Пошел мужик в лес,
никакого вещества не принес,
только сказку с очень дурным концом
«Мешок без дна»
Глава 1. Запчасти для счастья
Посмотри, кем я стал.
Под оберточной бумагой – стопка распечатанных листков. Несколько страниц текста, набранного двенадцатым таймсом. Здесь все, что случилось с тобой прежде, чем тебе перерезали горло, и сказка принцессы и хулигана превратилась в ток-шоу под названием «Убивал бродяг, чтобы невеста не видела грязи».
Только не говори маме.
Она знает. Когда о тебе стали писать и говорить, я почти поселилась у тебя дома. Один раз назвала твою маму «мамой», само сорвалось. Нам нужно было постоянно видеть друг друга. От новостей по телевизору у нее стало плохо с сердцем. Я собиралась отвезти ее в больницу, но вместо этого мы ждали не очень скорую помощь: врачи не могли подъехать, потому что кто-то поджег на стоянке мою машину.
Обошлось. Твоя мама будет жить. Я тоже, иначе зачем все это – переезд? Другая фамилия? Я покрасила волосы в черный и обрезала их так коротко, что голова кажется теперь совсем невесомой. И шее непривычно холодно – я научилась носить шарф и шапку, совсем как в детстве.
Меня постоянно спрашивали об одном и том же, будто пытались подловить на лжи: «Лютаев был агрессивен? Конфликтовал с друзьями или родителями?» Нет, никогда. Март очень хороший, и его семья тоже. Они уважали друг друга. Отец Марта живет в Германии, отчим занимается гостиничным бизнесом, у него отели не только в нашей стране. Март никогда не переставал общаться с отцом, ездил к нему в гости, и с отчимом они каждое лето отдыхали во Франции. Только с Алинкой, сводной сестрой, не сдружился, хотя они ровесники. Но когда стал жить отдельно, все наладилось. Да, отец помогал ему деньгами, но Март зарабатывал сам. Он талант, все его преподаватели об этом говорили, так почему нет? «Может, он странно себя вел?» Нет. «Говорил о санитарах?» Не говорил. Я вообще не слышала о санитарах и всех этих убийствах, я не смотрю телевизор, когда я его включаю, мне кажется, что мои уши забиваются грязью. Я ничего не знаю о санитарах, пожалуйста, нет.
В этом байопике я – отрицательный персонаж.
Они повторяли: «Как можно было не заметить такое?..»
Страшно думать, но все время думается – как можно было не заметить такое, когда мы гуляли, смеялись, дышали и иногда спали вместе.
Теперь моя электричка то летит, то крадется навстречу платформе «Красный Коммунар». В новую жизнь. От старой остался твой конверт с кривой припиской: «Посмотри, кем я стал. Только не говори маме».
Я должна была прочесть это и решить, как нам обоим жить дальше? Пойти в полицию? Вопреки всему поклясться тебе в любви и верности? Или сначала поклясться, а потом – в полицию?
Март, эти журналисты нарочно выбрали лучшее фото, ты там совсем как в жизни – волосы на глаза, приоткрытые губы, в расфокусе – городские огни. Я не знаю, кто сделал снимок, кто поймал тебя в объектив, кто был рядом с тобой и увидел тебя таким. Они хотели показать, что убийцы бывают симпатичными, интересными, умными, душой компаний, в убийц можно влюбиться… Тебя уже нет, но в тебя все равно влюбляются. Дуры.
Тебе, наверное, плохо было, а я ничего не заметила.
Слушай, я в колледж поступила. Экономика и бухгалтерский учет, почти как в Вышке. Зато через год и десять месяцев – диплом. Мне нужно было уехать, дома стало… тяжело. Невозможно.
Даже сейчас ловлю себя на том, что боюсь людей. Нет ничего хуже их взглядов. Будто кто-то может меня узнать, и все начнется заново. Я боюсь подъездов, незнакомцев в лифтах, боюсь кассирш в супермаркетах, социальных сетей, сумасшедших старух, мамочек с колясками, блогеров, попрошаек, пассажиров метро… У меня паранойя. И вот этой стопки бумаг на коленях я боюсь тоже. Не могу заставить себя прочесть. Вдруг со мной действительно что-то не так? Вдруг я тебя… пойму?
Садистка – самое невинное из того, как меня теперь называют.
Я читала про жен маньяков, но стало только хуже. Джули Баумайстер находила на участке фрагменты костей и внушала себе, что это реквизит медицинской школы отца-анестезиолога. Дарси Брудос не слышала криков жертв, которых ее муж пытал в гараже за домом. Людмила Сливко считала супруга стеснительным и скромным, а он не ложился с ней в постель, потому что предпочитал мальчиков из турклуба «Чергид». Он тоже их пытал. Клуб потом подожгли местные жители, совсем как мою машину. Елена Попкова не верила, что ее муж совершил восемьдесят убийств, и бросила его только после приговора суда. Феодосия Чикатило не замечала окровавленной одежды и приставаний супруга к собственному внуку. «Как же так, Андрей?» – спросила она после ареста.
Как же так, Март?
Все эти женщины меняли паспорта и прописку, забирали детей и бежали туда, где их никто не знал. У меня тоже другая фамилия – мамина. Я сменила прическу и цвет волос, а теперь еще и город, но я не могу сменить себя, а это единственное, что могло бы мне помочь.
