Подкаст подарил мне больше, чем я рассчитывала, и это вовсе не количество прослушиваний. Даже не последний выпуск. Я смотрела на них, этих убитых людей, и они стали близкими для меня. Смотрела на Марта – и он отдалился, спрятался за их спинами: я его не знала. И на себя смотрела тоже. Так долго и пристально, что увиденное перестало меня пугать.
Про бойкот становится ясно на следующий день. Джон в колледже не появляется. Ильи тоже не видно. Стася грустит в одиночестве, и над ней словно завис невидимый колпак – даже когда она идет по оживленному коридору, никто не приближается к ней вплотную. Незнакомые ребята подходят, чтобы похлопать меня по плечу. Девушки молча берут за руки и сразу же отпускают. Обычно чужие прикосновения выбивают меня из колеи, обняться и поплакать – совсем не моя история, но сегодня они не раздражают. Наоборот: кажется, будто все эти руки принадлежат одному родному человеку, приподнимают меня над полом и покачивают – такие надежные…
Я подхожу к ней на улице. Она курит, я тоже достаю свой «айкос» и встаю рядом – нет, никаких колпаков, ничего такого, что пружинисто оттолкнуло бы меня в сторону.
– Стась, а где Джон?
Тут у нее начинают дрожать губы, и сама она кривится совсем как мой племянник Митя, прежде чем открыть рот и призвать на помощь весь мир.
– Не произноси его имя.
Пока что я не вполне понимаю посыл этой фразы: потому что он мудак или потому, что я?
– Ему из-за тебя очень плохо. Он, может, вообще сюда больше не вернется.
Значит, все-таки я.
– Ты ему жизнь сломала.
– А он тебе – нет? – спрашиваю я тихо. – Кате? Вике? Нет?
– Зачем ты вообще к нам приехала, – давится она словами. – Без тебя все было хорошо.
– То, что было, Стась, называется абьюз. Насилие, если по-нашему. Неужели ты не понимаешь?
Грызет ноготь, смотрит прямо на меня – тушь осыпалась и лежит под ее глазами неопрятной грязью.
– Чего ты к нам пристала? Вали обратно в свою Москву. Ты здесь никому не нужна.
– Не тебе решать.
Слова в ней заканчиваются. Она с силой толкает меня в грудь обеими руками – если бы не стена, я вряд ли устояла бы на ногах, – и бежит, держа висящую на плече сумку. Та нелепо болтается у нее за спиной.
Я делаю несколько шагов к крыльцу. Телефон сигналит о входящем сообщении. Наверняка Маша – мы должны были встретиться после занятий с ней и несколькими студентами, которых я не знала, но они хотели бы познакомиться. Нет, не она.
«Я тебя жду».
Ни в какой гараж я, разумеется, не собираюсь. Ничего интересного Джон мне сообщить не может.
«Я даже последнего разговора не заслужил?»
Еще шаг. Засунь себе свои манипуляции в…
«В смысле – последнего? Ты уезжаешь?»
Джон набирает сообщение… И стирает, кажется. Я уже почти готова засесть в читальном зале до появления Маши, но тут он наконец определяется с формулировкой.
«Можно и так сказать».
Ладно, хрен с тобой. Будет тебе последний разговор. Надеюсь, десяти минут хватит.
В последний раз я ходила этой дорогой, когда драила чертов сарай в надежде на то, что туда придут люди, и будет играть музыка, и мы с Джоном постоим рядом с улыбочками, как добродушные хозяева собственного дома… Когда мы еще не налетели друг на друга с постиками и подкастами наперевес. Дырявый мост, знакомая колонка, дверь вагончика открыта нараспашку, я вижу это издалека.
Черные стены больше мне не нравятся. Действительно как в гробу. Или после пожара. Джон сидит на своем диване мрачнее тучи. Даже головы не поднимает, зато ко мне оборачивается Илья, который до этого исполнял перед Джоном странные прыжки.
– Ну наконец-то, – жеманно тянет он бабьим голосом. – Ты его обидела! Проси прощения!
– Преля, отстань от человека, – подает голос Джон и машет рукой, словно отгоняет мух. – Она гораздо смешнее тебя.
Его слова заставляют Илью ссутулиться и отступить в темноту угла. Я слышу, как он неразборчиво оттуда пришептывает, но не разбираю слов. И мне не по себе. Его лепет звучит как заклинание.
– Выпьешь? – Джон протягивает откупоренную бутылку «Сиббиттера», которая уже была у него в руке. Я качаю головой. Он издает носом звук, похожий на смешок. – Хочешь долго жить? Ну ладно. Есть индиан-тоник. Преля, подай.
Тот бросается к тумбочке, едва не спотыкаясь от желания угодить. Принимать внутрь что-то, взятое из его рук – так себе идея, однако то, что моя страсть к индиан-тонику не осталась незамеченной, впечатляет. К тому же, во рту действительно пересохло. Джон салютует мне бутылкой. Моя не открывается. Некоторое время он с интересом, наблюдает за моими потугами, а затем скручивает крышку сам.
Я выхлебываю половину. Любимая горькая дрянь.
– Отлично, – кивает Джон и светлеет лицом. – Ну что, сбылось твое желание?
– Какое?
– То, которое ты загадала на рельсах. Сбылось же?
Его голос разносится так, словно вокруг гораздо больше места. И мы не внутри списанного вагона, а в…
Тронном зале. Я трясу головой, чтобы прогнать наваждение.
– Вот и наши сбываются. – Он полулежит на диване и болтает ногой в белой кроссовке. Вверх-вниз. Вверх-вниз. – Всегда.
– Ты это к чему?
