— Вам нехорошо, Клиптер? — спросил Роулендс, нахмурившись.
— Нет, ничего, спасибо. Просто устал. Переработал, как обычно. И потом эти речи. Вам, Роулендс, конечно, чаще их приходится произносить, чем мне.
— Даже слишком часто. Вообще я занят по горло. То одно, то другое. Некогда сесть и подумать, — сказал Роулендс.
— Потому что ты боишься, Джоффри. — Это произнес женский голос, глубокий и мягкий. — Ты всегда боялся.
— Что? — вскричал сэр Бернард.
— Я говорю, что мне некогда сесть и подумать, — раздраженно повторил Роулендс. — Так же, как и вам, Клиптер. — И он отвернулся.
Тяжело дыша, сэр Бернард попытался сосредоточиться на обеде. Лунатики убрали глубокие тарелки и поставили на председательский стол цыплят с овощным гарниром. С минуту сэр Бернард ел и пил, как человек, только что подобранный после кораблекрушения. Но он обратил внимание, что ни еда, ни вино не имеют вкуса. Как будто он ел и пил во сне. Нехорошо, подумал он. Стоит ли, рискуя показаться невоспитанным, набрасываться на еду и вино, если не получаешь от этого удовольствия? Он повернулся к лорду Купингу, который все еще разговаривал с Брексли.
И снова он необыкновенно остро почувствовал то, что чувствовал Купинг, — изнеможение, усталость и скуку, сознание близости смерти. Только сейчас он чувствовал все это еще острее — и не столько удивлялся своим ощущениям, сколько страдал. И тут в голову ему пришло то, о чем он предпочитал не вспоминать: что все мы спешим к могиле, и никто из нас не может быть уверен ни в чем, кроме смерти, которой все кончается. И сэр Бернард этого конца — в отличие от Купинга — вовсе не жаждал. Он его страшился. Что пользы трудиться и создавать огромные предприятия, добиваться богатства и власти, если в любую минуту ты можешь погрузиться во тьму, быть засыпанным землей точно так же, как самый ничтожный из твоих клерков.
Стараясь отогнать эти неприятные мысли, он наклонился вперед, чтобы видеть и слышать Брексли, который оживленно разговаривал с лордом Купингом: Брексли, состоятельный человек лет пятидесяти, оставил промышленность ради политики, и теперь многие считали его одним из возможных претендентов на пост премьер-министра. Это человек разумный. Не слабый, не болезненный. Уж он-то не станет мечтать о смерти, как бедный старик Купинг. Многообещающий человек в расцвете сил и превосходно выглядит. Сэр Бернард наклонился вперед, насколько мог и насколько позволяло его достоинство, чтобы лучше видеть и слышать Брексли. Он чувствовал, что ему необходимо общество человека, у которого, как принято говорить, есть голова на плечах.
У Брексли и в самом деле была голова на плечах, но сэр Бернард с ужасом увидел, что это была очень странная голова: она напоминала голову большой говорящей куклы. Эта кукла имела сходство с Брексли, многообещающим человеком, возможным премьер-министром, но все же это было совсем не человеческое существо, а просто огромная живая кукла.
— Он не произвел в парламенте хорошего впечатления, — сказала кукла, качая головой и вращая глазами. — Но таким людям это вообще редко удается. Им не хватает человечности, вот в чем беда.
Пока сэр Бернард боролся с этим кошмаром и старался снова превратить куклу в Брексли, упорно глядя на нее и повторяя про себя, что это Брексли и никто иной, к нему подошел лакей-виночерпий, чтобы наполнить его бокал. Глаза лакея были открыты, и, тем не менее, казалось, что он крепко спит. Лицо его искажала невероятно злобная гримаса. Он что-то говорил, хотя губы его не двигались. Сэр Бернард прислушался.
— Вечер за вечером, вечер за вечером, — говорил лакей, — прислуживать этим самодовольным свиньям… подавать им вино, в котором они ничего не понимают… тратить понапрасну вино, вечера, свою жизнь…
— Вы соображаете, что говорите? — резко спросил сэр Бернард.
— Да подите вы к черту, — сказал лакей.
— Что? — закричал сэр Бернард. — Что такое?
— Простите, сэр, — произнес лакей совершенно другим тоном. — Вы что-то сказали?
Сэр Бернард почувствовал, что все сидевшие рядом с ним, а может быть, и все, находившиеся в зале с изумлением воззрились на него. Неужели он закричал так, что все слышали? К счастью, — по крайней мере, так ему в тот момент казалось, — фотограф, постоянно присутствовавший на таких вечерах, попросил всех смотреть в аппарат и сидеть спокойно. Аппарат был огромный, самый большой, какой сэру Бернарду приходилось видеть.
— Теперь не шевелитесь, пожалуйста, — сказал фотограф. — Кстати, это будет рентгеновский снимок, специально ради сэра Бернарда Клиптера.
Сэр Бернард с трудом удержался, чтобы не накричать на этого малого — взять и спросить его, что это еще за оскорбительные намеки. Он пришел к выводу, что не может больше полагаться на свои глаза и уши. У него было впечатление, будто он одновременно находится в обеденном зале и в каком-то кошмарном сне. И кошмар может взять верх.
— Смотрите на череп, смотрите все, — кричал фотограф. — Должен получиться замечательный рентгеновский снимок, и я уверен, что Королевский хирургический колледж захочет иметь один экземпляр. Сэр Бернард, пожалуйста, держите позвоночник как можно прямее.
