одчиняться их дурацким правилам. Слава транквилизаторам – в голове легко и прохладно. Огорчает одно: уборки здесь немеряно, ума не приложу, как справлюсь с ней в одиночку.
Перво-наперво я натягиваю резиновые перчатки и осматриваюсь. Выволакиваю из угла за диваном картонные коробки с хламом – железки непонятного назначения, похоже, автозапчасти, пустые пятилитровые банки, съежившиеся от сырости журналы. За ними в пыли и паутине стоит серебристый бумбокс «Panasonic». Воу! Я обмахиваю его тряпкой, открываю кассетную деку – пусто. Зато в отсеке для CD обнаруживается самый настоящий компакт-диск. «Алиса – 20.12». Я вытираю его о джинсы и кладу обратно. Чтобы дотянуться до розетки, приходится встать на колени – за этим занятием меня и застает вернувшийся Джон. Дело сделано – лампа на бумбоксе загорается, значит, исправен. Чрезвычайно довольная собой, я поднимаюсь и вешаю на запястье пластиковое ведро.
– Я видела колонку по пути сюда. Не знаешь, там есть вода?
Джон игнорирует вопрос. Заваливается на диван прямо в грязнющих ботинках, с которых капает черная вода, и утыкается в телефон, король чертов. Фанерный щит над его головой ужасен, да и мечи никудышные.
– Я сниму эти штуки, ладно?
Чтобы дотянуться, мне приходится снять обувь и встать на подлокотник. Джон нарочно занимает еще больше места и лежит как влитой. В отместку на его волосы и куртку опускаются растревоженные хлопья пыли.
– Со стенами тоже что-то нужно сделать. Перекрасить их, что ли? В белый. Нет, в черный.
Так и не добившись от него ни слова, я легко с этим смиряюсь и иду за водой. Колонка оказывается рабочей – после того, как я наполняю ведро, к ней подходит пожилая женщина с двумя пластиковыми бутылками. Расплескивая воду, я пру ведро обратно в гараж. К счастью, Джона там уже нет.
– Ну что, повеселимся?
Бумбокс выдает мощные гитарные аккорды второго трека. Я не знаю слов, а то начала бы подпевать во весь голос. Мне вдруг становится легко – настолько, что я нараспашку открываю дверь, и ветер мгновенно выдувает изнутри затхлую табачную вонь. Пустые бутылки из-под водки и вина отправляются в коробки, и вместе с ними – на свалку. Спина становится мокрой от пота, но сбавлять темп не хочется. Я сбрасываю куртку и хватаюсь за швабру.
– А ты танцуй, танцу-уй, – тяну я, размазывая по полу грязь, – на перекрестке дожде-ей!
– Круто тут у тебя!
За порогом мнется модильянинская Стася. Войти не решается – боится наследить.
– Шейк-шейк! – выкрикиваю я в рукоятку швабры, как в микрофон, и убавляю громкость музыки, а затем машу Стасе рукой, чтоб заходила.
– Джона нет?
– Не-а. – Пользуясь вынужденной передышкой, я делаю глоток индиан-тоника из заранее купленной огромной бутылки. Завтра нужно будет притащить что-нибудь пожевать. – Ушел куда-то.
– Может, тебе помочь?
По глазам вижу – надеется, что откажусь. Как бы не так.
– Второй швабры у меня нет, но в пакете полироль и куча тряпок – нужно протереть пыль, а потом освободим стены. Кресло хорошо бы передвинуть ко входу, и все-все завернуть в пленку.
– Зачем? – спрашивает она скучным голосом.
– Чтобы можно было красить, разумеется. Но пока что – пыль.
Некоторое время мы работаем молча, каждая в своем углу. «Алиса» чуть слышно шепчет нам из угла.
– Майя, – подает голос Стася. – Ты реально ездила с Прелей в Москву?
– Да что ж такое, – усмехаюсь я, отжимая тряпку. – Мы ездили ко мне домой. Нужно было забрать кое-какие вещи для распродажи. Все.
