— Да, — живо ответила она, — и все это, я уверена, было то, о чем я, может, и не думала как следует, но что давно уже чувствовала. Понимаешь?
— Что я понимаю, — заявил он с вызывающим видом, — так это то, что какому-то щеголю эпохи Регентства хорошо рассуждать о стиле и утонченном образе жизни. У него это получается гораздо лучше, чем у меня. Но, по крайней мере, я ни у кого не сижу на шее, сам себя кормлю, и никаким детям не приходится вставать ни свет ни заря, чтобы вкалывать на прядильных фабриках и угольных шахтах ради моего благосостояния. И если именно на этом основан его стиль, пусть он им подавится. Я же буду шататься по пабам и кафешкам в грязной рубашке и засаленных штанах. А ты будешь стоять в очередях за рыбой и дешевыми билетами в кино. Но никто не скажет, что мы живем за счет страданий других. Вот мой стиль!
— Да-да, конечно, мы не стали бы жить так, — вскричала она, — но он говорил совсем о другом, о твоем стиле. Вспомни: разговаривали мы. Ты сказал мне. Я — тебе. Это был единственный способ выразить то, что где-то в глубине души мы уже чувствовали о себе и своей жизни. И, Люк, пожалуйста, не будь таким колючим, когда говоришь об этом. Если мы начнем все сначала, то получится всего-навсего бездарная инсценировка. Просто помолчи и подумай пару минут, вспомни, в каком состоянии мы сюда пришли и что ты почувствовал потом.
— Мы промокли и заблудились, — медленно произнес он, — а потом все вдруг стало иначе.
Он честно пытался вспомнить, что произошло потом, но эти воспоминания большей частью были путаны и невероятны. Люк чувствовал на себе напряженный взгляд Бетти, хотя ее глаза были невидимы, а лицо в пещерном сумраке различалось всего лишь как бледный овал.
— Если когда-нибудь о нас вспомнят, я имею в виду о нашем поколении, и попытаются вынести нам приговор, — сказал он наконец, — будущим судьям придется признать, что, несмотря на все наши пороки, мы, по крайней мере, пытались быть честными. Никакого притворства, чего бы это ни стоило — вот наш девиз. Без сомнения, мы слишком далеко зашли…
— Слишком! — воскликнула она. — Меня тошнит от этой честности, которая с удовольствием выставит любого мелким, уродливым и подлым. Притворства тоже хватает — неврастеники прикидываются задирами, уставшие и трусливые добирают развязности и сексуальной прыти джином. А эта явная лень и распущенность — мужчины не дают себе труда бриться и менять рубашки, девушки норовят пореже принимать ванну и менять нижнее белье. Да, знаю, держаться на уровне непросто — не надо меня в этом убеждать, — но если бы мы только попытались не притворяться, отпуская колкости и превращая жизнь в дешевку, если бы мы добавили в нее энергию и чувство юмора, и чуточку стиля… — И тут она умолкла.
Он подошел и взял ее за руки — руки у нее были холодные, поэтому он принялся согревать их, растирая ладонями.
— У тебя пробежали тогда мурашки по спине? — мягко спросил он. — У меня тоже. Хорошо, что сегодня ночью мы оба испытали одно и то же. Если бы это случилось только с одним из нас…
— …надежды бы не было, — торопливо закончила она. — Именно потому, что это случилось с нами обоими, у нас есть надежда. Но любовь — не просто секс, когда хочется, и общая ванна и сковородка. Все женщины это знают. За любовью нужно ухаживать, растить ее.
— Беда в том, — ответил он, — что парням зачастую надо всего лишь перепихнуться по-быстрому, без всяких там усложнений. Да, Бетти, я понимаю, что потом они зря ожидают большего, чем то, на что имеют право. Нельзя одевать отношения в лохмотья и понукать ими, а потом требовать удовлетворения вдруг возникшей тяги к блеску и славе. Но если мы перестанем этого требовать, то скоро окажемся в муравейнике…
— О, Люк, я уверена, что ты сказал тогда что-то в этом роде! — вскричала она. — Разве не помнишь?
— Помню отчасти — как обрывок сна или воспоминание о времени, которое в действительности нам не принадлежит. Ты была прекрасным, очаровательным созданием, а я — достойным парнем, в котором горела поэзия и которому не терпелось проявить ум, чтобы ты восхитилась мной. Да, — продолжал он, — я помню все это и даже больше и постараюсь никогда не забыть. И потому что я знаю, что ты тоже это помнишь, ты навсегда останешься для меня особенной женщиной, не похожей на других…
— Да… да, дорогой, — именно это я пыталась сказать…
— Не знаю, что нам со всем этим делать, и определенно не намерен решать эту загадку сегодня ночью. Но совершенно точно, что отныне и навсегда имена Бетти и Люка Госфортов не будут замешаны в том, что называется мышиной возней. А сейчас — потому что я абсолютно уверен в том, что сейчас этот дом принадлежит нам, — я должен отвести вас в постель, моя дорогая миссис Госфорт…
— В комнате, где я одевалась, есть большая кровать, — сказала Бетти и поцеловала его.
Когда они поднимались по лестнице, она сонно пробормотала:
— Мне до сих пор непонятно, откуда здесь взялись эта одежда и старуха. Они-то уж точно относятся к этому миру.
— Несомненно, — подтвердил он, — и поэтому завтрашнее утро обязательно прольет хоть какой-нибудь свет на все случившееся.
