– Где ты ее взял?
– Там была, – отмахивается Джон. – Запрыгивай.
– Серьезно?
Тележка выглядит так, словно в последний раз в ней перевозили слона. Хуже точно не станет, решаю я и забираюсь с ногами.
– Только не гони! А-а-а! Не гони-и!
На нас все оглядываются. Наверняка думают, что мы пьяные или просто психи. Тележка скрипит, но терпит. Джон паркует ее возле прилавка с хозтоварами и подает мне руку.
– Нет, не могу, – пищу я. – Страшно.
– Я держу, вылезай.
– Она покатится, не могу!
Продавщица усердно делает вид, что нас нет, а Джон хватает меня за талию и делает еще хуже – перекидывает через плечо, словно товар. Я взвизгиваю – теперь уже мне по-настоящему неловко – и брыкаюсь, к прилавку подходят люди, еще немного, и кто-нибудь вызовет охрану.
– Дурак, – говорю я тихонько, когда он наконец ставит меня на пол, и поверх его плеча вижу высокого мужчину с лицом, как на иконе, даже бородка такая же, а рядом – Савву из «Печатной». Он поспешно отворачивается, едва только замечает мой взгляд. От его отца, резчика по дереву, невозможно отвести глаз. Ловлю себя на мысли, что если бы он сказал мне все то же самое про магию и «изменять будущее», я бы точно поверила. И еще мне отчего-то неловко перед самим Саввой. Хотя с чего бы?
Они покупают невероятных размеров мешок стирального порошка и расплачиваются. Перед тем, как уйти, Савва едва заметно мне кивает, но я не успеваю ответить тем же – отец и сын явно спешат.
– Знаешь Терпигорева? – цедит Джон. Только тогда я вспоминаю, зачем мы сюда пришли, и достаю из заднего кармана джинсов сложенный вчетверо список покупок.
– Не особо. – Я вообще не сторонник того, чтобы трепаться о людях за их спинами, а Савву и его милую «Печатную», единственный уголок города, в котором мне было хорошо, хочется оставить себе. – «Доместос», пожалуйста! Самый большой. И три рулона тряпок.
Пока мы упаковываем все, что я называю, в пакеты, Джон хранит молчание, но заметно, что слова копятся в нем и вот-вот отыщут выход.
Это происходит, как только мы оставляем тележку, и покупки перекочевывают в руки Джона – мне он ничего нести не позволяет, а мне не позволяет его бросить совесть. Если б не она, вместо того, чтобы тащиться в гараж, я поехала бы домой.
– Долбаные сектанты, – выплевывает Джон. – Воскресные чтения Библии. Половина города уже этой хуйней страдает, и всем срать.
– Страдает чтениями Библии вместо того, чтобы привычно бухать, так?
Джон резко останавливается, и у меня мелькает мысль, что если сейчас он бросит пакеты на землю, развернется и уйдет, не будет у меня ни гаража, ни распродажи. Но он только смотрит на меня светлыми от злости глазами и кривит губы, а ветер яростно треплет его отросшую челку.
– Что б ты понимала.
На этом конфликт вроде бы исчерпан, и мы продолжаем путь, но через несколько шагов он снова замирает и смотрит на меня все так же неприязненно.
– Сам отнесу. Не провожай.
И уходит, а я остаюсь. Подхватываю сумку, которая так и норовит соскользнуть с плеча, провожаю взглядом свой автобус и медленно иду в противоположную сторону. Яниной мамы на площади нет, и это к лучшему – только ее протянутой руки мне сейчас и не хватало. Чертова сумка. Завтра куплю себе новый рюкзак.
Изо всех сил визуализируя прекрасное «завтра», я прохожу через сквер – выложенная брусчаткой дорожка упирается в щербатые ступени здания с колоннами и портиком. Тот самый дом культуры. Сейчас он выглядит необитаемым – никто не заходит и не выходит, окна темны. Я смотрю в них, как смотрят в глаза человеку, подмечая его недобрый взгляд, и укрываюсь за гранитной стелой в память о краснокоммунарцах, погибших на фронте – от собственной ассоциации мне становится не по себе. На пустынной аллейке меня резво обгоняет женщина с коляской. Поначалу внимание огибает ее, как я – стелу, но что-то в этой спине притягивает и заставляет пойти следом, и даже ускорить шаг.
Зеленый рюкзак с енотами и круглым логотипом «Fjallraven Kanken». Мой рюкзак!
– Стефа?
Она вздрагивает и сжимается, как если бы я с размаху зарядила ей промеж лопаток камнем, а затем пускается бежать. Свернуть при этом не догадывается: мы вращаемся вокруг стелы и, должно быть, выглядим довольно комично. Такие себе Том и Джерри, причем с нашим соотношением роста и массы тела я – определенно кот. Ей не составило бы труда оторваться, если б не коляска, но даже с ней она невероятно резва. Круге на пятом под моё «просто поговори-ить» она наконец замечает лазейку, улепетывает по одной из дорожек, которые расходятся от стелы, как лучи – и попадает в западню. Пешеходная «зебра» здесь есть, но переход не регулируется и никто не спешит уступить матери с ребенком дорогу. Стефа загнанно озирается – теперь я вижу, что это действительно она, синяк в пол-лица побледнел, но не исчез полностью – и прет через дорогу. Если ее сметут с «зебры», она, конечно, окажется потерпевшей, вот только кому от этого легче?
«Если ты едешь в левом ряду, – говорил мне инструктор по вождению, – а в правом кто-то притормаживает – на всякий случай сделай то же самое. Он может видеть то, чего не видишь ты. Например, пешехода».