– А Преля тебе на фига?
– Потому что он никогда там не был. Это просто поездка, почему меня все о ней спрашивают?
– И я не была, – почти шепчет она, – и что, ты за меня тоже отбашляешь?
Я опираюсь на швабру и долго смотрю на Стасю, прикидывая, действительно ли она настолько тупа, как хочет казаться, или все понимает, но сказать не может.
– Если Джон заставит тебя целовать мои ноги, то да, я обеспечу тебе прогулку по Царицынскому парку.
Иронии она явно не считывает и, судя по изменившемуся выражению лица, готова швырнуть в меня грязной тряпкой.
– А Илья это сделал, – поясняю я как можно мягче. – Он настолько боится Джона, что вылизывал мне ботинки. Вот эти самые. И я чувствую себя несколько виноватой. Логично. Или нет?
– Не знала про ботинки, – бормочет Стася и возвращается к полировке шкафа, убитого настолько, что его не спасла бы и ванна из полироли. – Теперь он пиздит, что той ночью тебя распечатал.
– Распеч… Ага. Ни много, ни мало. Я что, похожа на человека, который никогда не был в отношениях?
– Преле все равно никто не верит. – От моей откровенности она окончательно тушуется. – Ты так легко об этом говоришь…
– Вряд ли легче, чем Илья.
– Ну… По-другому. Как звали твоего парня?
– Неважно, – говорю я и налегаю на уборку. Придется повторить все проделанное еще раз пять, чтобы результат стал хоть сколько-нибудь заметен.
– Почему вы расстались?
– Неважно.
– Ты его все еще любишь?
– Нет. – Я впервые признаюсь в этом кому-то, кроме себя. И впервые – вслух. – Но помню. Так что никакие новые отношения в мои ближайшие планы, как ты понимаешь, не входят. Тем более с Ильей.
– Он мерзкий. Не представляю, как вообще с ним можно захотеть.
«Из жалости», – думаю я, но вслух ничего не говорю. Там, в хостеле, я сказала ему «не сегодня». Не знаю, почему именно так. Словно когда-нибудь, хотя на самом деле нет. Разве что из жалости – нет.
– Я бы хотела его добиться, – снова подает голос Стася. – А Вика наоборот – говорит, что мечтает разлюбить. Но он запал на тебя.
Она говорит о Джоне. Бедный мой человек. Я понимаю, почему Джон тебе нравится – смазливый мальчик, чертов манипулятор. Я все еще тушенка, в то время как вы, ты и твоя подруга, – вскрытые и вылизанные пустые банки. Всего этого ты, разумеется, никогда от меня не услышишь.
– Мне жаль, – говорю я. – Это пустая трата времени.
Она обнимает меня за плечи. Настолько неожиданно, что я роняю швабру и просто стою, стиснутая в кольце ее рук.
– Не встречайся с ним, пожалуйста, – шепчет Стася хриплым прокуренным голосом. – И без тебя все сложно.
– Помоги мне сдвинуть шкаф, – прошу я, и мы сдвигаем чертов шкаф, сам по себе нетяжелый, но забитый чем-то, не знаю, чем, настолько, что я опасаюсь за его сохранность – нет, стоит, хоть и кренится во все стороны сразу. Я смахиваю шваброй паутину со стен и потолка и заново осматриваю вагончик, пытаясь представить, каким он станет. – Матовый черный, – говорю, уткнув в потолок указательный палец. – Слева будет надпись «Если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса». А здесь… Хм.
Я смотрю на Стасю. Она тоже глядит на меня во все глаза, чем в некотором смысле мне льстит.
– «И не могу сказать, что не могу жить без тебя – поскольку я живу».
– Ты просто огонь, – выдает Стася и ретируется. Мой взгляд как раз падает на полку разбитого шкафа – она протерла ее из рук вон плохо.
