– Ты переживаешь за Илью?..
Он вылизывал мой чертов ботинок и смотрел на меня снизу вверх заплывшим от удара глазом, как будто подмигивал, вот только он не подмигивал, его избили за мои вещи, ни одну из которых он не получил, зато получила ты, так что да, я переживаю за Илью с тех самых пор, как вымыла обувь под краном и надраила воском, но так и не перестала видеть его язык и ниточку слюны на шнурках. Определенно.
– Он говорил о тебе, пойдем.
И мы идем с ней и человеком Митей, который уже открыл умные серые глазенки и помалкивает, глядя на то на меня, то на висящую погремушку, привет, когда-нибудь мы свалим отсюда, только не вздумай намекать на это сейчас, вдруг она понимает больше, чем нам кажется.
Коляску она оставляет в темном закутке под лестницей – не-а, не стырят, пусть только попробуют, и с ребенком на руках подходит к неказистой деревянной двери с номером «3». Я пытаюсь помочь, но Стефа отталкивает мою руку и справляется с замком сама. Внутри темно и затхло. Сырость, как в погребе, и погребной же запах. Я скидываю ботинки с мыслью, что они, возможно, чище пола.
– Туда иди. – Стефа указывает подбородком на пустой дверной проем, и пока я на цыпочках, стараясь не запачкать носков, прокрадываюсь в кухню, уносит человека Митю в единственную комнату. Судя по его возмущенному писку, он предпочел бы продолжить прогулку.
Я сажусь на краешек стула и рассматриваю пластиковую клетку – она стоит прямо на полу возле батареи. Под толстым слоем опилок копошится кто-то живой. Пахнет хомячьей мочой и сушкой – сморщенные яблочные дольки разбросаны по противню, который водружен на табурет и нависает над клеткой с издевательской недоступностью. И колонка у них газовая… Я принюхиваюсь, на мгновение учуяв запах газа, но нет – пахнет сушкой.
Довольно быстро возвращается Стефа. Бу́хает на плиту сковородку, тычет спичкой в конфорку. Огонь загорается с жутким хлопком, но Стефу это не пугает: она невозмутимо достает из шкафчика банку тушенки, несколько секунд глядит на нее, покачивая в ладони. В следующее мгновение Стефа хватает вилку и делает вид, что пытается вскрыть ею банку. Ничего не получается, и вот она уже отбрасывает вилку и берется за нож. Снова ничего. В ход идут собственные зубы. При этом она настолько потешно кривляется, что я рассмеялась бы, если б она до ужаса не напоминала сейчас своего брата. Если бы я не видела их вдвоем в тот вечер, когда меня ограбили, то решила бы, что никакой Стефы нет.
– Это ты. – Я ничего не понимаю. – Но Джон не отстанет, пока не…
Я вздрагиваю, когда из дыры, проделанной консервным ножом, брызжет сок.
– Дошло? – спрашивает она резко.
– Джон безобидный. Он ничего мне не сделает.
– Еще скажи, что вы… – Тушенка с шипением шлепается в раскаленную сковороду. – Просто друзья-а.
– Так и есть.
– Вика и Стаська ему надоели. Они его сучечки. – Тут она вдруг вываливает и язык и дышит открытым ртом, изображая собаку. Не понимаю, страшно это или страшно талантливо. – Делают все, что он скажет, даже друг с другом, а потом сидят за разными партами, потому что каждая хочет его себе.
Смешав с тушенкой комок слипшихся макарон, Стефа переставляет противень с сушеными яблоками прямо на хомячью клетку и садится на освободившийся табурет. В ее пальцах появляется сигарета.
– А тут ты, – договаривает она, щелкнув зажигалкой. – Такая вся из себя. Да ты его уже бесишь. Я знаю, он до меня тоже докапывался. Но у меня Димка был.
– Я справлюсь.
Вслед за всхрипом половиц из темноты коридора появляется заспанный Илья. На нем спортивные брюки и расстегнутая куртка, под которой белеют бинты.
– Даров, – говорит он сипло и салютует мне двумя пальцами. Достает из холодильника пакет молока, прикладывается к нему, запрокидывает голову и жадно глотает – я вижу, как дергается на его тощем горле кадык и из уголка его рта стекает белая капля.
– Как ты?
– Нормас.
– Ешь садись, – командует Стефа. – Я пойду с Митькой полежу, устала.
Илья занимает ее табурет и тоже закуривает. Дышать уже невозможно. Я смотрю на него и не знаю, о чем говорить. Просить прощения? Глупо как-то. Вряд ли он хочет снова вспоминать о том, что было на стройке. Стефа сказала, он говорил обо мне. Зато теперь молчит и явно не рад моему появлению.
Раз так, то обсуждать здоровье нет никакого смысла.
– Чем ты занимаешься, кроме учебы?
Он поворачивается ко мне, глаза его пусты.
– Что тебе интересно?
Илья не отвечает и ковыряет пальцы, можно подумать, я прошу его вычислить на доске предел функции.
– Ты неплохо рисуешь, – говорю я беспомощно. – А музыка? Какая тебе нравится?
– Ну, Билли Айлиш.
– Мне тоже, очень! А любимый трек?
Вместо ответа несмешной шут короля Джона качает сальными волосами. Безнадежно.
– Я пойду, ладно? Рада, что с тобой все в порядке.
– А макароны?