Он смотрит на меня. Мужчина напротив. Смотрит дольше, чем принято между попутчиками, и пристальней, чем если бы я показалась ему интересной. Он точно меня узнал – и скажет… Сейчас он скажет мне…
«Та самая тварь из новостей!»
Я отчаянно не нахожу себе места и делаю вид, будто увлечена своими бумагами, хоть и держу в голове, что не собиралась читать. Взгляд выхватывает несколько фраз. Их достаточно, чтобы понять – это твой дневник.
Я презираю нищих духом. Я презираю страждущих. Я презираю кротких. Я пре…
Господи, думаю я, хватая свои вещи и устремляясь к тамбуру, неужели мне придется прочесть это, чтобы поверить, что ты избивал бездомных, отрабатывал на них приемы армейского боя и резал ещё живых людей, как скот?
Я не поверила даже после того, как увидела фотографии тех, кого ты вот так.
Я ничем не лучше Феодосии Чикатило.
Кстати, он ей ответил – за мутным стеклом тамбурной двери тянется бесконечный бетонный забор с колючей проволокой, дальше видны ангары, трубы и очертания жилых домов с редкими огоньками окон – он ответил ей – шесть утра, небо обметано тучами, собирается дождь: «Фенечка, я тебя не послушался. Ты говорила – лечись, а я не послушался».
Здесь нет никаких красок, кроме черной и серой. Пахнет сыростью. И даже фонари какие-то простуженные.
Я начинаю ненавидеть этот город с первого шага. Никто, кроме меня, на станции «Красный Коммунар» не выходит, и я в одиночестве стою с чемоданом и сумкой, вглядываясь в туман. На мгновение меня посещает трусливая мысль, что тетя Поля забыла о моем приезде, но нет – она появляется из дверей вокзала и спешит ко мне с протянутыми руками.
– Доехала нормально?
Я киваю размеренно, как китайский болванчик. Нормально между нами означает, что никто не запустил в меня гнилым фруктом. Тетя Поля берется за чемодан, я оставляю себе сумку, и мы идем к надземному переходу через пути, по которым обреченной связкой горелых сарделек тянется товарный состав.
Город поездов и вечных сумерек. Большинство местных жителей работают на местном же вагоностроительном заводе – сейчас они унылыми запятыми в черных куртках прячутся под навесом остановки. Перестук колес по рельсам не затихает, тоскливо вскрикивает электричка; люди делают вагоны, на которых никогда никуда не уедут, чтобы заработать денег на продукты, которые они съедят ради сил на то, чтобы делать вагоны.
Мы спешим. Отражение моих ботинок мелькает в мокром асфальте. Тетя Поля опаздывает на смену, а я должна успеть позавтракать до начала занятий. Обгоняем редких пешеходов, минуем пустующие в это время павильончики рынка. За решеткой ограды мокнут ржавая железная горка, перекошенные качели и веранда, разрисованная облупленными «смешариками». Возле закрытого продуктового магазина, обхватив руками голову, покачивается похмельный мужик с седыми волосами. Хмурая женщина тащит за руку сонного малыша в криво натянутой шапчонке.
Наконец мы сворачиваем во двор и идем по тропинке между серыми пятиэтажками и пустырем с торчащей в центре опорой ЛЭП. Монотонно гудят провода.
– Вот наш дом, – говорит тетя Поля. – Электровозный проезд шестьдесят, квартира четырнадцать. Адрес – запомни.
«Наш» на один заносчивый этаж выше остальных и чуть более новый – не послевоенный, а времен хрущевской оттепели. Тетя Поля вдавливает три кнопки кодового замка. В подъезде воняет как в сотнях других таких же подъездов – грехом уныния.
– На второй, на второй поднимайся!
С каждым шагом густо исписанные стены сообщают мне все больше тайн здешних обитателей в подробностях, которых я знать не хочу.
За дерматиновой дверью нас встречает дымчатая кошка. Она обмахивает хвостом дверной косяк и важно удаляется, а я пытаюсь осознать, что вот он, мой новый дом – темный, размером с кроличью нору, с запахом жилья, въевшимся в стены. С запахом всего чужого.
Пока я разуваюсь, тетя Поля стоит у двери со связкой ключей в руках. Мне кажется, она за что-то на меня сердита.
– Твоя комната – по коридору налево.
Как раз туда только что прошмыгнула кошка. Я проследила за ней взглядом.
– Вон, Манька дорогу показывает, – добавляет тетя чуть мягче и кивает на трюмо. Оттуда, прикрепленный к зеркалу липучкой, улыбается дурацкий игрушечный шут. – Я тебе проездной купила и заказала дубликат ключей. У меня сегодня сутки, на ужин разогрей пельмени и бутерброды сделай. Поняла?
– Поняла, – говорю я захлопнувшейся двери.
Здесь непривычно тихо, дома никогда не бывало такой тишины. Вот пролетает вдалеке очередной невидимый поезд. Каблуки по лестнице. Жужжание холодильника.
Я осторожно иду туда, где скрылась пушистая Манька, и смотрю на нее, лежащую поверх покрывала, – только бы не видеть выцветших обоев со следами содранных плакатов, чужих учебников на полке, продавленного компьютерного кресла… Эта комната напоминает фотокарточку из «Инстаграма» с кое-как накинутыми фильтрами – такая же выцветшая.