Притопывая ногой в такт «экспериментируем, рядим, судим, милуем нас без нас» я в одиночку дислоцирую кресло к двери и роюсь в шкафу в надежде на то, что изначальный хозяин вагончика был куда более рачителен, чем Джон, и оставил нечто большее, чем гору пустых бутылок – так и есть. На антресолях, за стопками дисков, которые обещают мне нескучную компанию всю неделю, хранится коробка из-под обуви с инструментами – ржавый молоток, плоскогубцы, клубок проводов и разнокалиберные гвозди. С этой коробкой, прижатой к груди, я сажусь на диван и начинаю выбирать самые прямые: три, шесть, девять, двенадцать вполне достаточно. К счастью, потолки здесь настолько низкие, что стремянка мне не понадобится – достаточно обычного стула, и он играет под моими ногами, как взбесившаяся лошадь, твердо намеренная сбросить ездока. Успокоив себя тем, что в случае чего падать придется с не слишком большой высоты, я вколачиваю по шесть гвоздей в каждую стену, растягиваю на них свои гирлянды и выключаю свет.
Теперь совсем хорошо.
Возня с компакт-дисками меня успокаивает. Я беру каждую коробочку в руки, открываю ее, проверяю, что диск на месте (иногда это оказывается не так) и откладываю в сторону те, которые хотела бы послушать. Прямо сейчас компанию мне составляет медитативная ранняя Линда, которую я никогда раньше не слышала, а теперь в полный рост вытягиваюсь на диване, чувствуя, как хрустит позвоночник; я выбрала белые гирлянды с домишками, звездами и тюлевыми розочками вместо плафонов и словно вернулась домой. Осталось только покрасить стены в черный и написать цитаты из Бродского, которые были в моей комнате – я не придумала ничего нового, восхищенный взгляд, которым наградила меня Стася, не заслужен. Напоследок я накрываю кресло, диван, шкаф и низенькую тумбочку – все, что здесь есть из мебели – купленной в «Хозтоварах» прозрачной пленкой.
Мы с Джоном условились так: я буду скидывать ему в «Телеграм», что закончила, а он – приходить и запирать дверь. Он живет где-то неподалеку. Ключ всего один, сделать дубликат мне не позволили. Поэтому я шлю ему стикер «Бросай все», выключаю свет и поплотнее притворяю дверь. Для автобуса слишком поздно. Долго иду пешком, унося в наушниках «Обе две», потому что мне как воздух необходимо заземлиться во что-то знакомое, а дома засыпаю быстрее, чем успеваю положить голову на подушку – проверяю только статистику подкаста. У первого почти тысяча прослушиваний.
Следующим вечером приходит Вика. Они со Стасей как будто сговорились навещать меня по очереди, хотя в коллеже по прежнему не разговаривают и сидят за разными партами, и даже в курилку ходят по одной. Вся эта история напоминает мне тот единственный случай, когда я в четырнадцать лет загремела в детскую городскую больницу, офтальмологическое отделение – на целых две недели, операция не была мне показана, вместо этого я каждое утро вставала в шесть утра и тащилась на закапывание и электрофорез. Март тогда уже у меня был и приезжал навещать меня втайне от родителей. Это была резервация для разных людей. Время от времени в нашу палату привозили кого-то после общего наркоза, и остальные наперебой задавали вопросы, чтобы поржать над неадекватными ответами, и смачивали ей губы, потому что пить было запрещено – только сейчас я понимаю, что это были девочки без семьи, их привозили из детских домов и никогда не навещали. Я старалась держаться ото всех подальше, в пять утра на ощупь заплетала косу и в шелковой пижаме шла на процедуры, но за завтраком на меня обязательно пристально смотрел кто-то из мальчишеской палаты, я мгновенно уставала и уходила к себе, чтобы почитать, потом ко мне присылали гонца с просьбой о встрече, я так и не закончила лечение, потому что свалилась с температурой и насморком и меня тут же выписали домой – я просто не могла больше выносить этого попеременного внимания и свиданий в рекреации за фикусом.