«Рено» в правом ряду притормаживает, но я могу видеть то, чего не видит Стефа – летящий по левой полосе внедорожник.
Время не замедляется, мысли не становятся вязкими, как кисель. Ничего не меняется, я просто в два прыжка оказываюсь рядом, хватаю ее за капюшон куртки, а коляску – за ручку, и рывком втаскиваю обоих обратно под защиту «Рено». Ветер от промчавшегося мимо внедорожника бьет нам в лица. Мужик за рулем «Рено» вытирает лоб, пожилая дама глядит на нас с пассажирского места, не моргая.
– Спасибо, – говорю я им. – Спасибо. – И разворачиваю коляску обратно. Сестра Ильи молча семенит рядом и не пытается ее отобрать.
Мы медленно, потому что ноги меня не держат, возвращаемся к дому культуры. Там я выпускаю коляску и кулем приземляюсь на ступени.
– Племянник мой, – говорю. – Другого нет.
Стефа садится рядом. Лицо у нее белее белого.
– Рюкзак не отдам. С ним на прогулку удобно, все помещается.
– Да черт с ним. Владей. – Я прячу лицо в ладонях и слышу собственное сердцебиение. – Как его зовут?
– Митя.
– Классное имя. А я Майя. Зарецкая.
– Так ты… – вспыхивает Стефа. Она хорошенькая, могу понять, почему на нее повелся Дима – острые скулы, яркие брови, очень похожа на Илью в его второй ипостаси. Интересно, что она об этом думает. Но спрашивать сейчас не хочется. А она тянет: – Еба-ать…
И в точности моим движением закрывается руками.
– Я думала, ты новая сучка Джона, – выдает эта красота. – Просто проучить тебя хотела. Но чтоб не трогали. Я попросила, чтоб не трогали.
– Благодарствую! – Уж не челом ли тебе за это отбить? – Ладно, выяснили. Я – не новая сучка Джона, а новая Зарецкая. Хоть и не понимаю, почему сучек Джона нужно наказывать экспроприацией.
Молчит. Моргает.
– Грабить, говорю, зачем?
– Потому что Джон ебанутый, – звучит как само собой разумеющееся. – Он Катьку и отца ее убил.
– Стой. Подожди.
Там, под синтетическим пологом цвета моря, который до него видел фиг знает сколько младенцев, лежит избежавший смерти человек Митя, и мне бы не хотелось, чтобы он слушал брань. Пусть даже он ее не разумеет. Я заглядываю в коляску убедиться в крепком сне человека Мити, и убеждаюсь только в одном – он не похож ни на Диму, ни на Стефу, ни тем более на меня, а только на довольного жизнью лягуха, который чиллит в ситуации, которая других заставила бы наложить в штаны, прибухнуть или закинуться веществом из сказки с дурным концом. Спи, человек Митя. Ю ноу, это лучший способ пережить любое дерьмо.
Когда я оборачиваюсь, Стефа уже цедит что-то из детского термоса.
– Винишко. Будешь?
Пакетированная кислятина. Мне нужно время, чтобы протолкнуть отпитое внутрь и не опозориться. Стефа истолковывает мою гримасу по-своему:
– Я не кормлю его грудью, чё я, больная, что ли.
– О’кей. Ты говоришь про Катю, которая попала под поезд? И ее отца?
– Джон втянул Катьку в свою херню с поездами. – Человек Митя в коляске хнычет, словно в знак протеста знакомства с миром, в котором есть Джон, который втягивает Катю в херню с поездами, но быстро успокаивается. Боюсь, эта покладистость не появилась из ниоткуда. – Точно знаю. Она говорила. Еще он пытался ее поиметь, но она его послала, потому что ее отец ходил к Терпигореву вместе с моим. Им там мозги промывают, они потом верят, что если твои дети трахаются до брака, ты сам попадешь в ад, а херачить своих детей головой об стену… – Она касается лица. – Короче, если бы он узнал, что Катька с Джоном, он бы ее убил. Но она все равно ходила в гараж, потому что вся эта магия… Типа, работает, понимаешь?
– Не-а, – говорю. – Нет никакой магии. Это полная дичь.
– Она работает, – шепчет Стефа и зябко натягивает на голову капюшон. – Катя загадала поступить в колледж – и поступила. Потом еще она думала, что у нее опухоль, а оказалось – просто воспаление. Захотела стать старостой – и стала. И Джона она любила по-настоящему, вот только он даже не смотрел в ее сторону. Загадала – и на тебе, чуть не изнасиловал. Но она отца очень боялась и сказала «нет». А ведь это Джон ее всему научил.
– Чему? – замираю я.
Стефа смотрит на меня соловыми от вина глазами.
– Ложиться под поезд в определенном месте. Там раньше было языческое капище с человеческими жертвами, он сам ей рассказывал. Когда ложишься, ты, типа, жертва. Понарошку. И можешь загадать что угодно – сбудется.
– Ясно, – говорю я. – Понятно. То есть, она погибла случайно?
– Никто не знает. То ли делала ритуал, то ли Джону мстила. Ну, и…
– А ее отец? – Человек Митя снова выдает предупреждающий хнык.
– Джон встречался с ним на болоте, а потом он пропал. Больше ничего не знаю. Нам домой пора, Митя скоро проснется.
– Подожди! – Она замирает с моим рюкзаком, не до конца закинутым на плечо. – В смысле, подождите вы оба, с Митей. Я переживаю за Илью. Как он?