– Про Вику ничего не написал. Как будто ее не было. – Она встает и начинает одеваться. – Не хочу в колледж. К черту. Ненавижу их всех.
– Не ходи, – разрешаю я из полусна.
– Послушаю новый по пути домой. Предыдущие были… Не знаю, как сказать. Тебе совсем не страшно?
– От чего?
– Быть тобой.
Я улыбаюсь ее словам. Маша садится на край кровати, и я кладу голову ей на колени. Она перебирает мне волосы – так осторожно, будто боится меня трогать. Быть мной, надо же.
– Я про тебя слышала, по телику говорили. И Савва тоже. Если это важно, то для нас ничего не изменилось. Вообще ничего.
Важно ли?
Как когда я вышла из стоматологического кабинета, измученная долгим удалением, и позвала маму, чтобы она поговорила с врачом. Не помню, почему я осталась в коридоре – она ли не взяла меня с собой, или я сама захотела остаться. Там были другие родители и другие дети, только ожидавшие своей очереди, а я – все, герой, и могла теперь сколько угодно рассматривать за стеклом аквариума одинокую серую рыбу. Она вяло шевелила плавниками, зависнув посередине, и смотрела на меня в ответ.
Кто-то позвал меня: «Девочка! Девочка!». Аквариум с рыбой стоял в центре лестничного пролета. Наверху кабинеты, внизу – гардероб и тоже кабинеты. Там, на первом этаже, поставив ногу на ступеньку, он и стоял. Показался мне стареньким, я так и подумала: «Старый кашка», но в пять лет я не умела определять возраст, возможно, он вовсе не был стар. Кашка улыбался мне щербатым ртом, в котором не хватало переднего зуба, и подманивал к себе рукой: «Иди сюда! Пойдем чего покажу!». Никто из родителей, сидевших перед кабинетами, не повернул головы: сквозь прутья, огораживавшие площадку, виднелись их черные спины. Как будто мы с кашкой здесь одни, а те, другие, нарисованы на холсте. «Девочка! Девочка!» – повторял он, и скалился, и потихоньку поднимался все выше, а потом мама схватила меня за руку.
Или еще вот – я потеряла Илью.
– Поеду. – Мне приходится сползти с Машиных колен. – Заскочу в колледж. Интересно посмотреть, как там обстановка. Напишу тебе.
Я провожаю ее до двери и возвращаюсь в постель, где меня ждет смутное нескончаемое сновидение, и оно продолжится с того, на чем оборвалось – в нем я иду к Вике, которая сидит в библиотеке, чтобы предупредить ее об опасности.
Глава 11. Индиан-тоник наносит последний удар
– Видел пост.
– Хм, – говорю я, потому что сок из вскрытого апельсина попадает мне прямо в глаз.
– Ты его выбесила.
Раздобыть мякоть апельсина без ножа – не слишком простая задача. Я с ней справляюсь, но в руках у меня оказывается нечто скукоженное и жалкое. Савва, впрочем, не брезгует.
– А я выпуск записала! – И правда, что означает этот жалкий пост в сравнении с моей ночной работой? Но Савва впечатленным не выглядит. Он и раньше не казался достаточно счастливым, но сейчас, на больничной койке, излучает прям-таки фатальное ощущение беды.
– Выпуск, – повторяет он и трет лицо. – Это круто, но сколько человек его реально послушают? Твоя аудитория – да. Френды Джона… Сильно сомневаюсь. Понимаешь, пост, вот – глазами пробежал и все ясно. А до выпуска нужно еще добраться, зарегистрироваться, найти время… Сколько у тебя там, час? Вот прикинь – час потратить.
– Я всю ночь потратила!
– Ну это ты. У тебя другая мотивация. По хорошему тебе нужно точно так же выложить тезисы в соцсети.
– Но я…
– Понимаю. Если ты мне доверяешь, могу сделать это у себя.
Я доверяю. Текст, который я готовила для подкаста, сохранен в избранном «Телеграма» и улетает к Савве быстрее, чем он успевает дожевать последнюю апельсиновую дольку.
Мы сидим лицом к лицу, такие нелепые: непонятно, о чем еще говорить, вроде, только пришла и уходить неловко, а у него на шее наушники, возле кровати – книга обложкой вверх: Кутзее, «Осень в Петербурге», и я тут со своей фигней…
Маша пишет: «Про тебя пока все тихо. Все в шоке». И скидывает снимок той самой тумбочки на первом этаже, возле гардероба. Сейчас на ней стоит фотография Вики с отрезанным черной лентой уголком.
Я молча разворачиваю телефон к Савве.
– Я не знал. Очень жаль.
– Жаль, – говорю я резче, чем собиралась, – что всем по фигу на два суицида подряд в одной только нашей группе.
– Тебя в суд ни разу не вызвали, а ты хочешь, чтобы кому-то было не по фигу на суициды в Красном Коммунаре.
– Да, хочу! – Я понимаю, что переборщила, когда Савва вскидывает ладони: «Тише, тише», и наклоняюсь к нему, чтобы вернувшийся с перекура сосед по палате сходу решил, что сборник сканвордов намного занимательнее нашей беседы: – Куда написать, чтобы им заинтересовались?
Он тоже подается вперед, еще ближе, так, что я вижу гримасу боли на его лице. Шепчет:
– Никуда. Выходи из игры прямо сейчас. Ты сделала все, что можно, просто успокойся.
А меня пробирает морозом от кончиков пальцев на ногах до самой макушки – совсем недавно я советовала то же самое Вике, и она поступила именно так. Вышла из отношений прямо под поезд «Москва – Волгоград».
– А если не получится?..