Пить хочется еще сильнее, язык липнет к нёбу. Он тоже будто увеличился в размерах, как и этот вагончик. Я делаю еще один глоток тоника. Горче обычного, не помогает. Воды бы…
– У Прели тоже есть одно желание. Самое заветное, но он не знает, как тебе о нем сказать. Преля, может, скажешь ей?
– Гы-ы, – отзывается тот из темноты.
– В общем, он мечтает связать тебя и трахнуть.
Перед моими глазами мелькает тень. Здесь есть кто-то еще… Я пытаюсь повернуть голову, но ничего не получается. Мне плохо. Меня сейчас вырвет.
– Стейс, запри дверь. Останься, если хочешь. Преля, она готова. Давай.
Я не чувствую ладоней и пальцев. В гортани тоже анестезия. Меня укладывают на пол вниз лицом, на ноги наваливается тяжесть.
– Илья, – прошу я, кое как повернув голову. Голос выходит из замороженного горла с жутким хрипом, онемение захватило переносицу и уже подбирается к ноздрям. – Он тебя подставляет. Опять. Он не сам. Ты.
– Пожалуйста, – слюняво бормочет он мне в ухо. – Разреши, иначе мне пиздец.
– Ты дрянь, – усмехается Джон. – Не хочу к тебе прикасаться. Ты дала Преле. Чё, как он, кстати? Ладно, сейчас узнаем. Ты так на него смотрела… На моего гаера. С первого дня. Прям жрала глазами. Понравился? А Терпигорев что говорит? Или он еще не знает?
Когда с меня стягивают джинсы, я начинаю кричать. Но это не крик. Мычание скотины, ведомой на убой. Я мычу и пытаюсь сбросить с себя Илью, бью мысками ботинок по полу, а пятками – по его спине, он хочет обкрутить мне запястья веревкой, я – откатиться или хотя бы перевернуться на спину. Джон от души хохочет, глядя на нашу возню.
– Преля, чё, помочь? Ноги ей подержать? Стейс, держи ей ноги!
Из кармана куртки звонит мой телефон. Рингтон доигрывает почти до конца, замолкает и включается снова. Маша, Маша, Маша!
В голове пустота. Только ощущение тяжести двух сидящих на мне людей. Я не чувствую, как дышу, и не могу сглотнуть. Может, и всего остального не почувствую тоже?
Тум-м.
Что-то с силой бьет в стену вагончика прямо над тем местом, где сидит Джон. От неожиданности все замирают. Спустя пару секунд звук повторяется: тум-м, тум-м, тум-м – со всех сторон сразу. И шаги. Прямо с крыши – так проминаются под ногами листы железа.
Первой приходит в себя Стася – она ближе всех к двери и выскакивает наружу. Следом выламывается Илья. Джон спрыгивает с дивана и несется за ними: в наступившей тишине отчетливо раздаются щелчки. Размеренные, холодные. Первый, пауза, второй, пауза, третий… Выстрелы? Это выстрелы? Один из бегущих взвизгивает, а там, наверху – смеются…
Когда стихают и эти последние звуки, засевший на крыше стрелок спрыгивает вниз – под ним хрустят сухие ветки, сваленные за гаражом, и снова стучит в стену. Не так, как в первый раз, словно молотом долбил – костяшками пальцев.
– Помощь нужна?
– Ны… – Я все еще мычу, как смертельно больное животное. – Ны-ет.
– Хорошо. Тогда ухожу.
Он правда уходит, но не тем путем, каким обычно попадаем сюда мы, а в сторону пустыря. С трудом натянув обратно джинсы – пальцы все еще меня не слушаются – я выцарапываю из кармана телефон.
«Встретиться не получится».
«Потом расскажу».
Глава 12. И всё
– Ты не заболела?
Мне даже не приходится притворяться перед шершавой тетушкиной ладонью – меня знобит, я лежу под одеялом в пижаме с длинными, чтобы не пугать ее отчетливыми отпечатками пальцев Ильи на коже, рукавами, и не могу справиться с дрожью. В горле саднит, руки и ноги словно продолжают выкручивать. Тетя Поля щупает мой лоб.
– Чем ты обычно лечишься?
– Шипучим аспирином.
Она цыкает и молча выходит из комнаты. Слышу, звонит кому-то по городскому. Надеюсь, это служба отстрела загнанных лошадей.
Маше я написала полуправду: сказала, ОРВИ. В ответ она пошутила про эпидемию коронавируса – Джон, Стася и Илья тоже забили на учебу, уж не заразились ли мы друг от друга. Знала бы она, насколько близка к истине. Рано или поздно я обо всем ей расскажу. Но сейчас у меня нет сил даже на то, чтобы принять ее поддержку и выслушать очередные проклятия в адрес Джона. Они все равно не помогут. Странно, что Маша до сих пор ничего не знает. В этом городе новости разносятся быстрее мысли, а с фантазией Ильи речь пойдет как минимум об оргии.
Как здорово, что меня это волнует, потому что если бы не тот мужчина с ружьем, который потоптался по гаражу, сейчас я думала и волновалась бы совсем о другом. Если б вообще была способна думать и волноваться. Лет в четырнадцать, когда я впервые по настоящему осознала существование смерти – никакого повода для мыслей о ней у меня не было, но она вдруг начала отчетливо проступать там, где раньше ее быть не могло: в книгах, разговорах друзей, даже на уроках, призванных обучить нас безопасности, в рассказах учителей она всегда побеждала, – я вспомнила и того «старого кашку» из детской стоматологии. И долго, долго, действительно долго задавала себе вопрос, от которого проваливалась в невесомость: а что, если бы я с ним пошла?