Вспышка не походила на обычную вспышку магния. Она была гораздо сильнее — от ее лилового света стало больно глазам. Когда дым медленно рассеялся, весь зал выглядел иначе. Он стал больше, но потускнел. Черная с белым одежда присутствующих, их розовые и пунцовые лица, яркие тона цветов, вин и украшений — все словно поблекло или покрылось серой пленкой, а лампы, которые только что ярко сверкали, теперь едва светили, и даже самый воздух стал тяжелее и плотнее. Находиться в таком зале было не очень приятно. Это было место из страшного, дурного сна.
— Господин председатель, милорды, джентльмены, — закричал распорядитель, — прошу наполнить бокалы и соблюдать тишину: слово имеет председатель.
Знакомые слова, но голос, произнесший их, был высоким и тонким, как вой ветра. Краем левого глаза сэр Бернард увидел лицо над красным фраком распорядителя: на побелевших костях лишь кое-где виднелись клочья мяса.
Лорд Купинг предложил традиционный тост. Сэр Бернард слышал его, но голосок был таким тонюсеньким, что он с трудом разбирал слова — слабый крик ослабевшего, измученного путника, погибающего в глубине пустыни.
Сигара, которую сэр Бернард получил вместе с кофе и бренди, была отличная большая «Гавана», и он закурил ее с огромным удовольствием. Он считал, что сигара успокаивает и способствует восстановлению душевного равновесия. Но вскоре он обнаружил, что к его сигаре это не относится. У нее был вкус и запах чего-то горелого, а аромата не больше, чем от костра, на котором садовник сжигает сорную траву. Она с поразительной быстротой превращалась в пепел, маслянистый и серый, покрывавший все вокруг. Уверенный, что ему попалась испорченная сигара, сэр Бернард взял другую, но и эта вела себя точно так же — после нее не осталась ни вкуса, ни запаха, ничего, кроме золы, пепла, праха.
— Ужасные сигары, — отважился он заметить лорду Купингу. Его светлость улыбнулся и кивнул.
— Записываетесь на кремацию, Клиптер? Надо делать это вовремя. Очень многие из тех, кто предпочел бы кремацию, забывают сделать распоряжение. Лично я настоял на этом давным-давно. — Нагнувшись вперед, он сказал сэру Джоффри Роулендсу: — Вы скажете, когда будете готовы, Роулендс, хорошо?
Сэр Бернард, посмотрев в ту же сторону, увидел, как смутная тень, именуемая Роулендсом, кивнула в ответ. А внутри этой тени он отчетливо различил тощую фигурку, которая теперь казалась еще меньше, чем прежде, зато слегка светилась. Это была фигурка чуть живого от голода, испуганного ребенка, и сэр Бернард видел, что он дрожит и дико озирается, словно ища спасения. Что это — пронзительный детский плач, рожденный отчаянным страхом? И в самом ли деле он услышал снова тот низкий, мягкий женский голос, несущий в ответ утешение, вселяющий мужество?
Роулендс начал свою речь. Сэр Бернард слышал слова, хотя голос, произносивший их, был слабым и далеким; он понимал смысл слов и чувствовал, что в своем роде это хорошая речь и что его самого в ней хвалят. Но и это доходило до него слабо и как бы издалека. Речь имела не больше значения, чем бормотание, услышанное во сне. Она принадлежала миру, где Роулендс был грузным, мясистым, самоуверенным, к бесстыдно-лживому миру внешнего. В этом мире не существовало испуганного ребенка, все еще светившегося в темной клетке тела Роулендса. Но сэр Бернард ясно видел внутри эту фигурку, более живую, чем заключавшая ее оболочка. Невозможно было ее не заметить.
В одном месте речи Брексли громко и удовлетворенно воскликнул: «Правильно, правильно», и сэр Бернард бросил на него быстрый взгляд. Он увидел шестифутовую куклу в вечернем костюме и с сигарой во рту. Несколько таких же кукол, кивавших и улыбавшихся, сидело дальше за столом.
Зал как будто стал еще больше и тусклее. В нем теперь не было стен, они исчезли в сером тумане. За некоторыми столами сидели одни скелеты — они подпрыгивали, раскачивались, а иногда хлопали костлявыми ладонями. За другими столами сидели разные звери — даже не звери, а страшные игрушки. Два-три стола, затянутых густым туманом, были окружены кошмарными тварями, которые могут вдруг померещиться ребенку в темной комнате, — тварями с огромными глазами, клювами и мордами, с когтями и извивающимися щупальцами. Другую группу, едва различимую, составляли существа с чудовищными головами и идиотскими лицами; они курили сигары в ярд длиной, посыпая стол серым пеплом.
Раздались аплодисменты: Роулендс окончил свою речь. На одно мучительное и сладостное мгновение сэр Бернард увидел большой зал отеля «Космополис», где двести членов Британской Ассоциации Промышленников и их гости аплодировали удачной речи, произнесенной после сытного обеда.
Еще какое-то время, даже когда лорд Купинг объявлял, что перед выступлением следующего оратора несколько актеров сыграют скетч, все оставалось в пределах здравого смысла, хоть и казалось таким же эфемерным, как радужная пленка мыльного пузыря. Но затем пузырь лопнул, и вновь вернулись ад и безумие.