Савва смотрит на меня сбоку, но я не могу настолько скосить глаза, чтобы поймать его взгляд, а если поверну голову, то уткнусь губами в его губы.
– Джон того не стоит.
Золотые слова. Мои же слова.
Мы разлетаемся в стороны, как столкнувшиеся бильярдные шары.
– Мне пора.
– Да, иди.
От него все еще фонит бедой – даже за дверью, в коридоре, в спину, когда я иду и чувствую, что иду не туда.
– Что ты наделала-а-а!
До чего же холодно. А здесь еще холодней – может, близость земли? Открытое пространство? Близость открытой земли? Пространство близости?
И снова:
– Доча, что ты наделала!
Маша тихонько плачет, уткнувшись в мой шарф. Я ничего не чувствую, особенно ног. Там, в гробу, не Вика – предмет, из которого она ушла. Твердый и холодный, я почувствовала это, когда целовала ее в лоб на прощание. Те же губы, лицо без макияжа. Грим, конечно, есть, но не тот, когда тональный крем и тушь, Викина голова откатилась под перрон, и ее доставали оттуда палкой; та, которая смотрела на меня и тянулась к моим губам, Вик, ты неправильно меня поняла, слушай, в мире семь миллиардов семьсот тридцать один миллион шестьсот двадцать шесть тысяч человек, просто представь, сколько из них нуждаются именно в тебе, просто пока об этом не знают. Вик, только в Москве двенадцать миллионов шестьсот тридцать тысяч двести восемьдесят девять. Сколько из них – твои? В Красном Коммунаре двадцать тысяч шестьсот семьдесят человек. А теперь двадцать тысяч шестьсот шестьдесят девять.
Венок заказывала Маша. «От друзей». Если тебе интересно, то он не плачет. Много курит, куртка у него новая. Поглядывает на парковку возле церкви – озяб, и еще заметно, что ему скучно. Мы не едем на поминки в кафе – Стася как самая близкая подруга собирает всех у себя. Я, наверное, откажусь. Не хочу наблюдать за тем, как трагедия превращается в фарс с пьяным смехом, шуточками и обнимашками на балконе, когда никто уже не помнит, о чем вообще собрались. Я безумно устала и хочу домой. Двое копарей в замызганных брюках сноровисто втыкают в земляной холмик венки. Все потихоньку тянутся к автобусам, возле Вики остается только ее мама.
А мне на остановку.
– Майя!
Я настолько не ожидаю услышать этот голос, что замираю вместо того, чтобы ускорить шаг. А он подходит как ни в чем не бывало, можно подумать, только вчера распрощались:
– Ты разве не с нами?
Стои́т как на карточке в «Инстаграме»: чёлочка набок, AirPods, в пальцах сигарета, за спиной кладбище. Невозможно разглядеть, где оно заканчивается – склон оврага, и тот утыкан крестами, и дальше, дальше, дальше…
– Нет.
– Жаль. Я хотел с тобой поговорить.
В его «я хотел» невыносимо много «я». Гораздо больше, чем всего остального – за этим «я» должны бежать, откладывая в сторону все дела, тянуться, как к костру в мороз, путаться в ногах, поскальзываться, падать и подниматься, но спешить, спешить туда, где виднеется «я» Джона с протянутой навстречу ножкой.
– Говори.
Он оглядывается на автобусы – все уже внутри, кто-то ведет под руку вмиг постаревшую маму Вики.
– Я так понял, предлагать взаимно удалить посты бессмысленно…
– Симпатичная куртка.
Джон непонимающе опускает взгляд на пламенеющий алым пуховик – этой паузы хватает для того, чтобы я продолжила путь.
– Твой Терпигорев – тоже не ангел!
Ой, вот только не надо.
– Приходи завтра в гараж! Вечером!
Бла-бла-бла.
– Я буду ждать!
Бла.
Зря ты не поехала с нами, тут жара
Мы слушали твой подкаст через колонку. Джону объявили бойкот
С ним никто не разговаривает
Стаська хотела напомнить, что она тут хозяйка, но ее все послали
Савва тоже про тебя написал: про распродажу, Яну и подкаст
О чем ты говорила с Джоном на кладбище?
Да так. Мне кажется, он хочет помириться
Намекал, что Савва – нехороший человек
Ревнует
В смысле, не его выбрали?
Никого я не выбрала. Вы уже разошлись?
Мы в кафешке. Стаська нас выгнала
Приходи
Будешь мириться с ним?
Как ты это себе представляешь?
Приходи, мы пока сидим. Все немного в шоке от магии
Он реально затирал девчонкам, что он король и умеет в магию?
Увы
Я пас. Не обижайтесь. Много дел
Я открываю ящик письменного стола, в котором должен лежать дневник Марта, но его там нет.
Как же она орала. Никогда ее такой не видела. И «зачем ты притащила в дом эту дрянь», и «мы договаривались, что я о нем не услышу» – последнее, кстати, несправедливо, потому что тетя Поля действительно ни разу не слышала от меня ни про Марта, ни о том, что с ним связано. Объяснять ей про подкаст и его важность для меня можно было даже не пытаться. Дневник так и не вернула. Сказала, что порвала и выбросила в уличный контейнер. Вот так я и лишилась своих «уникальных материалов». Лежала без сна, смотрела в потолок и думала – ладно, пусть. Зато я наконец перестану туда возвращаться. Сотру все голосовые. Однако у моей истории другой финал. Журналист, написавший огромную статью о «санитарах», так и не смог отыскать сына Рушки. Но у меня есть шанс. И даже повод для встречи – два года. Скоро будет два года, как не стало папы. Если Константин Гнатюк все еще живет в доме у дороги – я его найду.