всякий раз, да-да, рано или поздно тьма начинает светиться, думаю я, но сейчас я так устал, что хочу только лечь, однако сперва надо взглянуть во тьме на картину с двумя пересекающимися в центре полосами, может, в ней есть сияющая тьма, а может, и нет, я должен увидеть, прежде чем лягу, думаю я, гашу свет, но разглядеть ничего не могу, просто стою, привыкаю к темноте, чтобы немного видеть, ведь я, конечно, должен немного видеть, когда пишу в темноте, и немного погодя глаза привыкают к тьме, так что я могу кое-что разглядеть, и я становлюсь в нескольких метрах от мольберта и смотрю на картину, подхожу ближе, отступаю чуть назад и вижу, что черная тьма в картине светится, почти вся картина сияет черной тьмой, пожалуй, я вряд ли когда видел, чтобы черная тьма так сияла из какой-либо другой картины, думаю я, замираю, смотрю на картину и думаю, что она завершена, ничего больше я с нею делать не стану и не продам, отнесу в мансарду к другим картинам, какие не хочу продавать, хочу оставить себе, порой, когда что-то мне мешает, ког