Он предлагает разделить с ним трапезу. Те самые несчастные макароны, которые отрубленной головой скатились в сковороду из замызганной кастрюльки. Я сыта одной только мыслью о них, но в уголках глаз предательски покалывает, и я остаюсь перед тарелкой с полустертым золотым ободком, один на один с перспективой увидеть то, как ест Илья, и почему-то это волнует меня куда сильнее вкуса того, что именно он ест.
Он кладет локти на стол и нависает над тарелкой, а вилку держит тремя пальцами за самый кончик. Долго копается в макаронах, будто в надежде отыскать под ними фуа-гра, в конце концов ниточки тушенки образовывают отдельный холмик. К своей тарелке я не притрагиваюсь. Чувствую себя вуаейристом в этой тишине, нарушаемой только постукиванием его вилки. От Ильи пахнет по́том, а бинты вблизи оказываются не такими уж белыми. Я вдруг представляю нас вместе – целую жизнь, проведенную напротив него в сумрачной кухне, клеенка липнет к пальцам, он ест, а я смотрю на него, как смотрела в каждый из этих дней, мы оба ничего не добились, у нас только мы и эта кухня, а больше ничего и не надо – выпить чаю, убрать посуду, лечь рядом и включить телевизор…
– Вы со Стефой очень похожи, – заговариваю я, чтобы звуком голоса прогнать нас и вернуть себя и его. – И такие странные. Вам, наверное, скучно в Красном Коммунаре.
– Нормас. – Дожевав, он все-таки договаривает: – Она в театральный хотела поступать, но теперь у нее Митька.
– А ты?
– В Москву свалю, когда бабло будет.
– И что ты там будешь делать?
– Хэзэ. Мужика найду. Или двух. – Вторая личина проступает из-под первой и прячется обратно. Примерно так в фильмах ужасов показывают вселившегося в человека дьявола. У Ильи и так достаточно задатков для того, чтобы влипнуть в самую дурную историю, а с «уроками» Джона его шансы взлетают до небес. – А ты оттуда же, да?
– Я оттуда же, да.
Снова корябает вилкой по дну тарелки. Можно было не тратить на него тушенку, раз он ее не ест.
– И чё, как?
– Хорошо, если у тебя есть жилье и работа. Плохо, если их нет. Завтра, кстати, еду туда по делам.
Он вскидывает голову:
– Одна?
Тоскливо так, вроде уже и сам знает, мог бы и не спрашивать.
– Ну… Погулять в центре не получится, но если хочешь, можем поехать вместе!
В его глазах вспыхивает нечто, похожее на жизнь, и моментально гаснет.
– Я куплю нам билеты, это недорого. А пообедать можем в «Бургере», за бонусы. Бесплатно.
Кажется, теперь не только я мечтаю поскорее дождаться завтра.
Глава 6. Как не стать уткой
Это Мандос. Он в снегу – заснеженные дорожки, красного кирпича за́мок с пустыми окнами, огромное снежное поле, все такое яркое, что больно глазам, и очень холодно, но по дороге сюда мы с папой встречаем белок – они скачут прямо перед нами, пушистые и веселые, и мне стыдно ныть о холоде, потому что белки не ноют, и светит солнце, за моей спиной стоит самая красивая на свете Амариэ, ее ладони лежат на моих плечах: сейчас начнется. Я слышу про дюраль и гровер, еще про гуманизацию, двуручник и кистень, эти слова неразрывно связываются в моей голове со снежными кружевами, морозом и белками. Перед моим лицом то и дело мелькает бутылка – ее передают друг другу Змей и Стилет. Они тоже красивые – длинноволосые, с хайратниками поперек лбов и огромными черными щитами. Я немного влюблена в них обоих. Но сейчас мы ждем папу, и он выходит на поле, мощно рыхля ногами снег. Из развалин замка появляется Дарин – он не враг, потому что сидел у нас дома и пил из такой же бутылки, как у Стилета и Змея, и очень здорово играл на гитаре про золотые деревья и юную листву. Я сидела на диване и одними губами повторяла слова песни. Там было еще «в ножнах запоет клинок» и «новым битвам грянет срок» – грянул! Папа размахивается и скрещивает свой меч с Дарином. Я не хочу, чтобы они дрались, но Амариэ гладит меня по шапке и шепчет, что это тренировка перед настоящим боем, поэтому я сжимаю пальцы, кусаю губы и очень, очень болею за папу. Сначала побеждает Дарин, но потом папа притворяется, что упал, и рубит Дарина по ноге так внезапно, что я кричу от радости, а когда Дарин оказывается повержен, бегу к ним обоим через снежное поле, проваливаясь по колено. Дарин, Дарин! – кричу я и глажу его по лысой макушке, как только он не мерзнет без шапки. – Прости, что папа тебя убил, ты еще придешь к нам в гости? И не понимаю, почему все, даже Амариэ, смеются.
– Это Царицыно, – говорю я Илье, и он хватает меня за руку, в мгновение потерявшийся среди китайских туристов, которых здесь всегда настолько много, что указатели переведены не только на английский, но и на китайский. С того момента, как мы вышли на Павелецком вокзале, он вообще ничего не говорит и постоянно за меня держится. Даже в будний день людей здесь на два порядка больше, чем в Красном Коммунаре. А в выходные станет еще больше – начнется фестиваль «Круг света», только мы его не увидим.
– Идем. – Не выпуская руку Ильи, я двигаюсь против людского потока к Царицынскому пруду.