Утро не пролило ни на что особого света; дождь перестал, но все вокруг было залито водой, и сырость была такая, что даже солнцу приходилось пробиваться сквозь атмосферу, с одинаковым успехом напоминавшую и воздух и воду. Но утро привело к ним миссис Роджерс, носатую женщину с птичьими глазками, одну из тех, в которых невероятное добродушие и желание помочь ближнему сочетается с внешностью фурии. Она пришла из деревни по своей собственной воле: просушила их одежду, снабдила горячей водой и даже приготовила им на скорую руку завтрак. Но при этом она сохраняла недовольную мину человека, которого заставили заниматься ненавистным делом.
— Ее послало само небо, — сказал Люк, принимаясь за вареное яйцо, — но нам никогда не удастся что-нибудь из нее вытянуть.
— Нет, удастся, — заявила Бетти, обладавшая богатым опытом общения со сложным миром лондонской прислуги. — Предоставь это мне, дорогой.
— Мне так или иначе придется это сделать. Через пять минут я пойду за сигаретами и постараюсь кого-нибудь найти, кто помог бы вытащить машину из канавы. И дай этой миссис Роджерс фунт — вот, держи, пока я не забыл, — но скажи, чтобы она разделила его с той старухой, если она отыщется. Кстати, ты поняла хоть слово из того, что она бормотала себе под нос?
— Не очень, — ответила Бетти. — Но я все про нее узнаю у миссис Роджерс, вот увидишь.
Час спустя они встретились в маленьком пустом холле, и, зажигая сигарету, которую она тут же потребовала, Люк сказал:
— Я достал сумки из машины и договорился, чтобы ее вытащили и перегнали в гараж. Послал телеграмму на студию. Через десять минут подъедет такси, чтобы отвезти нас на станцию. А у тебя какие новости, женщина?
— С пылу с жару от тетушки Роджерс, дорогой. Старуха, которую мы видели вчера вечером, — миссис Грашки или что-то в этом роде, чешка. Она присматривает за домом, но живет у дочери — дверь в дверь с миссис Роджерс. К счастью для нас, вчера она работала допоздна — разбирала старые вещи. Этот дом уже несколько веков принадлежит семейству Перитон — баронетам. Нынешний баронет — сэр Лесли — состоит на дипломатической службе, поэтому всегда за границей. Ну вот, миссис Грашки, та еще чудачка, подумала, что выглядим мы ужасно, и решила, что в тех старинных вещах, которые она разбирала, мы будем смотреться намного лучше. И подобрала для нас наряды. Потом, приготовив нам ванну — ни бойлер, ни электроустановка не работают — и собрав ужин, и, возможно, понаблюдав за нами в щелку и вдоволь посмеявшись, она вдруг поняла, что зашла слишком далеко и убежала домой. Конечно же, она до костей промокла, слегла с приступом ревматизма и послала «SOS» миссис Роджерс, которая великодушно откликнулась. Я как раз говорила, — повторила Бетти для миссис Роджерс, которая вошла в холл, — что вы великодушно откликнулись на призыв о помощи миссис Грашки.
— Сделала, что смогла, — сердито отозвалась миссис Роджерс, — но если вы меня спросите, то я скажу, что у миссис Грашки не все дома — выкидывать такие шутки в ее возрасте, и это у нее не впервой. Но сэру Лесли она нравится — ему-то что, он же все по заграницам. Вот это дедушка сэра Лесли — сэр Юстас, — она указала на один из портретов. — О нем тоже сказки рассказывали.
— Дорогой, посмотри! — дрожащим голосом воскликнула Бетти. — Она подошла поближе, чтобы лучше рассмотреть сэра Юстаса. Люк стал рядом с ней и почувствовал, как ее ногти впиваются ему в руку. — Вот — видишь?
Действительно, портрет сэра Эдварда Перитона был великолепен, хотя коричневый домашний сюртук вышел не очень. Портрет мисс Джулии Перитон был меньше и не такой удачный, но каскад золотисто-рыжих кудрей выглядел восхитительно и вполне натурально, а белое платье в стиле ампир с бледно-голубой сборчатой лентой вокруг обнаженных плеч было выписано просто отлично.
— Да, — сказала миссис Роджерс с долей самодовольства и встала рядом, — здесь есть еще портреты. Я об этих Перитонах немало знаю историй.
— Я тоже, — ответил Люк.
ВАМ НАВЕРХ?Перевод В. Болотникова
Милли внимательно поглядела вперед, помедлила, потом ее рука незаметно выскользнула из-под локтя спутника. Ничего особенного, в общем-то, впереди не было: ну, станция метро, несколько поздних пассажиров да молодой человек в синей униформе, проверявший на выходе билеты. Но в этой синей униформе был не кто иной, как мистер Джеймс Андервуд… Чего это Джимми вдруг взбрело в голову выйти на дежурство в такой поздний час да еще на место контролера, у Милли просто в голове не укладывалось, но ведь вот же он, собственной персоной! В первый момент она немного смутилась. Но потом решила, что так ему и надо, только пойдет на пользу, глядишь, уму-разуму наберется… Не может же девушка каждый вечер сидеть одна только потому, что этот самый Джимми Андервуд сперва на что-то разозлился, а потом стал мрачнее тучи. Кстати, она ведь несколько вечеров дома торчала, ждала, что он объявится, и, к примеру, извинится, и все ее раздражало и бесило; в конце концов даже мать, которая вечно ворчит, что нынешние девицы целыми днями где-то шляются и неделями дома не ночуют, посоветовала ей сходить куда-нибудь, потому что нет от нее никакого покоя.